янно нуждающихся в деньгах. И как прикажете помочь несчастным? Что переправить через океан, чтобы наделить первых высоким происхождением и утонченностью? Наилучшим товаром представлялось искусство, которым изобиловала «старая» Европа. Именно эти поставки Дювин довел до совершенства, с приятностью расположившись в некой таинственной области между ценой пониже, по которой покупал, и ценой повыше, той, по которой продавал. Область своего проживания он великодушно делил с целым рядом экспертов, вроде Бернарда Беренсона и директора Государственных музеев Берлина Вильгельма фон Боде, которым щедро платил, а также продажных посредников, зачастую в лице бесстыдных аристократов, втайне требовавших комиссионных, и реставраторов, которым Дювин давал карт-бланш, позволяя в процессе работы сколь угодно полно выражать свою творческую натуру.
Джозеф Дювин: «В его присутствии все начинали вести себя так, словно были слегка навеселе»
Статистика поражает: почти пятьдесят процентов легендарной коллекции Эндрю Меллона, составляющей ядро Вашингтонской национальной галереи, было куплено у Дювина. Более того, подсчитано, что семьдесят пять процентов лучших работ итальянских мастеров, хранящихся в американских коллекциях, поставил владельцам Дювин. Можно сказать, что он изобрел нечто вроде отмывания денег в сфере культуры: принимая деньги американских нуворишей в обмен на классическое европейское искусство, он преображал «новые» деньги в «старые». А «старые» деньги в руках европейских аристократов быстро иссякали. Начиная с 1880-х гг. даже британская знать, которая до сих пор в основном не продавала, а приобретала картины и скульптуры, стала испытывать финансовые трудности в результате обрушения цен на сельскохозяйственную продукцию, вызванного перепроизводством, причиной которому явилась экспансия фермеров Нового Света. Выяснилось, что у британских аристократов большие земельные владения, но не хватает наличных, и потому они задумались, что бы продать, и пришли к выводу: художественные коллекции, унаследованные от предков.
Джозеф Дювин, которого все называли Джо, родился в семье, издавна занимавшейся продажей предметов искусства. Фирма Дювинов, основанная отцом и дядей Джо, к началу XX в. уже приобрела известность и связи, открыв филиалы по обе стороны Атлантики. В преддверии своей коронации Эдуард VII пригласил братьев Дювин в качестве декораторов несколько оживить облик Бэкингемского дворца и расцветить церемонию в Вестминстерском аббатстве. Но юный Джо стремился во что бы то ни стало выйти на рынок живописи и в июне 1901 г. убедил отца заплатить за портрет конца XVIII в. кисти Хоппнера четырнадцать тысяч пятьдесят гиней, поставив рекорд: никогда прежде ни одну английскую картину не продавали на аукционе за такую сумму. Тем самым он недвусмысленно заявил о своих намерениях. В основе его бизнеса лежал несложный принцип, который он сформулировал для себя еще в молодые годы: высокая цена – признак высокого качества, а низкая – низкого.
За десять лет, с 1895 по 1905 г., бизнес Дювинов утроился. Сначала они продавали картины в лавках. Теперь они вышли на качественно иной уровень и стали удивлять богатством и изысканностью, а их отделения в Лондоне, Париже и Нью-Йорке отныне напоминали роскошные частные виллы. Торговля картинами в фирме Джо процветала. Кроме английских портретов, он снабжал клиентов картинами французских мастеров XVIII в., работами голландцев, если это были Рембрандт и Хальс, и, разумеется, картинами итальянского Возрождения. Таков, по мнению Джо, был вкус богатых американцев. И примерно сорок лет, с 1900 по 1940 г., богатые американцы с удовольствием покупали то, что он им предлагал. Искусство конца XIX в., так же как и современное, он не одобрял, ибо оно было представлено в изобилии. Не одобрял он и аукционы, где цены назначались по воле случая и где за ними надо было постоянно следить, поддерживая на должном уровне. По словам его многолетнего коллеги Эдварда Фаулза, Джо был живым, увлекающимся, легковозбудимым, агрессивным и нетерпеливым. Он обладал недурными практическими познаниями в том, что касается британской школы, поверхностно знал французскую и голландскую живопись, но почти совсем не разбирался в итальянской. Лакуны в своих знаниях ему обычно удавалось скрыть благодаря великолепным коммерческим способностям, однако ему хватило проницательности осознать, что заниматься итальянской живописью без помощи эксперта он не сможет. Таковой эксперт явился в облике алчного, надменного, беспринципного и исполненного внутренних противоречий Бернарда Беренсона. Это партнерство коммерсанта и ученого оказалось одним из наиболее плодотворных во всей истории арт-дилерства, но одновременно одним из наиболее сложных и мучительных, по крайней мере для Беренсона.
Беренсон заявил о себе как об эксперте, с которым надлежит считаться торговцам итальянскими картинами эпохи Ренессанса, во время лондонской выставки итальянского искусства в 1895 г. Молодой ученый из Бостона подготовил «альтернативный» каталог показанных произведений, перечислив случаи неверной атрибуции и более существенные огрехи устроителей. На самом деле в это время он уже сотрудничал с Отто Гутекунстом из торгового дома «Кольнаги», поставляя Изабелле Стюарт Гарднер известные картины итальянского Возрождения. Эта эксцентричная, но движимая высокими побуждениями собирательница картин, тоже уроженка Бостона, покупала много и часто, и именно на ее ошибках Беренсон в начале своей карьеры научился ремеслу торговца картинами. Он продал ей трех Рембрандтов, значительно завысив исходную цену, за которую якобы купил их сам. Ему с трудом удалось скрыть этот факт от ее уже что-то заподозрившего мужа. Вероятно, на какой-то миг ему сделалось не по себе, перед ним разверзлась бездна его морального падения, и все из-за разницы в цене между покупаемым и продаваемым предметом, – ничего не поделаешь, так уж устроено искусство, соблазняющее и дразнящее, вечно недоговаривающее и уклончивое, когда дело доходит до цен. Эта неопределенность радует торговцев, однако в любой момент может обернуться для них кошмаром, если разница цен начнет вызывать у клиента сомнения. Не в последний раз в жизни Беренсон захотел одновременно предстать честным в глазах покупательницы и получить прибыль, чем заслужил справедливый упрек Гутекунста. «Занимаясь бизнесом, далеко не всегда можно сохранить чистые руки, – писал он Беренсону и продолжал:
Я бы никогда не стал обвинять Вас, хорошо образованного человека, в том, что Вам не по душе многие тактики и приемы предпринимательства. Но если Вы хотите делать деньги, как мы, то поневоле должны вести себя так же… Пусть даже картины, которые Вы для нас подыскали, не подойдут миссис Г. – не важно. Мы все равно купим их совместно с Вами или предложим хороший процент. Нам обоим стоит ковать железо, пока горячо, а миссис Г. пребывает в сиянии своей славы».
Беренсон и его жена Мэри стали экспертами в деле контрабанды и ввоза в Америку итальянских картин. «Мне кажется, мы не делаем ничего дурного, – писала Мэри в 1899 г., – ведь в Италии с картинами обходятся столь небрежно, что просто губят их ненадлежащим хранением». Беренсон разработал следующий метод: он обращался к куратору какой-нибудь местной итальянской галереи за разрешением на вывоз картины. Беренсон и его жена предъявляли ее в ящике, но вместо вывозимого полотна клали туда какую-нибудь ничего не стоящую мазню. В результате на ящике появлялась вожделенная печать куратора галереи, но потом ящик снова открывали и заменяли картину на ту, что предстояло вывозить в США. Другие времена, другие стандарты.
Существование Беренсона смущало и в то же время восхищало Дювина. Дювин осознавал, что если английские картины XVIII в., как правило, имеют ясный провенанс, а голландская и фламандская живопись не представляют больших проблем для эксперта, то искусство итальянского Возрождения есть поле для неограниченных спекуляций. На нем можно было сделать огромные прибыли. А Беренсон, признанный специалист по ренессансному искусству, оказывался почти бесценным достоянием в этой рискованной игре. Он мог дать экспертное заключение, способное совершенно точно превратить сомнительную картину в абсолютно осязаемые деньги. Он мог провести заслуживающую доверия атрибуцию картины автору – иногда из числа тех, что он открыл, иногда из числа тех, что он выдумал.
Однако и Беренсон нуждался в Дювине, поскольку нуждался в деньгах. Он родился в небогатой семье, а обнаружив еще в юности исключительные искусствоведческие способности, вошел в высшие круги общества, где богатство воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Для экспертов в области искусства эта последовательность событий зачастую чревата опасностью. Роковым образом сказалась на его моральном выборе и мечта во что бы то ни стало заполучить «И Татти», виллу в сердце тосканских холмов, требующую огромных затрат. Вот так Беренсон и Дювин и подписали контракт в 1906 г. Если бы Джо был склонен к самоанализу, то узнал бы в Беренсоне те качества, что были присущи ему самому: эгоизм, честолюбие, тягу к роскоши, алчность и обаяние. Однако о Беренсоне весьма проницательно высказался не Джо, а его дядя Генри, обыкновенно олицетворявший голос разума в семейной фирме Дювинов: «По-видимому, он будет нам очень и очень полезен, но советую быть с ним поосторожнее, ведь все сходятся на том, что он никогда не согласится играть вторую скрипку, но лишь быть первой, а то и вовсе дирижером. Размолвка с ним может быть опасной».
Бернард Беренсон, вновь присягающий на верность «осязательным ценностям»
Благодаря Дювину Беренсон стал очень недурно зарабатывать. Подсчитано, что за двадцать шесть лет, с 1911 по 1937 г., он положил в карман более восьми миллионов долларов, достаточно, чтобы купить и отреставрировать «И Татти», разбить при вилле регулярный сад площадью шестнадцать акров, приобрести машину, вполне соответствующую его новому статусу, и нанять дворецкого, наличие которого Роджер Фрай сухо охарактеризовал как «непременный атрибут академической жизни». В организации Дювина для защиты Беренсона предпринимались меры строжайшей секретности. Сделки, за которые Беренсон получал комиссионные, вносились в «Книгу X», подобие тайного гроссбуха, к которому имели доступ только Дювин и его правая рука Фаулз. В приходно –расходных книгах Дювина Беренсон фигурировал под кодовым именем «Дорис». Владеющие древнегреческим узнают в этом наименовании тот же корень, что и в греческом слове «взятка».