«Трибунал, кстати, так и не доказал прямого умысла, в приговоре записали подозрение на умысел. Зато видел бы ты, Кир, эти ряхи, когда кассета шарахнула в трубах, и вся канализация выплеснулась в душевую, словно извержение гейзера. Они же сменой принимают душ по два раза на дню, чистоплотные все, как эпидемиологи, вот их и прополоскало тихим, спокойным вечером… А что ты смеешься? Санитары их даже в машины сажать отказывались. Мол, слишком вонючие пациенты, вся стерильность от них — псу под хвост. Мол, сначала давайте их под струю брандспойта, а только потом — в мед кабины…»
* * *
Война приучила меня быть фаталистом. Наверное, она, что же еще?
Фатализм делает человека свободным. Мне всегда нравилась эта фраза, подчеркнутая собственной афористичностью.
Парадоксально, но факт. Делает.
А как иначе? Сдается мне, основа основ идеологии глобального капитализма — каждый делает себя сам, из мусорщиков — в миллионеры, из уборщиков — в директора, каждый хозяин своей судьбы и вся прочая мутотень упругого, оптимистичного накопительства — нам, русским, не слишком подходит.
Фатализм все–таки близок нашему дремучему, неполиткорректному менталитету. По крайней мере, избавляет от надоедливой внутренней суеты. Желания, надежды, громадье планов, бастионы иллюзий, частоколы внутренних обязательств — все это превращает жизнь в некий блошиный рынок. Становится слишком тесно жить. Приходится извиваться в замкнутом пространстве постоянной направленности, словно угорь на сковородке, повторяя, как заклинания: «Каждый может, каждый должен, каждый делает себя…» Трам–пам–пам… А вселенская сковородка тем временем раскаляется, согласно законам термодинамики, и повару, тыкающему вилкой, абсолютно плевать на оптимизм господина угря.
Война это хорошо проявляет. Доказывает преимущества спокойного отношения ко всему. Хотя бы чтоб раньше времени не сойти с ума…
Нет, пыжимся, конечно. Стараемся быть как все. Постоянно пытаемся вписаться в пресловутый западный менталитет. Но как–то скучно становится среди простых и понятных целей — жри больше, сри чаще и выгрызай кусок у ближнего своего, лавируя между прорехами в действующем законодательстве. Мол, с подспудной тягой к чему–то этакому справится дипломированный психотерапевт на почасовой оплате.
Оказывается, не справляется. Не так уж это и просто — стать счастливым в постоянном поступательном накопительстве, потому что другого счастья все равно не найти.
А почему не найти? Почему бы и не попробовать? Почему бы не забить болт на серые будни, так как другого отношения они все равно не заслуживают?
Чисто славянский подход, по утверждению окостенелых западников. Ищем журавля в небе, презираем синицу в руке и получаем утку под кроватью. Как награду за неосознанные стремления…
Но это так, размышления про себя.
Просто недавно я услышал от кого–то: в рамках Конфедерации Свободных Миров снова возрождается бывшее государство Россия. Со всеми былыми имперскими амбициями и разрыванием на груди посконных рубах.
Не знаю, может, и получится. Строить мы, русские, всегда умели. Строить, штурмовать, брать нахрапом и сарынь–на–кичкой. Вот сохранить сделанное — никогда не могли. Потому что это уже будни, это работа, это синица в руках. Скучно.
Не знаю… Честно говоря, я не слишком верю в идею повсеместного возрождения Великой–Единой–Неделимой. Поздно уже — если в двух словах. Прошло время, миновала историческая эпоха, древние государства с их жесткими территориальными границами и подспудным самодовольством от избранности собственных граждан остаются на страницах учебников. Мир меняется, и меняется кардинально. Грядет нечто новое, а что это будет — еще непонятно. Вот и корежит всех — и людей, и народы, и государства, и планетарные объединения.
Роды! Через кровь и боль, как положено.
Выход в дальний космос все–таки изменил человечество, просто оно само пока этого не понимает. Цепляется за старые, отживающие формы существования с отчаянием потерпевшего кораблекрушение, который продолжает прижиматься к обломкам шлюпки в нескольких метрах от берега. В этом смысле Штаты, с их идеей объединения народов и наций в единое человечество, пожалуй, более правы, чем традиционалисты–конфедераты. Единственный минус — делается все через задницу. И, добавлю, не только в смысле трепетного отношения к секс–меньшинствам.
Слишком старые, слишком ударные методы. Стимул, в переводе с латыни, — остроконечная палка, чтобы подгонять ослов. А что изменилось? И ослы, и палки — все в наличии. И всегда между ними понятный антагонизм.
Нет, я ничего не хочу утверждать, просто, как говорил уже, размышляю…
* * *
Да, 5 октября.
Я помню, в тот день Градник с самого утра погнал мой взвод на уборку территории. Приказал вылизать все от забора части и до ангаров с техникой и оружием. Практически «от забора и до заката» — любимое армейское совмещение пространства и времени. Солдатам раздали разлохмаченные метлы и в качестве технического обеспечения выделили на взвод восемь БСЛ, больших совковых лопат.
Уборка территории «Мстителя» — занятие заведомо обреченное. Казармы батальона находятся в самом центре одной из многочисленных местных пустынь, и ветер дует здесь непрерывно, не с одной стороны — значит, с другой. Абсолютная роза ветров, кажется, так это называется.
Бесконечный ветер несет с собой мелкий и легкий местный песок, похожий на развеянный пепел. Как ни вылизывай бетонные плиты, уже минут через десять они снова подергиваются желто–пепельной сыпью, хрустящей под ногами и на зубах. Можно до одурения скоблить их БСЛ, но, как показывает практика, усердие уборщиков заканчивается куда быстрее, чем песок в пустыне.
Зачем нас постоянно гоняли на уборку? К чистоте это имеет весьма отдаленное отношение, ни метлы, ни лопаты для противоборства с пустыней в принципе не годятся, это понятно. Зато древний принцип — праздные руки бес корежит — соблюдается, к полному посрамлению рогатого. Железное правило любого штрафбата — солдат все время должен быть чем–то занят, лучше — чем–нибудь нудным и отупляющим. Иначе в голове у него (упаси, господи!) заведется мысль. А какая мысль может завестись в голове у солдата? По здравому размышлению командиров — только пакостная. Налакаться спирта, нажраться «квака», въехать раз–два по роже кому–нибудь из старших по званию или что–то совсем вызывающее типа измены Родине или шустрого дезертирства. Что еще может придумать истинный борец за демократизацию всей Галактики?
В сущности, в этом штрафбаты мало отличаются от обычной армии. Военные всех времен с подозрением относились к таким еврейско–иезуитским штучкам, как «собственное мнение» или «свобода волеизъявления». Примерно с той же угрюмой и многообещающей сосредоточенностью, с какой дикий пионер–фермер всматривается в белозубую улыбку налогового инспектора, машинально поглаживая рукоять топора…
Итак, мои орлы махали метлами и скребли лопатами, добросовестно переваливая добытый песок через забор обратно в пустыню. Между делом обменивались замечаниями по поводу выполняемой работы. Разной степени крепости, зато одинаковой направленности. Я, как взводный командир, прятался от ветра за гофрированной жестью ангаров, покуривал и наблюдал за этим трудовым праздником, отплевываясь от песка на зубах.
Потом прибежала Игла. Вырвалась подышать из душегубки кухонного наряда, куда ее еще с вечера со всем отделением загнал Градник.
Красавица стрельнула у меня сигарету и сообщила, что на обед сегодня старая добрая бобовая похлебка, испытанная на скорострельность желудка. Языком штрафных романтиков — «соловьиная роща». На ужин, рассказала она, ожидается вчерашнее дерьмо из ложно–маисовой муки с синтет–мясом, только вчера оно называлось «запеканка», а сегодня — «пудинг мясной, специальный». Жрать все равно невозможно, так что лучше не пробовать. Мне, любимому командиру, она доверительно советует напихиваться за обедом бобами и спокойно попердывать до следующего завтрака, не надеясь на вечерний «пудинг». «Да, еще новость — в часть только что пригнали пополнение, построили на главном плацу и там маринуют», — вспомнила она.
«Что за люди? Солдаты, похоже, новые штрафники из трибуналов… На лицах ожоги, значит, многие из фронтовиков… А ты заметил, взводный, что последнее время уголовных в батальон почти не присылают, только солдаты, сержанты и разжалованные офицеры? Одни армейцы, никаких урок, ни даже политических, почти нормальная войсковая часть… И что бы это могло означать?»
Уголовных в батальоне действительно почти не осталось, это я тоже заметил. Новые партии из мест заключения не присылали, а прежние выкосило еще на Тайге, вояки из блатных, как известно, аховые.
В очередной раз задумавшись, я во всеуслышание пришел к выводу, что черт его знает, что бы это означало. Что–нибудь да означает, это наверняка!
Игла в информированности черта не усомнилась и, в свою очередь, выдвинула сразу два предположения — либо всех урок уже перестреляли, и больше эту сволочь брать неоткуда, либо командование готовит батальону большой и толстый кабздец в виде какой–нибудь особой миссии.
Я возразил, что для особых миссий есть рейнджеры и коммандос. А сволочь неисчерпаема и разводится из ничего, как метровые поганки рядом с забытым на опушке реактором. «Возможно, причина в другом?» — предположил я. Ходят слухи, что штрафбаты хотят приравнять к обычным воинским подразделениям, вот и решили предварительно почистить ряды. Может такое быть?
Игла согласилась, что быть может все, ибо пути Господни не просто неисповедимы, но и откровенно запутаны. Старик, судя по всему, и сам в них давно заблудился, бродит теперь с потерянными глазами. И аминь на том, если это его утешит! Но кабздец — больше похоже на правду. «Так устроена эта гребаная жизнь, командир, — ни на что другое рассчитывать не приходится, кроме как на очередную жопу».
Мы оба согласились с этим жизнеутверждающим выводом, докурили, закончили импровизированное совещание и метнули окурки за забор, в ту же безбрежность пустыни. Гореть в пустыне все равно нечему. А даже если найдется — гори оно все синим пламенем, лично я не против.