— Верочка! — переадресовал Иудкин вопрос секретарше. — Срочно выясните… Когда он задумался?
— Н-не заметили, — заикаясь от страха, через минуту доложила секретарша. — Вроде, говорят, порядочно уже сидит.
— Вро-о-де! — раздраженно сказал Громыхалов. — У вас всегда: вроде! Никакой серьезности!
— Ну, Иван Гаврилович! — в отчаянии воскликнула секретарша. — Ну, миленький! Ну, понимаем, что не бережем вас.
Она зарыдала и, уронив на пол бумаги, выбежала из кабинета, а главный предиктор набрал номер председателя городского комитета по охране рельсы.
— Ты знаешь, что он думает?! — прямо в лоб спросил он.
— Знаю, — ответил Чижов. — Что делать, Иван Гаврилович?
— Макаронкин где?!
— Заседает уже. Нам членкоров тоже собирать?
— Собирай! — Иван Гаврилович бросил трубку, а потом приказал Иудкину закладывать для выезда броневик.
Потом Громыхалов позвонил директору НИИ Человека и Трупа.
— Поедем что ли, Петро?
— Надо, Ванек, ехать. Никуда не денемся. Ребяты готовы уже. А еще и НАТО тоже обещало пособить.
— Ну, тогда, Петро, с Богом. Поехали.
Но доехать до Большого Федорчуковища они не успели. Броневик Ивана Гавриловича застрял в ликующей толпе, несущей транспарант «МЫ СДЕЛАЛИ СВОЙ ВЫБОР — ТЕПЕРЬ ФЕДЯ СДЕЛАЕТ СВОЙ!».
— Иудкин, — сказал Громыхалов. — Погляди там. Чего шумят-то?
Евгений Иудкин послушно выбрался из броневика. Бронетранспортеры рэкетиров застряли в толпе, запрудившей улицу.
— Пёр-нул! Пёр-нул! — скандировали обезумевшие от радости рельсовцы. — Пёр-нул! Фе-дя пёр-ну-ул!
Иван Гаврилович чуть подал броневик в сторону, чтобы не закрывать бронетранспортерам сектор обстрела, но там творилось что-то непонятное.
Рэкетиры, побросав пулеметы, спрыгивали с бронетранспортеров и братались с дилерами и членкорами.
— Ванька! — захрипел в рации голос Исправникова. — Ты понимаешь, Ванька, что делается?
— Не психуй, Петро! — сказал Иван Гаврилович. — Будем митинг открывать.
— Какой митинг! Какой митинг?! — заволновался Петр Николаевич. — У меня стрелять некому!
Но Иван Гаврилович уже не слушал его.
— Ну, основоположник! — сказал он Иудкину. — Давай! Рвани что-нибудь в духе текущего момента!
Иудкин понимающе кивнул и — не зря его держал при себе Иван Гаврилович! — тут же полез на броневик.
Укрепился на нем и взмахнул рукою с зажатым в ней беретиком.
Вначале Иудкина было плохо слышно, но постепенно голос рос, а толпа стихала, и последние строки прозвучали в полной тишине, проникая в самые отдаленные уголки площади:
Рыданьем сжато горло —
Слова застряли!!
Федор пёрнул!
Мы восстали!!!
И еще мгновение длилась глубокая тишина, а потом она — о, сила поэзии! — взорвалась криками восторга и ликования.
Митинг, посвященный великому событию в истории Рельсовска, начался.
На броневике сменялись ораторы.
Народ ликовал.
Где-то посреди этого ликования вдруг стало известно, что региональная конференция дилеров приняла резолюцию, осуждающую направленные на дестабилизацию положения действия Федора Михайловича Любимова, и призвала рельсовцев к гражданскому миру. А городской комитет охраны рельсы тоже, хотя и осудил резолюцию конференции дилеров, призвал Федора Михайловича остановиться.
Депутатов, сообщивших это, на митинге встретили неприветливо.
— Вы есть нехорошие люди! — прямо заявили им рельсовцы. — Мы слушали вас, пока Федя не пёрнул, а теперь не желаем слушать никого, потому что наш Федя пёрнул и вся жизнь в Рельсовске пойдет по-другому.
Агенты членкоров и дилеров пытались посеять зерна сомнений в душах рельсовцев, но таких агентов на митинге немедленно изобличали и били, хотя и сильно, но без ожесточения и не до смерти.
— Пускай живут, — добродушно говорили рельсовцы. — Все-таки праздник сегодня.
И, тем не менее, зерна сомнений дали свою поросль.
— Ну, ладно, — наутро рассуждали некоторые малодушные рельсовцы. — Федя, конечно, пёрнул. Это, что и говорить, здорово. Столько ждали этого праздника… Но что теперь все-таки будет у нас? И будет ли что-нибудь? Ведь евреев у нас нет, русских тоже, мужики с бабами отсутствуют, одни дилеры, членкоры да сникерсы… Как с таким народом жить наладишься?
Так рассуждали скептики, собирая депутацию к Федору Михайловичу Любимову.
Возглавили ее лучшие люди Рельсовска: главный предиктор, президент Сто двадцатилитрового банка Иван Гаврилович Громыхалов и директор НИИ Человека и Трупа, президент Восьмидесятилитрового банка Петр Николаевич Исправников.
Фаундрайзера Макаронкина они не взяли, поскольку не знали, нравятся ли Феде все эти фаундрайзеры, а кроме того, Макаронкин был занят. Его Двенадцатилитровый банк переживал в эти дни очередные потрясения, и Макаронкин проводил консультации с полевым командиром Витей-райкомовцем.
— Ну что, Федя… — усаживаясь за стол, заставленный пустыми бутылками, спросил Иван Гаврилович. — Что теперь делать-то будем? Ведь ты вчера, братец, понимаешь ли, пёрнул.
— Я?! — удивился Федор Михайлович.
— Ты! — подтвердил Петр Николаевич. — Весь город знает.
— Ну, значит, пёрнул, — согласился Федор Михайлович и снова уронил голову на залитый пивом, засыпанный окурками стол.
— А что теперь делать будем? — настойчиво потряс его за плечо Иван Гаврилович Громыхалов. — Решай, Федя. Народ сильно волнуется.
— Жалко, — сказал Федор Михайлович. — Жалко, выпить ничего не осталось, но решить, чего же? Можно решить. В общем, так. Я думаю, что первым делом надо отменить исчезновения.
— Как это?! — в один голос воскликнули лучшие люди.
— А так… Отменить и точка.
— Феденька, — ласково проговорил Иван Гаврилович. — Что ты говоришь, подумай сам? Все ведь исчезло. Ведь ты же знаешь, мы опасаться стали, что теперь живые и мертвые тоже исчезнуть могут!
— Отменить! — повторил Федор Михайлович, и Ивану Гавриловичу, хотя и был он президентом Сто двадцатилитрового банка, почему-то захотелось вскочить и вытянуться по стойке смирно.
— Отменить! — Федор Михайлович стукнул кулаком по столу. — Отныне всех сникерсов я назначаю детьми. Дети должны почитать взрослых и в особенности новое руководство. Если будут проявлять непослушание — сечь! Если будут выражать недовольство — сечь!
Мысль была столь необычной и при этом столь ясной, что у Петра Николаевича Исправникова даже закружилась голова, когда он уразумел смысл ее.
— Сечь, — повторил он, блаженно улыбаясь. — Замечательно, Феденька. А что еще?
— Дилерши и членкорши также не есть дилеры и членкоры! — воодушевляясь, сказал Федор Михайлович. — Они должны варить суп, воспитывать детей и любить новое руководство. Если будут проявлять непослушание — будут биты. Если будут выражать недовольство — будут наказаны.
— Верно! — поражаясь несокрушимой логике и ясности программы Федора Михайловича, воскликнул Иван Гаврилович. — Верно излагает, чертяка!
Федя же, взъерошив, как всегда делал в минуты озарений, волосы, продолжал излагать свою программу.
Членкоры и дилеры тоже отменялись. Их должны были заменить мужчины. Мужчинам положено было много работать, воспитывать детей и поколачивать своих жен. Но главное — они должны были всячески оберегать городское начальство.
Пораженные Фединой мудростью рельсовцы — каким-то образом слова Федора Михайловича сразу становились известными всему городу! — смеялись, плакали и обнимались на площадях, в оврагах, на крышах полуразрушенных домов.
Они ликовали.
Они стали мужчинами и женщинами, детьми и стариками. Одновременно с этим они громили киоски дилеров и комитеты охраны рельсы.
Несознательных рельсовцев, упорствующих в заблуждениях, снова били, но опять — нравы в городе смягчались день ото дня! — не до смерти. Некоторые из побитых отделались лишь незначительными увечьями. Переговоры, между тем, продолжались.
— Значит, только два исчезновения и оставим? — сказал Иван Гаврилович Громыхалов. — Это очень разумно и прогрессивно.
— Отчего же, — сказал Федя. — Я ведь сказал, что исчезновения отменяются все!
— Ты что? — Иван Гаврилович даже поперхнулся от неожиданности. — Где мы возьмем русских и евреев? Завозить, что ли, будем?
— И на хрена, спрашивается, — поддержал Громыхалова Исправников. — Чтобы я снова антисемитом прослыть боялся? Чтобы ходил и голову ломал: кому можно в морду, а кому нет? На хрена нужно это?
— Зато это не будет противоречить исторической правде, — сказал Федор, и хотя Исправников не понял к чему это, но ему показалось, что будто бы Федя отдал ему пять рублей, про которые сам Исправников и позабыл уже…
— Н-да… — сказал Иван Гаврилович. — Может, и так. Только ведь дороговато завозить-то народ. Я в одной книге читал, что императрица Екатерина немчуру завозила, так и то по миру пошла. А она ведь всего по пятачку за немца платила! Не-е… Боюсь, справится ли твой, Петр Николаевич, банк, осилит ли это предприятие…
— Без участия вашего Сто двадцатилитрового банка, Иван Гаврилович, и думать нечего… Но все равно не осилить… Разве только из Африки русский народ завозить. Как ты, Федор Михайлович, полагаешь.
— Мы не будем никого завозить! — сказал Федор Михайлович. — Зачем деньги тратить?
— Но где же мы их возьмём? — вскричал Иван Гаврилович. — Ты представляешь, только одних евреев несколько тысяч потребуется! А русских? Ты сосчитал, сколько русских нужно? Где ты найдешь столько беженцев, если не завозить?
— Мы их назначать будем! — подумав, сказал Федя.
— Кого?! Русских?
— Нет, евреев. Евреев меньше требуется — их и назначим. А кто останется, тех русскими объявим.
Весь этот разговор Петру Николаевичу Исправникову очень не понравился. Он подавил в себе желание встать и вытянуться по стойке «смирно» и наклонился к Громыхалову.
— Слушай, Ванек… — богобоязненно спросил он. — Может, его задавить лучше, чтобы в грех не вводил?
— Не гони, Петро, — остановил его Иван Гаврилович, задумавшись. — Не гони. Мне кажется, Федя, я догоняю тебя. Есть в этом зерно, ей-Богу, есть. Ай да Федька! Ай да сукин сын! Ты ведь и в самом деле пернул, зараза!