о больше повториться, с нашими людьми, что они пережили в 41–44 годах. Думаю написать отклик свой в редакцию, добавляет он, и писатель Лоринков хихикает. Дед любил соцреализм, но разве у них было что-то другое? На полке рядом с «Историей артиллерии», где маленький внук впервые увидел изображение Сталина — генералиссимус позировал для картины про события в Царицыно, — стояло несколько тяжелых томов. Дед читал. Например, «Порт-Артур», «Цусима» или, вот, «Семья Звонаревых». Писатель Лоринков долго думал, что дед ни черта не понимает в книгах и читает всякое говно, — до тех пор, пока старик не умыл его тонкими рассуждениями о «Донских рассказах». Позже понял. Деду было наплевать на то, о чем и как написана книга, потому что он собирал все, лишь бы там было хоть пару слов о Востоке. Мокрой зелени, влажных хижинах, рисовых полях с взлетающими над ними цаплями, палочках, остром соевом соусе, незадачливых китайцах, простых, суровых, трудолюбивых корейцах. Любил Корею.
14.05. 1953 года капитан Лоринков прощается с Кореей. Пишет — прощай, Корея! В 9.50 я пересек границу Ялуцзян, пишет он в поезде, пока уцелевшие соратники отмечают победу чаем — спиртного нет, так что чокаются заваркой, — и осточертевшим всем рисом. А есть надо. Не увижу больше ни долины смерти, ни долины огня, так оправдавшие свои названия, пишет Лоринков глядя в окно поезда. После отъезда был в госпитале, добавляет он. В купе по соседству шумно и капитан Лоринков стучит в стену с раздражением, ему так хочется тишины после полутора лет беспрерывного шума. Стихают. Устыдившись, капитан присоединяется к коллективу, правда, не извиняется — если признаешься, что сдают нервы, не поймут, сочтут слабаком, — и через несколько станций они добывают немного алкоголя. Цистерна спирта. Пока поезд стоит, ребята простреливают ее со всех сторон и набирают кто во что, и до самой ночи потом выпивают и поют, почему-то, не комсомольское и не коммунистическое. Капитан Лоринков подпевает. Крутится, вертится, шар голубой, крутится, вертится над головой, крутится, вертится, хочет упасть, кавалер барышню хочет украсть. Потом из Утесова. Знаешь, что Утесов возвращается в Советский Союз, спрашивают Лоринкова. Молодец, коротко говорит капитан. Он приехал в Бессарабию, а туда пришла Советская Власть, и певец решил остаться, русский это, все-таки, навсегда, говорят в купе. Верно, кивает капитан. Бессарабия… А где это?
В прошлом году в Кишиневе числились всего трое ветеранов войны в Корее, один из которых уже умер, пишет Лоринков постскриптум к статье, вызвавшей сорок пять откликов на странице газеты в интернете, двенадцать звонков от читателей и один звонок из посольства США, это беспокоил человек, который занимается поисками пропавших в Корее и Вьетнаме летчиков. Почему бы и нет. Мой дед участвовал в «черном вторнике» американской авиации, пишет он. Это американцы его сами так называют — 30 октября 52-го советские летчики и зенитчики сбили 8 бомбардировщиков из восьми шедших на водохранилищем и около десяти истребителей, описывает он одной фразой «черный вторник» посланных в Корею американских парней.
На следующее утром вагон спит, и только капитан Лоринков встает рано, будто от этого быстрее прибудешь, ехать — то еще пять дней, высыпался бы. Но он как будто скучает, с удивлением понимает капитан. По Корее, что ли? Дурные мысли. Такие надо гнать прочь, знает лучший выпускник артиллерийского училища, отличник боевой подготовки и перворазрядник по лыжам офицер Лоринков. Отгонять, как «танжеры». Открывает дневник. Берет ручку. Пишет он в самом низу заполненной страницы дневника. «Привык к уколам, а главное — к переливанию крови». Это последняя фраза.
Роман «Семья Рубанюк» из тысяча восьми (1008) страниц, из которых первая часть написана на четырех сорока четырех (444) страницах, был издан в 1952 году и написан в 1945–1951 годах. Но это неправда. Шесть лет лет автор романа, некий Поповкин, указал для того, чтобы его труд выглядел значимее, а на самом деле написал он эту книгу за два месяца. Работал ночами. Спешил. Успел вовремя, и как раз к очередной годовщине Победы, которую еще не начали толком отмечать, но тренд все уловили — думает pr-менеджер писатель Лоринков, — книга была издана. Оглушительный успех. Соцреализм. Это, конечно, не «Тихий Дон», ну так ведь и «Тихий Дон» был уже издан, не так ли, товарищ Шолохов. Так ли, товарищи. В романе «Семья Рубанюк» несколько книг. Как и книга писателя Гроссмана, это попытка создать эпос, предпринятая человеком, понятия не имеющим, что такое эпос. Им кажется что эпос, это когда много персонажей, думает писатель Шолохов, но ничего не пишет в своем дневнике, а лишь отправляет поздравительную телеграмму товарищу Поповкину. Так держать. Поздравляю, дружески обнимаю, с волнением, узнаваемость, в общем, телеграмма ничем не отличается от любой другой, которые спивающийся классик русской литературы — последний из великих — прыгнувший вверх головы «Тихим Доном», посылает в колхозы, выполнившие и перевыполнившие план по добыче, производству и перепроизводству. Ну и ладно, машет рукой Шолохов. Уходит на рыбалку.
Роман «Семья Рубанюк» получает Государственную премия СССР в 1952. Книга, — пишется в аннотации, — рассказывает о борьбе украинского народа с фашистскими оккупантами. В центре повествования, предваряет сюжет аннотация, находится семья старого колхозного садовода Остапа Григорьевича Рубанюка, крепкого, как могучий ветвистый дуб, ушедший корнями в родную землю. В 1952 году книга была свежей, словно корейская зелень. Хит сезона. Десять экземпляров даже отправили в Корею, нашим ребятам, которые проливают кровь как китайские добровольцы. Запоминаются образы сыновей Остапа Рубанюка, которых зовут Ивана, Петра и Сашко. Капитан Лоринков кивает. Правда, запоминаются. С волнением следишь за чистой и светлой любовью Петра и Оксаны, за всеми переживаниями, выпавшими на их долю, пишет аннотацию к книге желчный человек по фамилии Мариенгоф. Строчи, очкарик. Время ваше прошло, и в историю войдет крепкий, словно дуб или соцреализм, труд настоящего Поповкина, а не ваша пьяная с Есениным кабацкая рыготина во времена, о которых все уже забыли. Мариенгоф подрабатывает. Дела его шатки и валки. Живет в Москве, но всеми забытый. Не расстреливают, но и печататься не дают. Подрабатывает переводами да тем, что пишет аннотации к книгам авторов, которые входят в силу. Кормится объедками. Сын повесился, свет в окнах погас навсегда. Звезды померкли. Ходячий вампир, вот вы кто, Мариенгоф. И даже титан Маяковский, которого вы оплевали и оболгали в своем претенциозном романе «Роман без вранья», каково, назвать роман «Романом», — самовлюбленность этих сраных гумилевых да гиппиусов пределов не знает, — остался в памяти народной и его все любят. А вы ничтожество. Мариенгоф кивает. Он смирился. Сын рос быстро, да умер. Все гипертрофированная гордость, отсутствие принципов настоящего советского поведения в воспитании парня. Папочка в воспоминаниях врет. Пишет, что мальчик повесился от несчастной любви. Нет. Все литературоведы Санкт-Петербурга и спустя 50 лет помнят, как оно было на самом деле, а пока об этом просто шепчутся в «Детизе», где Мариенгофу из жалости дают перевести иногда сказки. Семейная ссора. Папаша дал пощечину, а мальчишка, — которого с детства дрессировали блефовать никому не нужной ложно понятой честью, — взял да повесился. Записку оставил. «Я не подлец». Осиротил родителей, горем убил мать. Каков подлец. Несоветская семья, несоветская смерть. А ведь подавал надежды. Мариенгоф горбится. Он давно уже умер, левая половинка повесилась с Есениным, правая с сыном, с мальчиком. Держится. Ночами пишет роман. Какое-то, прости Господи, говно. В пересказе выглядит сущей нелепицей. Какая-то парочка, она из бывших, он тоже, живут в брошенной квартире в Петрограде во время революции, но все внимание сосредоточено не на событиях Времени, а на эгоистичных переживаниях этих двоих. Не без грязи. В самом начале девчонка просит юнца, явно с себя списанного, — нет, если грязь в душе, это навсегда, ее даже такой пропащий как Сережа Есенин почуял, — поставить ей клизму. Каково? Клизменная литература. Да уж, это не «Семья Рубанюк» или не, к примеру, «Поднятая целина». Как типично для Мариенгофа. Роман бредовый. Но дурачок все равно пишет, говорит, это его от сумасшествия спасает. И название какое-то дурацкое, вполне в его духе. Говорит, «Циники».
Марина Постойка, занявшись хозяйством, слышит, как в дверь что-то постукивает, и опускает шитье на скамью. Олька и Пашка стихают. Пашка в смешных штанишках, — как у голодранца с карикатур про американских безработных, — на одной пуговице. Ольга в шароварах. Марина Постойка открывает дверь и видит, что за ней стоит пацаненок лет шести. Бодает головой. Это он просто пройти пытается, и Марина Постойка, удивившись, пропускает мимо себя этого молчаливого нахала, который, зайдя в тепло, садится у стены. Щека в крови. Бабушка Третья выглядывает в дверь, и глядит в ночь, но ничего не слышит. Потом разберемся. Раздевает мальчишку, расспрашивает того, — но он молчит, и не промолвит почти ни слова до тех пор, пока они окончательно не расстанутся, — моет, и кладет спать. Сама думает. Времена все еще лихие, может, из деревенских каких, может, из беженцев, которые едут то на запад, то на восток, мечутся, бедняги, а может, из «кулаков». Взять в семью? Марина Постойка несколько дней пытается решить для себя, что ей следует сделать, и Дедушки Третьего, которой мог бы повлиять на ее выбор, рядом нет. Взять или не взять? Мальчишка глядит понимающе, по-взрослому, и от этого взгляда Марине не по себе. Надо брать. Но характер у нее уже начинает портиться, и песчинки уже поднимаются со дна ее души, чтобы спустя десятилетия превратиться в ураганы, сделавшие эту женщину фурией и исчадием ада для всех близких. Кроме Дедушки Третьего. Еще чего, лишний рот, трое это ужасно много, думает эта сестра восьмерых мальчиков и девочек, выкормленных простыми сельчанами. Еще чего! Мальчик беспристрастно глядит на нее, выполняя работы по дому, и Бабушка Третья думает, что он за ней наблюдает, и от этого злится еще больше. Дети к пацану привязались. Пашка бегает за ним, — как раньше за козой, которую держат из-за молока, — а Олька все норовить поделиться с ним одной из двух игрушек. Самим мало! Спустя несколько недель Бабушка Третья собирается сама, собирает мальчишку, — шипит ему «не лыбься, гаденыш», хоть он и не лыбится вовсе — и ведет того на станцию. Паровоз тормозит. Бабушка все объясняет машинисту, и провожает взглядом испускающую дым машину, и Пашка, которого она взяла с собой, испуганно молчит. Начинает заикаться. Перестанет, когда вернется Дедушка Третий и снова поведет сына к паровозу, чтобы вышибить клин клином. Бабушка Третья возвращается в дом. Со временем удивительный гость забывается. Самим мало. Иногда, правда, Бабушка Третья и рассказывает всем, что родила двойню, но один из детей был мертвым. Поэтому-то Пашка и Олька говорили что-то об «братике». Много позже все решают, что никакого второго мальчика не было, и все-то она выдумала. Ох уж эти бабы, думает Дедушка Третий. Жалеет.