[141], Барто[142] и я – сочли нужным удовлетворить эту просьбу Солженицына и перенести обсуждение этого вопроса, поскольку желательно было провести это обсуждение в его присутствии. Однако было решено этот вопрос обсуждать, и приступили к обсуждению этого вопроса».
Итак, заметьте, изначально действительно Д. Гранин против того, чтобы обсуждать этот вопрос без Солженицына.
«В процессе обсуждения был предъявлен ряд обвинений Солженицыну. Таурин проинформировал о том, как происходило общее собрание в Рязани, рассказал о тех претензиях, которые предъявлялись Солженицыну, затем все товарищи, члены секретариата, также выступили и говорили о том, что Солженицын поставил себя в совершенно исключительное положение, противопоставив себя Союзу советских писателей, что два года тому назад секретариат Союза писателей СССР после съезда на основании письма Солженицына разбирался с этим вопросом в присутствии Солженицына, этот разбор длился в течение 6 часов, и на нем Солженицын предъявил ряд встречных претензий Союзу писателей.
Претензии его сводились к тому, что его не печатают, ему не создают условий, и это он ставил как бы условием к выполнению того требования, которое ему предъявлялось, а ему предъявлялось требование, чтобы он отмежевался от тех статей и выступлений, в которых его имя использовалось для антисоветской пропаганды. Он отказался фактически это сделать». – Неудивительно, что не отмежевался, он же их на запад и посылал для публикации, при желании, это можно было легко доказать. – «…И эта кампания продолжалась в течение двух лет, имя его всячески использовалось враждебными кругами на Западе, противопоставлялось нашей советской литературе, имя его связывалось с самыми реакционными выпадами против нашего советского общества, и он никак на это дело не реагировал, не протестовал, никаких заявлений по этому поводу не было сделано.
Произведения его печатались за границей, и не только его произведения, но его выступления, письма, ряд документов публиковался на Западе. Как это происходило – это тоже вообще не совсем понятно, и товарищи говорили, что это, очевидно, не без его участия, ибо если бы он был непричастен, он должен был бы протестовать.
Говорилось также о том, что он фактически стал тем центром, той опорой, на которую ориентируются враждебные антисоветские круги за границей, опираясь на его литературные и не литературные работы.
Далее говорилось также и о том, что в рабочих аудиториях, в читательских аудиториях наши читатели задавали и задают вопросы о том, на каком основании Союз писателей терпит в своих рядах Солженицына и почему не исключает его из Союза.
Все это, вместе взятое, предъявили как обвинение, и в результате обсуждения, в котором выступили все члены секретариата, исключение Солженицына было утверждено секретариатом РСФСР. Голосовали все за исключением меня, я воздержался при этом голосовании по мотивам таким, что я считал все-таки необходимым присутствие Солженицына на этом заседании, поскольку я хотел какие-то вещи услышать от него, чтобы его позиция окончательно для меня определилась». – Вот тот самый единственный голос «против», о котором шла речь выше. А теперь будет голос «за»: «Однако последующие действия Солженицына сняли необходимость этого его личного присутствия для меня, поскольку они сводились к следующему. В ту же ночь, как известно, он позвонил в Москву, а утром уже японское радио передало о факте его исключения из Рязанской организации. Далее, Солженицын, будучи в Рязани на общем собрании, записал выступления всех товарищей. Там велся протокол, стенограммы не было. И подробная запись выступления в Рязани появилась через несколько дней в «Нью-Йорк таймс».
Эта апелляция к Западу, к буржуазной печати, конечно, полностью определила для меня позицию Солженицына и его поведение, его антиобщественное лицо, а может быть, и более того, не только антиобщественное, стало для меня совершенно ясным. Поэтому решение секретариата РСФСР об исключении Солженицына стало единогласным».
Исходя из вышеизложенного видно, что речь не идет о звонке в Союз писателей, который писатель Д. Гранин якобы сделал после бессонной ночи, он сначала узнал о звонке Солженицына в Москву, скорее всего, тот пытался выяснить, исключили его или нет. Затем послушал «вражеские голоса», которые сообщили об исключении Солженицына, и, наконец, дождался, когда сам виновник событий на новом собрании в Рязани застенографирует выступление своих товарищей, чтобы переслать их затем в США, после чего, опять же, прочитал сообщение в «Нью-Йорк таймс». На это ему одной ночи явно было мало. Таким образом, понятно, Гранин все сделал правильно и честно, Солженицына изгнали за то, что он сотрудничал с западными СМИ, и он тут же доказал на деле, что действительно сотрудничал. Так что его исключение законно. И Гранин поступил, как подсказывала ему совесть.
Итак, с Граниным разобрались, а теперь вернемся к нашим героям. К моменту исключения из Союза писателей Александр Исаевич жил на даче Ростроповича и Вишневской. В домике для гостей две комнаты, кухня, ванная комната, паровое отопление, гараж. Из вещей Солженицын привез «старый черный ватник, стеганый, как лагерный, до дыр заношенный. Им была обернута тощая подушка в залатанной наволочке, причем видно, что заплаты поставлены мужской рукой, так же, как и на ватнике, такими большими стежками… Все это аккуратно связано веревочкой, и на ней висит алюминиевый мятый чайник. Вот это да! Будто человек из концентрационного лагеря только что вернулся и опять туда же собирается». В общем, контраст огромный. Позже он перевезет письменный стол, и знакомый столяр сделает ему дополнительное рабочее место в саду, приехала и его жена Наталья Решетовская.
Переезд состоялся в сентябре, а в ноябре Солженицына изгонят из Союза писателей. Прекрасно понимая, к чему все клонится, он не мог не отдавать себе отчета в том, какому риску подвергает невинных в сущности людей. Собственно, и они понимали, кого у себя принимают, хотя вряд ли могли представить размеры последующего бедствия. Не случайно же Ольга Мстиславовна, вспоминая, как родители сообщили им о странном бородатом госте, сказали, что за одну его книгу могут посадить в тюрьму на всю жизнь. Я уже приводила фрагмент интервью с ней. В книге Вишневская этот вопрос обходит стороной, делая акцент на том, что они предоставили кров из обыкновенного человеколюбия. В Жуковке, где располагался загородный дом Ростроповича и Вишневской, они соседствовали с Шостаковичем и Сахаровым[143]. Вообще дома изначально были построены по приказу Сталина для ученых, но двое из них продали свои владения. А Ростропович и Шостакович их купили. Желая собрать для Солженицына на новом месте приятное общество, Мстислав Леопольдович свел его со знаменитыми соседями. После чего Солженицын действительно сдружился с Сахаровым, а вот с Шостаковичем общения не получалось. Да и как может получиться, когда Шостакович и Солженицын имели прямо противоположные взгляды на отношения творчества и политики. Дмитрий Дмитриевич считал, что если ты писатель – то сиди и пиши, и незачем тебе тратить время и силы на грызню с властью. Солженицын же ставил политическую борьбу на первое место. Ему не могло нравиться, что в последние годы Шостакович фактически отказался от борьбы.
Это не мешало Дмитрию Дмитриевичу строить планы о новой опере по мотивам повести Солженицына «Матренин двор».
«– Не тратьте зря силы, работайте, играйте… Раз вы живете в этой стране, вы должны видеть все так, как оно есть. Не стройте иллюзий, другой жизни здесь нет и быть не может.
А однажды высказался яснее:
– Скажите спасибо, что еще дают дышать», – передает слова композитора в своей книге Вишневская.
Кроме того, Солженицын не мог не знать, что Шостакович то и дело выступает на всевозможных собраниях и съездах, подписывает письма и петиции, которые ему подсовывают партийные активисты. Скорее всего, он даже не особенно вникал в то, что подписывает, и делал это по принципу «подпишу – отстанут». Не подпишу – душу вынут. Что все это, если не суета, шелуха и сор… через год после смерти Шостаковича выйдет альбом пластинок «Говорит Шостакович», где собраны его публичные высказывания, сделанные в разные годы жизни. Мол, посмотрите на вашего Шостаковича, он такой же, как и мы. Но кто помнит эти выступления сегодня? Когда мы произносим имя Шостаковича, мы слышим только его музыку. А значит, композитор победил.
Первая зима с Солженицыным прошла более-менее спокойно, он вообще был соседом не шумным.
По приглашению Караяна[144] Галина готовила партию Марины Мнишек для записи пластинки в Берлине. Приглашение советскому певцу или певице традиционно делалось загодя, на западе отлично знали, как медленно и тщательно порой работает бюрократическая машина в СССР. Так получилось, что сама Вишневская находилась в Лондоне, когда Караян получил официальный отказ на свое приглашение за личной подписью начальника отдела внешних сношений Калинина и не преминул приехать в Англию и лично вручить документ Галине. Та обещала разобраться в Кремле.
«…по возвращении в Москву я помчалась в Министерство культуры и взбешенная влетела в кабинет заместителя министра Попова, где в это время как раз находился и Калинин.
– Кто посмел запретить мне запись с Караяном?
Те двое в один голос:
– Впервые об этом слышим, успокойтесь!
– Впервые? А это подпись – чья?
Попов весь побагровел и набросился на Калинина:
– Ах, растакую вашу мать! Вы что, на персидском базаре торгуете или в Министерстве культуры работаете?
– Но у нас было мнение…
– Я должна петь – и к черту ваше «мнение»! А вам полезно было бы прислушаться к мнению Караяна – он не хуже вас разбирается в музыке, как ни странно вам это слышать».