Были в ее жизни и трупы на улицах, и засыпанные обломками домов живые и мертвые. Она сама умирала от чахотки, Смерть столько раз являлась к ней, нашептывая соблазнительные слова… «Я пришла к этому циклу уже во всеоружии сценического и вокального мастерства, имея за плечами 15 лет работы на сцене и большой жизненный опыт: мне было о чем рассказать публике».
Выступление Г. Вишневской и М. Ростроповича с этим произведением сохранилось в записи, и ее можно найти и посмотреть.
В то время, когда Галина репетировала «Песни и пляски смерти», Дмитрий Дмитриевич Шостакович закончил вокальный цикл «Сатиры» на стихи Саши Черного[117] для сопрано в сопровождении фортепьяно. Первый раз он решился показать свое новое творение Мстиславу и Галине, для чего и пригласил их к себе летом 1960 года. Исполнял, разумеется, один, пел, аккомпанируя себе на рояле. Сочинение он посвятил Галине Вишневской, ей и предстояло исполнить его на публике.
Интересно, знал ли Шостакович, что Вишневская начинала как опереточная и эстрадная певица? Если не знал, значит, так гениально угадал; во всяком случае, сам признавался, что писал в расчете на ее голос.
Оставалось пробиться с этим шедевром на сцену. Саша Черный озаглавил цикл «Потомки», а писал он его до революции, стало быть? делал далекий прицел. Опять же? добавьте сам жанр – куплеты, неважно, что они исполняются оперным голосом, все равно – эстрада, критика. А против кого критика – против нашей же распрекрасной советской власти.
«Наши предки лезли в клети
И шептали там не раз:
«Туго, братцы, видно, дети
Будут жить вольготней нас».
Дети выросли, и эти
Лезли в клети в грозный час
И шептали: «Наши дети
Встретят солнце после нас».
Нынче, так же, как вовеки,
Утешение одно:
«Наши дети будут в Мекке,
Если нам не суждено».
Что это, если не пресловутое коммунистическое завтра? А дальше еще хлеще:
«Даже сроки предсказали —
Кто лет двести, кто пятьсот,
А пока лежи в печали
И мычи, как идиот».
Или вот это:
«А потомки? Пусть потомки,
Исполняя жребий свой
И кляня свои потемки,
Лупят в стенку головой».
Ничего бы не получилось, стихи Саши Черного хоть и напечатаны в советском издании и, следовательно, прошли цензуру, а все равно крамольные, но тут Вишневской пришла гениальная идея: назвать цикл «Картинки прошлого». Фурцева, скорее всего, в праведность такой компании как Шостакович, Ростропович и Вишневская, да еще и с Сашей Черным впридачу, не поверила, но и под каким предлогом отказать, не нашла. Премьера состоялась 22 февраля 1961, первое отделение «Песни и пляски смерти», второе – 5 романсов Прокофьева на стихи Анны Ахматовой и, наконец, «Картинки прошлого».
«Когда я запела «Потомки», я увидела, как замерли в напряжении сидящие в зале люди. Это было уже после разоблачения сталинских и бериевских преступлений, и стихи били прямо в цель.
«Я, как филин, на обломках
Переломанных богов…»
Одни боги свергнуты, но другие уже заняли их места. Когда я закончила, в зале поднялся не крик, а рев – требовали повторения, и мы повторили. А после окончания всего цикла публика не хотела уходить, и мы целиком исполнили его еще раз».
В общем, полный успех, и неудивительно, что вскоре их пригласили еще раз исполнить весь цикл на Центральном телевидении.
Заранее понимая, что «Потомков» все равно не запишут, или запишут, но потом сообщат, что пленка по каким-то мистическим причинам загублена, Вишневская и Ростропович все же отправились делать запись. И что же – в последний момент дирекция обнаружила, что цикл длинный, и милостиво приняла решение убрать «Потомков», но оставить все остальное. Кто бы сомневался.
В результате передача не состоялась, а ноты Шостаковича были изданы в СССР уже после того, как их напечатали на западе.
Все в жизни связано, все переплетено, одни события подпитывают другие, те – третьи, дальше, дальше, с этого момента в наше повествование войдет еще один важный для Галины Вишневской персонаж. Человек, из-за дружбы с которым, собственно, у них с мужем через несколько лет начнутся серьезные неприятности. Я говорю об Александре Солженицыне[118]. В далеком 1961 году Вишневская еще ничего не слышала об этом писателе, тем не менее, для нашей истории он интересен именно начиная с этого года, когда Солженицын закончил «Один день Ивана Денисовича» (первоначальное авторское название – «Щ-854»). В повести рассказано об одном дне из жизни советского заключенного, русского крестьянина и солдата Ивана Денисовича Шухова. Повесть была передана в редакцию журнала «Новый мир» Твардовскому, который, понимая, что произведение, скорее всего, не допустят к изданию, написал к нему хвалебное предисловие и отправил на имя Первого секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров СССР Н. С. Хрущева с тем, чтобы вопрос решался на самом высоком уровне. Автор «Василия Теркина» мог себе это позволить. Хрущев читал повесть не сам, этим занимался его секретарь Лебедев. Читал вслух, пока Хрущев отдыхал от праведных дел. Известно, что Никита Сергеевич был буквально потрясен услышанным, дал согласие на публикацию и даже попросил 23 экземпляра «Ивана Денисовича» для последующей раздачи ведущим деятелям КПСС.
В 1982 году в радиоинтервью к 20-летию выхода «Одного дня Ивана Денисовича» для Би-би-си Солженицын сказал: «Совершенно ясно: если бы не было Твардовского как главного редактора журнала – нет, повесть эта не была бы напечатана. Но я добавлю. И если бы не было Хрущева в тот момент – тоже не была бы напечатана. Больше: если бы Хрущев именно в этот момент не атаковал Сталина еще один раз – тоже бы не была напечатана. Напечатание моей повести в Советском Союзе, в 62-м году, подобно явлению против физических законов <…> теперь, по реакции западных социалистов, видно: если б ее напечатали на Западе, да эти самые социалисты говорили бы: все ложь, ничего этого не было, и никаких лагерей не было, и никаких уничтожений не было, ничего не было. Только потому у всех отнялись языки, что это напечатано с разрешения ЦК в Москве, вот это потрясло».
18 ноября 1962 вышел журнала «Новый мир» № 11 с «Одним днем», первоначальный тираж составил 96 900 экземпляров, но по разрешению ЦК КПСС было допечатано еще 25 000. Уже к вечеру 19 ноября около 2000 экземпляров журнала были завезены в Кремль для участников очередного пленума ЦК КПСС. После этого его переиздали «Роман-газетой» в январе 1963 года тиражом 700 тысяч экземпляров и – летом 1963 года – отдельной книгой в издательстве «Советский писатель» (тираж 100 тысяч экземпляров). Неудивительно, что Солженицын тут же стал знаменитым и был принят в Союз писателей СССР.
«Когда в моей жизни что-то не ладится, я прежде всего вспоминаю свое письмо в “Правду”, которое я в свое время написал в защиту Солженицына. Если меня попросят назвать главное деяние моей жизни, оно не будет связано с музыкой. Оно – в одной страничке этого письма. С тех пор моя совесть чиста и ясна». (Мстислав Ростропович)
Прочитав повесть, Анна Ахматова сказала Лидии Корнеевне Чуковской[119]: «Эту повесть о-бя-зан про-чи-тать и выучить наизусть – каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза». А Роман Гуль[120] в своей статье в эмигрантском Новом журнале (1963) написал, что повесть «зачеркивает весь соцреализм, т. е. всю советскую литературу <…> не имеет с ней ничего общего. И в этом ее большое литературное (и не только литературное) значение. <…> предвестник, указание пути для всей русской литературы». В. Т. Шаламов[121] в личном письме Солженицыну писал: «Повесть – как стихи, – в ней все совершенно, все целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал».
В одном из своих интервью для телевидения Г. Вишневская подчеркивает, что когда Ростропович пригласил к себе на дачу Солженицына, он пригласил не диссидента, не неизвестно откуда взявшегося борца за правду, и уж никак не беглого каторжника, он пригласил известнейшего писателя, которого он лично читал и глубоко уважал. То есть своим действием на тот момент он не совершил ничего противозаконного. Другого мнения придерживается их старшая дочь Ольга: «Конечно же, о Солженицыне за столом не упоминали – о нем тогда говорили шепотом в ванне при бежавшей из-под крана воде. Нам с сестрой родители все это в очень раннем возрасте объяснили, ничего не скрывая – родители сказали, что у нас на даче в пристройке будет жить такой писатель, Александр Исаевич, за одну книжку которого, если ее найдут, можно попасть в тюрьму на всю жизнь. И если мы кому-то что-то скажем об этом, всем нам будет очень плохо. Поэтому если кто-то будет звонить и звать к телефону Александра Исаевича, мы должны были говорить: «Вы не туда попали». А вот если бы позвонили и сказали, что это слесарь Михаил Антонович, которому нужно заменить трубу, тогда, наоборот, нужно было срочно бежать и звать к телефону дядю Саню, как мы с сестрой звали Солженицына, – пароль такой был. Конечно, было страшно».
Выход повести «Один день Ивана Денисовича» и создание Шостаковичем 13 симфонии, в основу композитор положит стихи Е. Евтушенко[122] «Бабий Яр», будет происходить буквально одновременно. И в этом еще одна связь Солженицына с нашей историей. Потому как во время репетиций все работающие над симфонией музыканты либо читали эту повесть, либо слушали многочисленные пересказы оной.