Как не сам-то, не сам я зашел-заехал, —
Занесла-то меня служба царская…
— Между прочим, — похвалился я сегодня перед Поляковой. — Я Гришу знал еще задолго до его появления в нашей квартире. У меня, Екатерина Ивановна, весьма обширные знакомства и среди депутатов, и среди казаков, и среди инопланетян.
Полякова как-то особенно посмотрела на меня, и я снова хотел спросить, чувствует ли она половое сношение на расстоянии, но постеснялся. Поинтересовался только, навещает ли она Векшина?
— Ты что, думаешь, я у себя в комнате в туалет хожу? — спросила Полякова и ушла.
Как естественно и просто входят в нашу жизнь ругательства. Теперь уже и в присутствии женщины, — я обычно смотрю телевизор вместе с женой Петра Созонтовича, — посмотрев очередной выпуск «Вестей», хочется сказать в адрес дикторши: «Сука!». Даже тяжесть какая-то на душе остается, если не скажешь… Сегодня постеснялся Екатерины Тихоновны и, пожалуйста, всю ночь не мог заснуть.
В три часа ночи встал, пошел в туалет и разговаривал там с заключенным Векшиным, хотя это теперь и запрещено Комитетом.
Векшин снова говорил, что меня посадят, а я перебирал обрывки газет в надежде найти какое-нибудь известие о судьбе чучела Бориса Николаевича.
Нет, ничего не сообщается…
Похоже, что Векшин прав. Сажают всех необоротней. Чучело посадили, Векшина посадили, теперь меня посадят…
Впрочем, я не боюсь.
Улететь можно и из тюремной камеры. Правда, на Юпитер тогда придется добираться с пересадками.
Сегодня видел Векшина.
Казаки выводили его на работы — убирать пустующие комнаты.
Векшин сильно осунулся, зарос бородой, костюм грязный, измятый — вид совсем не депутатский.
Тем не менее я обрадовался, когда увидел его.
Кинулся, чтобы пожать руку, но Векшин, не узнавая меня, заматерился.
— Не разговаривать! — прикрикнул на него казак Витя, а мне пояснил: — Не положено — с арестованными говорить.
— Но это же член нашего экипажа! — запротестовал я.
— Все равно не положено, — строго повторил казак Витя, но, заметив отчаяние на моем лице, смягчился. — Вы у Петра Созонтовича разрешение попросите.
Поскольку меня сильно беспокоило состояние Векшина, я немедленно направился к Федорчукову. В комнате Петра Созонтовича не было, и я пошел в Комитет.
Однако и там не сразу попал на прием.
Черно-петуховый казак долго проверял — мне пришлось сходить за ним в свою комнату — пропуск, выданный мне Абрамом Григорьевичем, а потом спросил: назначено ли мне?
Я сказал, что не назначено, просто меня очень беспокоит состояние моего друга, заключенного Векшина.
— Подождите… — сказал казак. — Я доложу.
Ждать мне пришлось примерно столько же, сколько в приёмной зам. главврача психоневрологического диспансера, — чуть больше часа. Когда казак разрешил мне войти в кабинет Петра Созонтовича, я с трудом вспомнил о цели своего посещения.
Петр Созонтович сидел за столом в мундире подполковника!
Поразительно!
Я и не знал, что он, будучи подполковником, возглавлял профсоюз на заводе. Вот ведь как, оказывается, мало знаем мы о людях.
Тем не менее я не оробел и высказал Петру Созонтовичу свой категорический протест против условий содержания заключенного Векшина.
— Вы посмотрите на него! — сказал я. — Вы видели, как он выглядит?! А ему ведь лететь скоро. Как он сможет полететь, если находится в столь угнетенном состоянии?!
— Куда еще вы лететь собрались? — спросил Федорчуков.
И хотя в мои планы не входило информировать его о готовящемся полете на Юпитер, но я рассказал всё.
Петр Созонтович внимательно выслушал меня, расспросил о составе экипажа, о сроке отлёта, о степени готовности космического корабля, а также о том, как атомы и молекулы будут соединяться в месте назначения в прежнее тело, чтобы душа могла одеться в него. Раньше он никогда так внимательно и участливо не беседовал со мной. Вероятно, оттого, что раньше мы беседовали с ним неофициально, а сейчас наша беседа была беседою Пилота с Подполковником и все детали — мне это очень понравилось! — обговаривались по-военному четко, с вниманием к самым пустяковым мелочам.
Мне так понравилось это, что я даже выразил вслух своё сожаление по поводу отсутствия в экипаже такого человека, как подполковник Федорчуков.
— Может быть, вы тоже полетите с нами? — спросил я. — Вообще-то я мог бы похлопотать. А вдруг удастся получить разрешение?
— Да я-то полетел бы, — вздохнул Федорчуков. — Но это, — он обвел рукой помещение Комитета. — На кого бросишь это? Да и не отпустят ведь меня.
— Жалко, — посочувствовал я.
— Ладно… Чего об этом говорить, — снова вздохнул Петр Созонтович. — Для людей живешь, так некогда о себе думать. А о Векшине. Я учту ваши пожелания. Питание Векшину будет усилено, сейчас от гостей много объедков остается.
— Еще бы хорошо, если бы ему дали помыться, — сказал я, по своему опыту зная, как это важно для заключенного.
— Я подумаю, — сказал подполковник Федорчуков.
На этом мы расстались.
Хотел сообщить Векшину о тех льготах, которые я для него выхлопотал, но — увы! — в квартире у нас появилось столько временных жильцов, что в туалет теперь не так просто попасть.
Об этом я как-то не думал раньше.
Где же теперь я буду читать газеты? Ведь я могу отстать из-за этого от многих новых демократических начинаний!
Петр Созонтович сдержал свое слово: своими глазами видел, как Екатерина Тихоновна отнесла в камеру Векшина тарелку с вкусно пахнущим, толстым, совсем немного надкушенными куском колбасы, картошинами и хлебом с маслом.
Еще, в шесть часов утра, видел, как Векшина водили в ванную. Он помылся там и постирал белье. Я это точно знаю, потому что мокрое белье Векшин нёс потом назад в свою камеру.
Ну, слава Богу!
Все-таки теперь условия содержания Векшина в заключении улучшились. Как отрадно, что пенитенциарная система в нашей квартире развивается в духе, характерном для общего демократического развития всей страны.
Еще одна поразительная новость. Оказывается, Абрам Григорьевич Лупилин — майор!
Вот бы уж никогда не поверил в это, если бы сам не видел. Но своим глазам я не могу не верить — Абрам Григорьевич ходит теперь в майорских погонах.
Ночью, презрев запрещение Комитета, отправился беседовать к Векшину.
Как ни странно, он нисколько не приободрился от тех послаблений, которые я ему выхлопотал.
По-прежнему несдержан, ведет себя нервно.
— Сволочь! — сказал он, пока я бегло просматривал куски газет, сложенные в старый портфельчик на двери туалета. — Сходи, заяви в милицию, что здесь творится. Скажи, что незаконно арестовали депутата. Сходи, сволочь, если ты мне друг!
— Я тебе друг, Рудольф! — заверил его я. — Ты должен лететь со мной на Юпитер, куда нам приказано явиться. Как же я могу быть врагом тебе? Я уже добился для тебя многого. Тебя замечательно кормят, разрешают пользоваться по ночам ванной комнатой… Может быть, в дальнейшем, мне удастся выхлопотать для тебя даже тюфяк. Но то, что ты просишь меня сделать, просто невозможно.
Ты представь себе, я приду в милицию и скажу: «Товарищи! У нас в квартире, в чулане возле туалета, уже второй месяц заточен народный депутат! Спасите его!» Как ты думаешь, Рудольф, что со мной сделают милиционеры? Они немедленно отправят меня в стационар, как бывало уже не раз, когда я пытался говорить правду. Неужели ты не понимаешь этого? Но ты совершенно напрасно волнуешься. Я не оставлю тебя в заключении. Мы вместе улетим отсюда, из этой, как ты любишь говорить, страны, с этой, как я говорю, подражая тебе, планеты. Но нужно чуть-чуть потерпеть. В нашем экипаже не хватает одного человека. И еще не было знака, указывающего, кто должен быть им. Потерпи. Я сам терплю, хотя мне тоже трудно. Два месяца я ем бундесверовские пайки и пью шотландское виски, и на хлеб у меня далеко не каждый день находятся деньги. Ты ведь знаешь, что пенсию мне теперь не платят, а сто рублей, которые ты мне должен, ты так и не вернул.
— Я тебе не вернул сто рублей? — перебил меня Векшин. — Извини, Федор! Я тебе верну тысячу, если ты вызволишь меня отсюда.
— Рудольф! — сказал я. — Хотя за это время инфляция увеличила твой долг значительно сильнее, чем ты думаешь, но не в деньгах счастье. Сейчас, когда у нас снова в квартире столько народа, вопрос о питании решен. Я ем хлеб теперь каждый день. Не беспокойся за меня, Рудольф. Мне совершенно не важно, вернешь ты долг или нет, потому что на Юпитере земные деньги нам не понадобятся. Так что не в этом дело, но ты просишь невозможное.
Я не видел лица Векшина, но понял, что оно исказилось, потому что из-за стены я услышал какой-то звериный вой. И хотя я окликал Векшина, он так и не отозвался.
Сложив в портфельчик обрывки газет, я ушел к себе в комнату в странной печали.
Почему-то в этот вечер мне было очень грустно.
Перед сном, попив кипятку, я просматривал свои бумаги и случайно наткнулся на портрет незнакомого мужчины, которого нарисовал после разговора с Редактором.
Лицо мужчины было совершенно незнакомо мне, хотя мужчина и смотрел на меня так, как будто мы с ним были знакомы.
Машинально я подрисовал ему усы и, снова взглянув на рисунок, вдруг вскочил.
Знак! Конечно же, это был знак, которого я так долго ожидал!
Сегодня Абрам Григорьевич Лупилин долго расспрашивал меня: имею ли я воинское звание.
— Как же так, молодой человек?! — удивился он. — Петр Созонтович — подполковник. Я — майор. Казаки, само собою, люди военные, а вы — штатский? Хотите, я выхлопочу для вас звание сержанта?
Я не знал, что ответить на это предложение, и, чтобы окончательно убедить меня в бесспорной — я и не отрицал этого! — привлекательности сержантского звания, Абрам Григорьевич увлек меня в свою комнату и показал шинель и мундир, которые я буду носить, если соглашусь стать сержантом.
Шинель мне очень понравилась.
— Это все выдадут мне? — спросил я.