, процессы, которые не полностью понятны, не указывают на огрехи теории. Креационисты забывают или игнорируют то, что Галилей уже вел подобную битву четыре столетия назад и в конце концов победил.
Продолжающиеся дебаты об изменении климата еще хуже, поскольку, чтобы избежать катастрофических последствий, нужно реагировать гораздо быстрее[246]. Отрицание изменения климата объясняется, главным образом, политическими, финансовыми и религиозными мотивами. В отличие от дарвиновской эволюции, когда отрицание теории прочно связано с религиозностью, в проблеме изменения климата главной причиной отрицания является политический консерватизм. Религиозный компонент идеально описывается словами сенатора Джеймса Инхофа, прозвучавшими в одной из радиопрограмм в 2012 г.: “Бог по-прежнему с нами. Меня просто поражает самонадеянность людей, убежденных, будто мы, люди, способны изменить то, что Он делает в области климата”. Как это контрастирует со сложившимся ныне преобладающим единомыслием ученых-экспертов (около 97 %), что “чрезвычайно вероятно, что влияние человека явилось господствующей причиной наблюдаемого с середины XX в. потепления”.
Отчет о разрыве в уровнях выбросов парниковых газов программы ООН по защите окружающей среды в 2018 г. показал, что поступление в атмосферу углекислого газа (СО2) в 2017 г. увеличилось – впервые после четырехлетней приостановки[247]. Это особенно тревожно в свете новейшего отчета Межправительственной группы экспертов по изменению климата (IPCC), которая заключила, что для ограничения превышения глобальной температуры над доиндустриальным уровнем до 1,5 ℃ потребуется к 2010 г. снизить выбросы парниковых газов на 45 %. Беспрецедентным шагом стало появившееся 2 декабря 2018 г. совместное заявление четырех бывших руководителей совещаний ООН по проблеме климата с призывом срочно принять меры. То, что Соединенные Штаты вышли из Парижского соглашения по проблеме изменения климата (хотя в действительности уйти они могут не раньше 2020 г.), и постоянное содействие индустрии ископаемого топлива со стороны президента Дональда Трампа в этом контексте просто потрясает[248]. По словам нобелевского лауреата по физике Стивена Вайнберга, “обычно глупо держать пари против научных суждений, а в этом случае, когда на кону стоит планета, это просто безумие”.
Любой список ведущих ученых в истории – изменивших мир, – включает имена Галилея и Эйнштейна. Это еще одна причина, почему интересно при обсуждении взаимоотношений науки и религии сравнить взгляды этих двух гениев. Мы знаем, что Галилей считал Писание руководством в вере, этике и нравственном поведении (в пути к “спасению”) и возражал против буквального понимания библейских текстов лишь в случаях, когда они противоречат научным наблюдениям. Три с лишним столетия спустя Эйнштейн разделял взгляд Галилея на науку, но придерживался диаметрально противоположного мнения о вопросе веры.
Эйнштейн о религии и науке
Без сомнения, по вопросу интеллектуальной свободы уроженец Германии Эйнштейн придерживался ровно тех же взглядов, что и Галилей. В своем выступлении на конференции Чрезвычайного комитета США по гражданским свободам в 1954 г. Эйнштейн сказал: “Под научной свободой я понимаю право искать истину, публиковать и распространять то, что считаешь истинным”[249]. Здесь он повторяет собственные мысли из обращения, написанного в 1936 г., через три года после прихода к власти в Германии Адольфа Гитлера – и своей иммиграции в США: “Свобода преподавания и высказывания в книге или прессе – это основа полноценного и естественного развития любого народа”[250]. Галилей, безусловно, согласился бы с этим.
В то же время мнение Эйнштейна об отношениях между наукой и религией было более сложным[251]. Вкратце охарактеризуем его.
Эйнштейн довольно часто упоминал Бога в письменных работах, выступлениях и общении. Например, когда он хотел выразить скептическое отношение к квантовой механике, теории субатомного мира, он произнес знаменитое: “Бог не играет в кости”. Аналогично Эйнштейн выразил мнение, что природу, может быть, сложно разгадать, но она не основана на надувательстве: “Господь Бог изощрен, но не злонамерен”. Эйнштейн даже удивлялся, предполагает ли, в принципе, выбор космический проект: “Мне действительно интересно, мог ли Бог создать мир как-то иначе; иными словами, позволяет ли требование логической простоты некоторую степень свободы”. Эти цитаты, однако, относятся главным образом к структуре Вселенной и не дают нам полной картины отношения Эйнштейна к религии.
Эйнштейн сформулировал бо́льшую часть своих представлений о религии, науке и их взаимоотношениях в серии эссе, писем и речей, созданных в основном с 1929 по 1940 г. Одно из первых эссе, “Во что я верю”, написанное в 1930 г., содержит запоминающееся высказывание Эйнштейна:
Самое прекрасное переживание, доступное нам, носит таинственный характер. Это базовая эмоция, стоящая у истоков подлинного искусства и подлинной науки. Любой, кто не знает ее и не может больше удивляться, не может восхищаться, ничем не лучше мертвеца, и глаза его затуманены. Именно переживание таинственного – пусть и перемешанное со страхом – породило религию. Осознание существования чего-то, что мы не можем постичь, составляет подлинную религиозность. В этом, и только в этом смысле я глубоко религиозный человек. Я не могу представить себе Бога, который вознаграждает и наказывает свои творения или имеет волю того рода, что мы чувствуем в самих себе[252].
Эйнштейн здесь повторяет мнение, выраженное им в 1929 г. в ответ на телеграмму раввина Герберта Голдстейна, обратившегося к нему с вопросом: “Верите ли вы в Бога?” Всю жизнь преклонявшийся перед голландским иудейским философом-рационалистом Барухом Спинозой, Эйнштейн ответил: “Я верю в Бога Спинозы, который проявляет себя в закономерной гармонии бытия, но вовсе не в Бога, который хлопочет о судьбах и делах людей”[253].
Эйнштейн развил эти взгляды в двух статьях: “Религия и наука” была написана для The New York Times Magazine в ноябре 1930 г.[254], а “Наука и религия” прочитана на конференции в Нью-Йорке в 1940 г. В первой статье Эйнштейн охарактеризовал то, что считал тремя главными этапами в эволюции религиозных верований, а во второй попытался дать определение науки и религии и выразить свои взгляды на то, что считал основным источником воспринимаемого конфликта между ними.
Тремя фазами развития религии, согласно Эйнштейну, были страх (“голода, диких зверей, болезни и смерти”), “социальная или нравственная концепция Бога” (Бог, который вознаграждает, наказывает и утешает) и “космическое религиозное чувство”. Сам Эйнштейн признавался, что ему знаком лишь религиозный опыт третьего типа:
Человек, совершенно убежденный в универсальном действии закона причины и следствия, не может и на миг принять идею существа, вмешивающегося в ход событий, – при условии, конечно, что он всерьез относится к гипотезе причинности. Ему не нужна религия страха и столь же малополезна социальная или моральная религия.
Очевидно, для Эйнштейна религия играла совсем другую роль, чем для Галилея. Если оба сходились в том, что природа действует в соответствии с определенными математическими законами, как мы видели, Галилей считал Писание главным руководством по нравственному поведению, ведущему к спасению, тогда как религиозное чувство Эйнштейна вдохновлялось именно и исключительно этими законами природы.
Определения науки и религии у Эйнштейна стремились пойти еще дальше. Он определил науку как “попытку апостериорной реконструкции сущего посредством процесса концептуализации”. Это значит, что наука, по мнению Эйнштейна, описывает реальность так, как та существует, а не какой она должна быть в идеале. Напротив, религия, объяснял Эйнштейн, являлась “вековой попыткой человечества обрести ясное и исчерпывающее понимание этих ценностей и целей [освободиться от эгоистичных, ориентированных на собственное «я» желаний и получить сверхличностное вдохновение к улучшению сущего] и постоянно усиливать и шире распространять свои усилия”. А именно: для Эйнштейна традиционная религия устанавливает желаемое состояние, а не реальность. Из этих двух определений Эйнштейн делает вывод, что не должно быть никакого столкновения между наукой и религией в отсутствие вмешательства религиозных институтов в сферу науки (например, путем настаивания на буквальном понимании Библии, как в случаях с Галилеем и Дарвином) или введения концепции “персонифицированного Бога”, являвшегося для Эйнштейна неприемлемым с научной точки зрения.
Эйнштейн признавал, что наука не обладает инструментами для того, чтобы однозначно опровергнуть концепцию персонифицированного Бога, но считал это понятие “никчемным”, поскольку оно способно “сохраняться не под ярким светом, а лишь во тьме”.
Отрицание Эйнштейном персонифицированного Бога вызвало чрезвычайно острую реакцию, главным образом негативную, во многих кругах. Языком, очень напоминающим о нападках аристотелианцев на Галилея, священник из Норт-Хадсона в штате Нью-Йорк писал в Hudson (N. Y.) Dispatch: “Эйнштейн не понимает, о чем говорит. Он совершенно не прав. Некоторые люди думают, что раз они достигли высокого уровня знания в определенной области, то в состоянии высказываться на любую тему”.
Не все отклики были отрицательными. Инвалид – ветеран Первой мировой войны из Рочестера в штате Нью-Йорк – писал: “Великие лидеры, мыслители и патриоты прошлого, которые сражались и умирали за свободу мысли, слова, печати, за интеллектуальную свободу, приветствуют вас! Как и имя великого, выдающегося Спинозы, ваше имя будет жить, пока существует человечество”