— А что? — спросил я. — Одной тысячи не хватит?
— Гриша, — сказал молодой человек. — Он смеется с нас… Иди и на Московском вокзале поищи шлюху со своей тыщей.
— Но у меня и тысячи нет! — хотел воскликнуть я, но черно-петуховый амбал сделал неуловимое движение, после которого я очутился на улице, недоумевая, почему мы с Иваном Ивановичем Луковым не можем посещать один и тот же клуб. Ведь демократию мы защищали с ним на одной баррикаде!
Очень неприятное ощущение.
Стало как-то одновременно больно и в теле, и на душе.
Все время пытаюсь вспомнить, кто этот человек, которого я нарисовал.
Сегодня повесил портрет на стену и долго смотрел на него. Потом обратил внимание, что мужчина на портрете показывает глазами на шкаф. Не все знают, — эта тайна известна только мне, инопланетянам и Екатерине Ивановне Поляковой! — что задней стенки в шкафу нет. Шкаф стоит возле двери в соседнюю комнату, и, таким образом, через мой шкаф можно попасть туда.
В эту необитаемую комнату есть еще один ход через помещения, которые арендует сейчас Давид Эдуардович Выжигайло, но ключ от той двери давно потерян, и я пользуюсь тайной комнатой один, исключительно для получения инструкций от инопланетян и встреч с философом Н. Ф. Федоровым.
Поэтому-то меня и насторожило, что мужчина с портрета смотрит прямо на шкаф.
Встревожившись, я забрался туда, и каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что там меня ожидает посылка. Конечно, я знал, что мне, как человеку, носящему звание Героя Вселенского Союза, положены льготы, но, право же, эти братья по разуму явно хватили лишку. Вся комната была уставлена ящиками с шотландским виски и коробками с бундесверовскими пайками.
Один паек я тут же съел и сразу почувствовал резь в животе. К счастью, догадался запить шотландским виски — и боли прекратились.
Взял две бутылки шотландского виски и пошел к Ш-С. отнести книгу Орлова.
У Ш-С. застал компанию. Все обрадовались виски, и прервавшийся разговор снова закипел.
Незнакомый мне парень долго доказывал, что телевидение, радио и газеты захвачены кучкой людей, стремящихся одурачить народ. От этого все наши беды.
— Нет! — возразил ему Ш-С. — Во-первых, не все газеты захвачены, есть и не захваченные, но и не это главное. Зачем вообще нужны газеты и телевидение, если сама реальная жизнь с этими бешеными ценами в магазинах должна была бы открыть, не могла не открыть глаза народу. Так ведь нет, так и не увидел народ, кто управляет им. И эту замороченность невозможно объяснить никаким захватом средств массовой информации.
— А чем же тогда объяснить?
— Это ведьмачество, — спокойно и уверенно сказал Ш-С. — Тот феномен, что Ельцин, Шеварднадзе и присные после стольких лет целеустремленного разрушения государства снова оказались у власти, можно объяснить только тем, что они оборотни. Не в переносном, а в самом прямом смысле этого слова. Ведь все как будто и позабыли, что они бывшие секретари обкомов, члены Политбюро? Но лично я их называю подсвечниками.
Сказав это, Ш-С. посмотрел на меня.
Я кивнул, показывая, что знаком с его заметками.
Однако Ш-С. расценил этот кивок как согласие с его выводами. Поэтому я вынужден был сказать, что не разделяю мнения Ш-С. о сале, из которого отливают свечу.
— Когда человек улетает на какую-нибудь планету, — заметил я, — совершенно не важно, что остается здесь. Остающаяся оболочка важна только, если человек с помощью земной медицины умрет на той планете, на которую он прилетел, и тогда душа его не сможет одеться там в прежнее тело, и, таким образом, человек и будет возвращен сюда, для здешней жизни.
Никто меня не понял, но Ш-С., которому я не раз рассказывал о технологии космических перелетов, сказал, что он понимает меня и, пожалуй, еще раз подумает о сале для свечи.
Мы еще выпили виски, и я почувствовал себя примерно так же, как будто летел на Венеру.
Зачем-то я напомнил Ш-С. о портрете и сказал, что отчасти благодаря портрету получил вчера посылку.
Смотрел у Петра Созонтовича Федорчукова Рождественскую елку в Кремле.
Телевизор у Петра Созонтовича цветной, и все там такие нарядные, красивые, один только Ельцин какой-то синий. И костюм на нем синий, и лицо синее, и руки синие. И странно, что никто вокруг не замечает этого или делает вид, что не замечает.
И только я подумал так, как гостившая у Петра Созонтовича сестра, прибывшая к нам из Рельсовска, сказала:
— Упырь! Ну зусим як упырь есть.
Я почувствовал волнение.
Ну, ладно я… Я наслушался Ш-С. и поэтому так и подумал.
Но откуда может знать об измышлениях Ш-С. женщина, прибывшая к нам из ближнего зарубежья?
Или. Нет! В это невозможно поверить!
В сильном волнении я встал и пошел в «Приватизационный комитет», куда недавно перенесли телефон из коридора.
Позвонил Векшину.
— Чепуха! — сказал депутат Векшин. — После пьянки, небось, твой Ельцин, вот и синий.
Позвонил Тане.
— Включи, — говорю, — телевизор, там упыря показывают.
— Кого?!
— Ельцина! — говорю.
А Таня:
— Сволочь твой Ельцин, а не упырь!
Странно.
А вот Ш-С. я дозвониться не смог.
Или к телефону не подходит, или дома нет.
Из «Приватизационного комитета» пошел на кухню, чтобы приготовить на ужин кипятка. А там сестра Петра Созонтовича сало жарит. Спрашивает: «Хочешь попробовать?»
Я не отказался.
Удивительно вкусное сало. Сразу чувствуется, что из-за границы привезли.
Поблагодарив Веру Созонтовну за вкусное импортное сало, я спросил, почему она решила, что Ельцин — упырь, может быть, он просто, как утверждает Векшин, после пьянки?
— Утопленник пить не просит! — ответила Вера Созонтовна и, забрав сковородку, ушла кормить брата.
А я завистливо вздохнул: все-таки хорошо иметь родственников в Рельсовске, за границей, и отправился к себе в комнату запивать кипятком шотландское виски и бундесверовский паек. Вера Созонтовна уехала, и ее брат запил, должно быть, тоскуя по родине. Уже третий день он пьет в «Приватизационном комитете» и, невзирая на уговоры супруги, не идет домой.
Абрам Григорьевич Лупилин очень волнуется.
Сегодня он сказал мне на кухне:
— Молодой человек! Мы живем в такое тревожное время! Вас ничего не беспокоит? Вы не боитесь, что нам всем сделают маленький харакири?
— Я думаю, Абрам Григорьевич, что красота спасет мир…
— Да?! Вы так думаете? И когда же это случится, по-вашему?
— Это случится, Абрам Григорьевич, когда время, состоящее из ряда поколений, станет доступно ощущению одновременно во всех мирах. Когда оно явится, так сказать, осязательно…
К сожалению, Абрам Григорьевич не сумел понять моей простой мысли.
— Молодой человек! — жалобно закричал он. — Прошу вас, не морочьте мне голову вашими сумасшедшими философиями. Мы и так живем как на вулкане! Вокруг такое тревожное время, а глава администрации нашей квартиры все время нетрезв! Неужели, молодой человек, в нашей квартире не найти более достойной кандидатуры на этот пост? А ведь мы могли бы иметь и непьющего председателя.
Я так и не понял, на что намекает Абрам Григорьевич.
Может быть, он считает, что председателем «Приватизационного комитета» следует избрать меня?
Не знаю, не знаю…
В последнее время у меня какое-то неопределенное отношение к выборным должностям.
Между прочим, присутствовавший при этом разговоре Д. Э. Выжигайло рассказал, к слову, как его выбрали в одном колхозе евреем, когда он был еще русским, Афанасием Никитичем Туликовым.
— Меня председатель уговорил… — рассказывал Давид Эдуардович. — Говорит, работа хорошая. Выбрали меня, и что же вы думаете? В первый же вечер приходят ко мне мужики и говорят: «Ты, Афанасий Никитич, извини. Мы, конечное дело, понимаем, что за один день ты немного наворовать успел, но пойми и нас, очень уж выпить хочется. Так что, извини, конечно, но мы тебе маленький погром сейчас делать будем.»
Не понимаю, зачем рассказал Выжигайло эту историю?
Чтобы уйти от скользкой темы, я сказал Абраму Григорьевичу Лупилину, что категорически отказываюсь от его предложения.
— Вряд ли я приму ваше предложение, Абрам Григорьевич, и в дальнейшем, — сказал я. — Видите ли… Я очень занят… Хотя красота и спасет мир, но ведь надо мир подготовить к этому.
Лупилин, грустно помаргивая ресничками, посмотрел на меня, но что еще я мог сказать? У меня такое предчувствие, что приказ об отлете может поступить со дня на день, а у меня до сих пор экипаж не доукомплектован — вакантна должность командира.
И Полякова куда-то пропала. После Нового года я не видел ее. Неужели она уехала к родителям за границу?
Странно.
Водка дорожает, а пьяных с каждым днем на улицах все больше и больше. И трудно здесь не согласиться с Ш-С., который утверждал, что водка — новая религия в нашей стране.
Действительно, раньше перед концом света молились, а теперь после вступления в рынок пытаются успеть пропить всё, что можно.
Всё вокруг становится каким-то невыносимо красно-коричневым.
Идешь по улице, а навстречу тебе одни только красно-коричневые. И даже если и еврей, все равно нет уверенности, что не красно-коричневый. Чего же тогда пешком ходит, а не на «Мерседесе» ездит?
А сам-то я кто?
Не знаю.
Уже не знаю.
Плюнул сегодня на пол, а плевок какой-то красно-коричневый.
Страшно. Может, это болезнь такая, может, эпидемия?
Ужасно, если сорвется наш полет.
Надо будет спросить у Векшина, что он думает по этому поводу. И еще нужно спросить про долг. Так прямо и сказать: Рудольф, когда ты вернешь мне сто рублей?
Хотя почему сто?
Когда Векшин одолжил деньги, булка стоила тринадцать копеек, а очень вкусная — восемнадцать. Значит, сейчас Векшин должен отдать пять тысяч рублей.
Интересно, понимает ли он это?
Хлеб дорогой, но все равно его не хватает.
Сегодня долго стоял в очереди в булочной и услышал много неизвестных мне пословиц и примет: