и можно отдыхать, вздохнул спокойно, — а как пишет! Перо-бритва! Папа, ты уже говорил, тревожно переглянувшись с братом, говорит Ольга, а мать лишь цыкает на нее, нашла кому замечания делать. Да пошли вы. Ольга уходит на «Букурию», макает вафли в шоколад, волосы перевязаны косынкой, девчонка выросла красивой, лицо неприступной русской красавицы, так что мальчики на нее даже и не смотрят, с этой глухо. Пашка идет на винный. Пьет отчаянно, но в Молдавии шестидесятых все пьют отчаянно, от радости, от счастья, от наполненности жизни. Писателю Лоринкову это знакомо. Он сам так пил в юности. В рюкзаке пачка сока. Он стоит у каштана, и на плечо ему падает муравей, для которого вся его вселенная сосредоточена в кроне этого дерева, и плевать ему, что происходит у подножья или в двух метрах, для него этого нет. И меня для него нет. Писатель Лоринков уважает чужое мнение, пусть оно даже мнение муравья, поэтому осторожно подсаживает муравьишку обратно на дерево, думает, что надо позвонить в садик. Справиться о сыне. Мама вчера рассказала мне, — говорит Матвей увлеченно, — сказку про муравья, который не успел прийти к себе в муравейник, и ночевал на улице. Бродяга-муравьишка. Писатель Лоринков, два года ночевавший то на вокзале, то просто на улице, а то и в возле какой-нибудь теплой трубы, с сочувствием кивает. Себя не жалко. Это удивительно, но это так, к себе Лоринков относится странно, чуть презрительно, словно он давно уже болен какой-то душевной проказой, и чтобы не случилось, он это переживет, сколько не тычь в себя булавкой. Сына бережет. Сын совсем другое дело, думает писатель Лоринков, и бросается на машину, на притормозившую на зеленом свете, когда он переходит «зебру» с ребенком. Разбивает стекло. Автомобиль, вильнув, газует, и уносится, из окна торчит рука. Средний палец. Лоринков сплевывает. Сам бы он просто отступил, пропустив машину, и пошел дальше. На Штефана никто не нарушает. Это все-таки главная улица города, по сторонам ее высятся здания правительства, президентского дворца, министерств, театра оперы и балета — Лоринков видит остановившимися глазами как вырастают эти здания словно из земли. Видит Сталина. Гипсовый генералиссимус десятью метрами высотой, установленный в 1947 году в самом центре, пока отольют бронзового, замены не дождался. Кровопийца помер. Лоринков видит, как гаснет небо, как ночью зажигаются окна правительства — тогда еще МССР, — как подъезжают грузовики, и тайком сваливают памятник Сталину. Закапывают под правительством. Это тайна. На следующее утром пораженные кишиневцы не находят памятника Сталина на его обычном месте. Дедушка Третий ругается. При Сталине был порядок, объясняет он Папн Второму, ваш отец при Сталине бил американца практически на его же территории. Да, папа. Писатель Лоринков впадает в оцепенение. Актер Бодров не обманул. В самом деле, становится так безразлично, как будто тебя больше нет. Каштан слегка трясется. Это проехал мимо большой рейсовый автобус. По справедливости, такими нужно заменить весь общественный транспорт Кишинева, — троллейбусы 60-хх до сих пор на ходу, позор, — но у города нет такой возможности. Мы нищие. Процветание шестидесятых до сих пор питает Кишинев, он похож на обжору с избытком веса, попавшего в концентрационный лагерь. Бабушка Третья хмыкает. Она поправляет подушечки под головой Дедушки Третьего. И сует ему под ноги маленькую табуретку. В чем дело? Дедушка Третий спрашивает это очень резко, он вообще стал резкий, и дочь с сыном все чаще переглядываются с тревогой, я боюсь, как-то признается брату Ольга, что он рано уйдет от нас. Дура набитая. Дедушка Третий проживет еще тридцать лет. Да, но как. Все в порядке, говорит мужу Бабушка Третья, которая тоже выходит на пенсию, наконец-то. Будут отдыхать. Никакой ерундой, вроде плетения корзин, — сумасшедший старик, — они заниматься не станут, они заслужили свой отдых, честно отработали, отблагодарили государство и общество. Ну, разве только дача. Но это потом. Пока Дедушка Третий отдыхает. Писатель Лоринков видит его — статного, начинающего полнеть, мужчину, в военной форме с медалями и орденами, — идущим по проспекту Ленина, с семьей. Сын взрослый. Дочь постарше, поступила в университет на первый курс, будет экономистом, Профессия презренная. В начале 70-хх в Кишиневе на факультет экономики поступают только те, кому во все другие места путь заказан. Ну, что за профессия? Экономист… Торгашеская, какая-то. Больше презирают разве что ассенизаторов. Ольга и туда-то поступает благодаря помощи отца, потому что в точных науках не сильна, а русский язык — низкий поклон, Бабушка Третья, — всегда будет ее самым слабым местом. Сын — выпускник. Дедушка Третий приосанивается. Несколько лет живет дома. Утром кашка, потом зарядка, прогулка рядом с домом с женой, обед, почитать газеты в кресле, послушать по радио, серьезный разговор с сыном, серьезный разговор с дочерью, серьезный разговор с сослуживцем, ужин, снова последние известия, потом свет гасим и все спят, а ты чего электричество жжешь, Ольга, спи давай, раз в полгода рыбалка, раз в год охота, но это все реже, потому что жена бурчит, зачем шляться где-то, если ты на пенсии, алкоголь исключен, табак исключен, на сэкономленные с папирос деньги можно покупать леденцы, на встречу с друзьями нет, — не нужно тебе это. Сиди уж в кресле. Наши все дома.
После нескольких лет отдыха, превративших Дедушку Третьего в вечно раздраженного мизантропа, который отсчитывает свою жизнь по минутам, в окружении фарфоровых игрушек — фройлян с задранными в канкане ногами, слоников и собачек, — подписки на газету «Правда», подушечкой в ногах и двумя под спину и не дай Бог, чтобы на сантиметр левее, они с Бабушкой Третьей подумывают над тем, чтобы прикупить земли. Не поместье, конечно. Советский Союз процветает, хотя признаки заката, — слабые, будто утренняя дымка над плотиной суаньской ГЭС, — уже появляются. Дедушка Третий не видит. Бабушка Третья тоже, конечно, сколько бы она потом не рассказывала хихикающим внукам и детям, что уже в 1972 году поняла, что Союз развалится. Врет, не краснея. А я вам говорю, что да, упорствует она, и рассказывает в подробностях об этом случае, дело было в троллейбусе, который ехал по улице Ленина, и Бабушка Третья увидела, как какой-то наглый молодой человек не уступил место беременной девушке, и в этот момент ей все стало понятно. Страна обречена. Старушка в маразме, говорят внуки, пожимают плечами, и подхватывают на руки правнуков, потому что дети ноют, кричат, жаждут общения и ласки. Бабушка Третья поджимает губы. Она еще всех переживет, она считает себя вечной, она и в первом десятилетии 21 века занята тем, что устанавливает себе новые двери и окна, покупает холодильник, в общем, — как говорит осуждающе невестка, — пытается унести с собой в гроб все имущество. Бабушка Третья поджимает губы. Она ненавидит невестку. И ее тоже переживет, но это мы еще посмотрим, ясно только одно — она, Бабушка Третья, доживает до девяноста лет, и словно толстый гриб, в соломенной шляпке, все переваливается у подъезда своего дома. Благодаря земле! Бабушка Третья уверена, что он так долго протянула из-за земельного участка, который они с Дедушкой Третьим покупают после пяти лет ничего не делания, чтобы выращивать брюссельскую капусту, африканскую картошку топинамбур, китайскую вишню и сливу. «Бсюцельска капустка, африканскайа картошка тапинамбу, вишне кетайска, слифа». Дедушка Третий оживает. Он снова садится за руль своих «Жигулей», перестает сутулиться, и покупает набор инструментов для работы на даче. Мечтает о пчелах. Как-то раз, рассказывает он маленькому внуку, пока Папа Второй, раздевшись по пояс — кажется, он в мать, и будет полнеть, — рубит дрова… Что, дедушка? А, что? Папа Второй качает головой, и вздыхает. Оля — старая дева — встречает его взгляд, и потупляет взгляд вниз, к укропу и любимому коту Чернышу, право на которого отвоевала у матери. Это в тридцать-пять-то! Да, у папы проблема. Он начинает фразу, а потом забывает ее досказать. И мне кажется, у него что-то с головой, шепчет она брату вечером, когда дети уложены спать, и невестка, — еще раз оскорбленная хамкой Бабушкой Третьей, — судорожно сглатывает слезы от обиды. С головой? Ну да, шепчет Ольга, у него же с головой проблемы, ты что, не видишь? С головой?! Паша, его же бомбили, а бомбежки это всегда сотрясение мозга, а где оно, там и мозжечок… Ты-то откуда знаешь? Я посещала курсы фельдшеров, отвечает Ольга, и брат смотрит на нее с сожалением. Она понимает, что он чувствует. Но лучше уж так, одной, чем попасть на крючок тупой жадной самке, как ее братец, думает Ольга, примеряя пальто невестки, — прожжет сигаретой дыру, будет скандал, — а потом думает, для кого я, собственно, это делаю. Садится, поникнув. Дом не спит. Папа Второй беспокоится. Дедушка Третий отмахивается от американских истребителей. Невестка плачет в комнате с детьми. Всем плохо. Завтра поедем на огород. Бабушка Третья счастлива.
Писатель Лоринков видит, как мимо него проплывает новый чешский троллейбус, и из открытого окошка презрительно глядит в сторону Собора накрашенная женщина, с волосами, уложенными в сложную прическу, модную в советские времена. Сейчас они и есть. Это Бабушка Третья выбирается на рынок, чтобы прикупить там овощей и фруктов. Встречает знакомую. Сплетничает напропалую, рта не закрывает, страшно послушать, что она говорит про людей, с которыми любезничает в лицо. Дедушка Третий прибил бы. Но Дедушка Третий все еще заблуждается относительно степени лживости своей жены, а когда в этом вопросе наступит полная ясность, будет поздно. Дедушка Третий пасует. Проще воевать с американцами, чем с женщиной, думает он беспомощно. Да и любит. Так что к дому подъезжают «Жигули» и Дедушка Третий весело и счастливо сигналит. Начало семидесятых. Копаетесь, черти. Из подъезда выходят дочь, жена, сын, — все в соломенных шляпах, в руках корзины с бутербродами, — сейчас славно потрудимся. Участок роскошный. Бабушка Третья, конечно же, страшно интригует в управлении ветеранов, где распределяют участки, так что они получают самый лакомый кусок. Нам положено. Мы полковники, презрительно бросает Бабушка Третья. На каждом пальце по кольцу. Собирает деньги уже на других книжках, потому что прежние переполнены. Они наполовину миллионеры. Дедушка Третий поражен, когда узнает, что на книжке у него пятьсот тысяч рублей, долго не верит, качает головой восторженно. Бабушка Третья потупилась. Пусть знает, какая бережливая жена у него. Ольга мечтает об отдельной квартире, и они могут это себе позволить, Дедушка Третий — конечно же, после Серьезного Разговора По Душам, — соглашается помочь дочке с кооперативным строительством, это не так дорого. Девчонка счастливо. Глядя вслед ей, выпорхнувшей из комнаты со стенкой и сервизом, — где он отдыхает после обеда, — Дедушка Третий чувствует радость. Егоза-стрекоза. Но тут вмешивается Бабушка Третья. Садится рядом, широко расставив ноги, и свесив между ними живот — она уже толстая, — и сплетает на нем, животе, пальцы в золотых кольцах. Хочу поговорить. Голос дрожит, все, как обычно, она запутывает, обманывает, лжет, и Дедушка Третий решает, что с отдельной квартирой Ольге следует обождать. Поживет с родителями. Бабушка Третья ликует. Ольга в истерике. У нее три выхода: умереть, сломаться или расти криво. Она не умира