— Вообрази, — говорил Глухарёв, всё более воодушевляясь, — что элементарные частицы наделены потенциальным психическим началом. (Мы так мало знаем об их природе, что не можем с порога отвергать такую возможность.) И допустим, что на психическое начало того монополя, на котором уравновешен игольчатый ком, как-то проецируется всё чудовище, то есть его физическая структура. Тогда этот монополь, я думаю, может оказаться наделённым психикой, тождественной психике целого. То есть психика монополя в каждый момент — это и есть психика чудовища! Это корректная рабочая гипотеза. Не правда ли? Причём скажи, не годится ли она и для человека?
— Как? Я положительно тебя не понимаю! Значит, мы все, по-твоему, элементарные частицы, вообразившие себя людьми!
— А почему бы и нет? Для процессов в мозгу характерна крайняя неустойчивость. Совсем не исключено, что их течение в каждый момент определяется поведением одного-единственного электрона. Возможно, на его психическое начало как-то накладывается то, что происходит в организме. В результате он оказывается наделённым сознанием, тождественным нашему собственному.
Моё сознание сейчас — это сознание какого-то одного электрона в моём мозгу (а в следующий момент, быть может, другого). Говоря неформально, я сейчас — это электрон. Я хочу поднять руку, но в действительности я только перескакиваю в атоме с орбиты на орбиту. Но это перескакивание кладёт начало лавине процессов, которые действительно завершаются поднятием руки.
С этими словами Глухарёв поднял руку.
— Ну и как, по этой странной теории, можно создать чувствующую машину?
— Нет, невозможно! — решительно сказал Глухарёв. — Это всё лишь «перерабатывающие информацию», а не чувствующие машины.
— Но природа создать таковые как-то сумела!
— То есть, если ты такую машину построишь — машину, в которой процессы так истончаются, что на каком-то шаге зависят от одного электрона, и всё в машине проецируется как-то на психическое начало этого электрона, то такая машина может чувствовать…
Однако все его доводы казались Зенину неубедительными. Они вызывали скорее его досаду, чем уважение. Всё же Зенин не отказывался говорить об этом предмете и обсуждал его с Глухарёвым в течение многих дней полёта на Землю.
Звездолёт вернулся на Землю 16 января 2492 года. Я не буду говорить здесь о важности добытых им сведений. Упомяну лишь, что одно только изучение «трубчатых камней» положило начало двум новым химическим дисциплинам. Их практические приложения неисчислимы. Что касается «одноэлектронной теории сознания», то судьба её неопределенна. Впрочем, на мой взгляд, научная теория может иметь иное, менее осязаемое, но ничуть не менее важное «практическое значение» Она может побудить нас по-новому взглянуть на вещи, по-новому мыслить о явлениях, быть может, принадлежащих совсем иной области знания. И в ней получать результаты, недоступные прежде.
Юрий ЯровойХрустальный дом
Ушла все-таки Виноградова…
Перед уходом она обошла все отделы и лаборатории, где у нее были друзья и знакомые. Заглянула и к нам, в БНТИ — бюро научно-технической информации.
— Уходите, Ольга Михайловна?
— Да, Володя. Пригласили заведовать кафедрой.
Весной в политехническом, на строительном факультете открылась новая кафедра — генерального проектирования городов, туда и прошла по конкурсу Ольга Михайловна. Если рассуждать объективно, то лучшей кандидатуры, чем доктор архитектуры Виноградова, для этой должности в городе не найдешь: последние два года она как раз и занималась генпланами городов, два из которых отмечены крупными премиями, в теорию архитектуры вошел даже новый термин — «открытые объемы Виноградовой»… И только у нас, в НИИстройпроекте, где Ольга Михайловна официально числилась главным инженером проекта, а на самом деле являлась архитектурным руководителем института, знали, что планировкой городов она занимается по обязанности; что любовь ее — в интерьерах… Да и сам термин «открытые объемы Виноградовой» означает отнюдь не то, что принято под ним подразумевать.
— А не жалко уходить от нас?
Ольга Михайловна перебросила сигарету в угол рта и с грустным любопытством посмотрела на меня:
— Какой вы, однако, настырный, Володенька. Вы же все знаете.
Она соскочила со стола — сидеть на краешке стола ее любимая привычка, иногда она, сам видел, даже в кабинете директора, Мочьяна, забывшись, неожиданно оказывалась на голову выше всех заседающих, и величавый Ваграм Васильевич обрывал себя на полуслове, с немым укором во взоре созерцая Ольгу Михайловну на краешке «заседательского» стола, пока кто-нибудь не приводил ее «в чувство»… Ольга Михайловна легко соскочила со стола, заваленного свежими переводами, — трудно даже поверить, что ей уже сорок с «хвостиком», ткнула окурок в пепельницу и протянула мне маленькую руку:
— Прощайте, Володя.
Потом она обошла всех информаторов, с кем была знакома и кто регулярно снабжал ее новостями и переводами, а уходя из комнаты, сказала с недоумением:
— Как у вас душно!
И исчезла. Словно растаяла в дверном проеме. Маленькая женщина с небрежной прической, с вечной сигареткой, в толстом свитере — вечно ей было холодно, нередко даже в брюках… И доктор наук притом! И обаятельная даже в мужском наряде…
В этом есть что-то глубоко несправедливое — так, во всяком случае, считают многие наши институтские дамы: ум и красота для женщины… Как бы это поточнее выразить их шепотки — наших дам? Нечто противоестественное, несовместимое? От дьявола, одним словом. Конечно, есть и умницы среди них, среди наших дам, но кто из них рискнет появиться в институте в обыкновенной, «затрапезной», как они сами выражаются, косыночке, или зимой в мохнатой потрепанной ушанке?
— Ах, да… Олежечку обобрала, — смеется в таких случаях Ольга Михайловна.
Олежечка ее сын, свет в окошке, чадо, рядом с которым сама она выглядит школьницей…
Ушла Ольга Михайловна и унесла с собой из нашего НИИстройпроекта сам дух Виталис… И вдруг недели через две она снова пришла, я увидел ее в «манеже», как у нас называют холл на четвертом этаже, где выставляются новые и вообще любопытные проекты и где всегда дым висит коромыслом. Виноградова стояла в окружении своих бывших коллег — обсуждался, как я понял, проект микрорайона «Заречный», последняя работа Ольги Михайловны; я хотел пройти, не здороваясь, чтобы не отвлекать ее, но она увидела меня сама, раздвинула круг и крикнула:
— Володя!
Как будто прошло не так уж и много времени — всего две недели, а уже что-то изменилось в ее облике, я даже испугался: не заболела ли? — но она отмахнулась:
— О чем вы говорите? Новая кафедра, одна в семи лицах…
Может, и так. А может, это из-за одежды? У нас, в НИИ, Ольга Михайловна всегда ходила в «брючном варианте», как выражались наши дамы, а тут вдруг строгий темно-коричневый костюм со стоячим воротником, белые кружевные манжеты, янтарные пуговицы…
— Возьмите меня на кафедру…
До чего нелепая просьба! Я ведь не архитектор, не механик и даже не расчетчик… Техинформатор. Инженер, как у нас острят, «широкого кругозора». Но Ольга Михайловна неожиданно для меня отнеслась к моей нелепой просьбе вполне серьезно, кивнула, что означало — хорошо, подумаю, а потом вдруг взяла меня под локоть и повела по коридору.
— Сигарету дадите? Забыла свои у планшета.
Я дал сигарету, щелкнул зажигалкой… Зачем я ей понадобился?
— Вот, — сказала Ольга Михайловна, с наслаждением выпустив струйку дыма. — Пришла. У вас есть полчасика?
— Конечно! Хоть два часа.
— Тогда пойдемте.
И она решительно повернула меня к лестничной площадке: вниз, вниз… На втором марше я уже догадался, куда она меня тащит. И себя. Да она этого и не скрывала.
— Не пробовали? Не получается?
— А вы его разыскали? — вопросом на вопрос ответил я и почувствовал, как она крепче сжала мой локоть и ускорила шаг.
— Да. Он был у родителей.
Но что-то в ее «да» я уловил неприятное. Может быть, потому, что следом за «да» шло «был»?
— Был? — удивился я. — Он что — приехал?
Она потащила меня по лестнице еще быстрее, теперь мы спускались почти бегом. Куда мы несемся сломя голову, что случилось, доктор Виноградова?
— Он умер, Володя.
Я остановился в недоумении: умер. Я так отчетливо в этот момент представил вечно смущенного, вечно озабоченного тишайшего Леню Кудреватых; он и комара-то, прежде чем убить, десять раз задастся вопросом: а вправе ли? А Виноградова с такой жестокостью в голосе, даже с неприязнью… Умер. Невозможно. Любой другой, но Леня…
— Вы серьезно?
— Куда уж серьезнее! — вздохнула Ольга Михайловна. — Дайте еще сигарету.
Мы застряли на площадке между первым и вторым этажами, мы стояли перед окном, выходившим на институтский двор, заставленный фермами, панелями, блоками и полусобранными квартирами новой, улучшенной планировки. Спешить было больше некуда…
Леня Кудреватых появился в институте года два назад, скромный, незаметный техник из лаборатории строительных материалов. С легкой руки Ольги Михайловны, обожающей уменьшительные суффиксы, все, кто имел с ним дело, называли его Ленчиком. Да и обращались часто к нему точно так же, по-виноградовски. Назови так другого — без улыбки нельзя было бы здороваться, а Кудреватых как будто родился с этим суффиксом.
Лаборатория стройматериалов, где он работал, была расположена в отдельном здании — отсюда, с площадки между первым и вторым этажами, хорошо видна широкая — вагон может въехать — дверь, арочная фрамуга над ней и вылинявший лозунг еще выше, под самой крышей: «Созидать в духе времени!» Неплохой, по-моему, лозунг, молва приписывает его самой Виноградовой, но почему-то у большинства, кто этот лозунг видит впервые, он вызывает улыбку… Странно!
А справа от лаборатории — макетная площадка, где собирали квартиры новой планировки, элементы перекрытий для цехов и крытых арен; и проектировщики на натуре уточняли, что им требуется. Но чаще макетная площадка пустовала и на ней играли в волейбол. Там, в обеденный перерыв, я и познакомился с Леней Кудреватых.