– Мюриэл, я замерз! Мюриэл, холодно же! Все, я уезжаю.
Когда тебя завораживало или раздражало что-то красивое или отталкивающее, а она торопилась домой. А там выносил свое суждение отец; тебе он говорил что-нибудь ласковое, а Дороти хвалил. У Дороти была голова на плечах, а ты вечно витала в облаках. «Мюриэл, спустись на землю. Чтобы найти путь к Богу, не надо отрываться от земли». Тебя же больше всего притягивала легенда, лежавшая в основе вашей религии, – она казалась тебе прекраснее легенд, созданных другими религиями. Когда вы стали постарше, ты воспринимала «Книгу Мормона» как прекрасную сказку, а Дороти – как вранье. Иногда, оставшись вдвоем, вы обсуждали некоторые места из священной книги Церкви Иисуса Христа и Святых Последнего Дня, и тогда Дороти не скупилась на жесткие и презрительные оценки не только Джозефа Смита или Бригэма Янга, но и вашего отца и других братьев по вере. Однако при отце от сарказма Дороти не оставалось и следа: она предоставляла тебе одной высказывать все сомнения, разбивавшиеся о вдохновенную веру преподобного Колберта. Сейчас тебе даже приятно представлять Джозефа Смита в тот момент, когда ему явилось откровение свыше о предопределенной роли Америки в Истории. Откровения о том, как в V веке до нашей эры евреи, бежавшие из города Харед, высадились на этом континенте. То были первые евреи, бежавшие на эти земли, осевшие здесь, пустившие корни, рожавшие детей, а потом начавшие вырождаться, что и привело их, в конце концов, к братоубийственной гражданской войне. Но бог Хареда и Америки пекся об их судьбе и около 600 года до нашей эры привел к берегам современного Чили новых поселенцев из Иерусалима, а среди них были наши братья со своими женами, дети двух основных рас Америки: ламитов, потомков темнокожих родителей, и нефитов, потомков красивых светлокожих родителей. И хотя были они одного происхождения, жили в постоянной вражде друг с другом. Мир вокруг них был тих и безмятежен, но ко времени распятия Христа начались повсюду сильные землетрясения, и содрогалась земля на многие мили. И последнее землетрясение породило волну разрушений, концентрическими кругами расходившуюся по всей Америке. И опустилась мгла над Америкой, а с ней пришло забвение своих корней и своей религии. Но Христос не забыл о светлокожих и красивых людях на американской земле и отправился на этот континент, и обратил в христианскую веру нефитов, народ авелей, которые терпели поражение за поражением от темнокожей расы, невежественных и жестоких ламитов. После сокрушительной битвы у горы Куморах, в результате которой нефиты оказались на грани истребления, одному из выживших, Мормону, Господь повелел написать историю его народа, сказав: «И благодаря книге этой будут тебя помнить будущие поколения». Сын Мормона, Морони закопал священную книгу на вершине горы Куморах, где она и пребывала, пока Морони, утомившись от небесных странствий, не явился в 1831 году Джозефу Смиту и не раскрыл ему тайну того, где закопана книга его отца. Рядом с книгой обнаружил Джозеф Смит очки, в которых были не стекла, а драгоценные камни, и только надевшему эти очки раскрывался магический смысл книги. Смит, этот лукавый Смит, книгу потерял. Однако запомнил текст наизусть и смог продиктовать его. Он пропустил мимо ушей все обвинения в том, что книга эта – плагиат романа англиканского пастора Соломона Сполдинга, умершего в 1816 году в таком месте, где сохранение романов зависело только от проходивших мимо караванов и от того, шли с ними грамотные люди или нет. Твой отец говорил, что с того времени, когда Смиту было в 1831 году откровение, согласно которому он должен основать Новый Иерусалим в городе Кёртленд в штате Огайо, рядом с ним всегда был какой-нибудь Колберт. Как и рядом с Янгом, когда он привел гонимых мормонов в Солт-Лейк-Сити в штате Юта, где создал Республику, которая оставалась независимой восемь лет.
– Вероисповедание?
– Неверующая.
– У меня в картотеке стоит: «Принадлежит к Церкви Иисуса Христа Святых Последнего Дня».
– Ваша картотека – это ваша проблема.
Вопросы тебе задает нефит, он здесь главный; нефиты и трое других, хотя в одном, пожалуй, есть примесь латинской или нефитянской крови. Стены комнаты выкрашены в блеклый темно-зеленый цвет, и в ней нет ничего, кроме четырех стульев и лампы под потолком. Сейчас она погашена: комната ярко освещена четырьмя неоновыми светильниками – по одному в каждом углу. Несмотря на то, что тебя еще подташнивает от хлороформа, ты понимаешь, что надо быть начеку, хотя тебя допрашивает нефит, который предлагает тебе сигарету, спрашивает о твоем вероисповедании, семье… «Нет, я не поддерживаю отношений с родными, они даже не знают, где я». Ты стараешься произнести это спокойно, даже равнодушно, чтобы они не разгадали твоих истинных мыслей: ты боишься, как бы случившееся с тобой не повредило Дороти, особенно Дороти, которая так предусмотрительна, что не стоит ее попусту волновать.
– Мы с вами могли бы избежать многих неприятностей, если бы вы согласились сотрудничать с нами. Расскажите о своих контактах с Норманом Рэдклиффом, о полученных от него инструкциях. Расскажите, когда вы получили указание заняться делом Рохаса, НЙ-5075 и от кого. Ваши встречи в Испании, Соединенных Штатах, на юге Франции и в Доминиканской Республике, безусловно, проводились в соответствии с заранее разработанным планом и с намерением поставить под угрозу безопасность Соединенных Штатов, а также нашего союзника и друга, Доминиканской Республики.
– Я – историк и занимаюсь особенностями человеческого поведения; работа моя связана с этикой. План моей работы был подготовлен точно так же, как подготавливают планы работы тысячи других историков. Было бы странно обвинять человека, занимающегося обстоятельствами убийства Линкольна или Кеннеди, в организации заговора против Соединенных Штатов.
Но нефит упрямо твердит свое, и, глядя на тебя немигающими глазами, снова и снова зачитывает тебе то, что кто-то написал ему на листе бумаги. Хотя он зачитывает этот текст несколько раз, каждый раз он слегка запинается: возможно, понимает, что это лишь предлог, необходимый, чтобы хоть как-то логически обосновать эту ситуацию.
– Где я?
– Мы ответим на ваши вопросы, после того как вы ответите на наши.
Открытой жестокости в их поведении нет. Но когда ты говоришь, что хочешь пить, воды тебе не приносят. Когда ты говоришь, что тебя тошнит, никто и бровью не ведет. Ты бы предпочла, чтобы их вопросы были более осмысленными, тогда ты бы чувствовала себя увереннее: пока они задают вопросы, на которые ты не можешь ответить, ты чувствуешь нависшую над тобой опасность, – так здоровенный верзила объясняет слабаку, на каких основаниях он его избивает, словно тот виноват в их наличии. Ты хотела бы, чтоб у твоих исследований была некая политическая подоплека, но ее нет – тебе нечего им сказать, и они это прекрасно знают. Но раз они это знают, к чему тогда весь этот фарс? И если у них кет ответа на этот вопрос, значит, ты обречена. Приговорена к смерти. Ты пытаешься ухватиться за что-то, но не за что: семейство Куэльо даже не знает, что ты отправилась в Санто-Доминго, Вольтер, этот гротескный старик, был их сообщником, у официанта не осталось данных твоей кредитной карты. В Майами тебя не существует. Где же ты?
– Я в Майами?
– Может, мы оставим вам анкету, и вы спокойно ответите на все ее вопросы в одиночестве? Мы не хотим оказывать на вас давления. Не осложняйте нашу задачу.
Они допрашивают тебя осторожно, как хирурги. Тебе кажется, что, если подойти поближе, от них будет пахнуть, как от врачей в операционной, и запах этот перебьет ту вонь хлороформа, которой пропитано еще все твое существо. Наверное, пора обедать: пришло время гамбургера и кока-колы. То, что тебе кажется уловкой, – всего лишь обычная привычка, без которой не может обойтись ни один палач: надо поесть.
– Я хочу пить, очень.
– Потом.
Они выходят из комнаты, и, когда дверь за ними закрывается, кажется, что их тут никогда не было. Как будто ушли четыре привидения. Вдруг дверь снова открывается, и один – тот, в ком заметна негритянская кровь, смуглее остальных, – протягивает ей стакан, до краев полный воды. Он протягивает его тебе и улыбается.
– Я добрее. Особенно с женщинами. Но должен сказать, что мой приятель еле сдерживается, и я не знаю, насколько его хватит. Так что послушай моего совета: давай закончим это дело побыстрее. Если мужики еле выдерживают, то представь, каково будет женщине. Не заставляй нас передавать тебя в другие руки: сейчас ты среди своих, но потом придут другие, и тогда ты почувствуешь разницу.
Ты перестаешь пить и с неподдельным изумлением спрашиваешь, кто они такие, эти другие. Но ответа нет – только пустой взгляд.
– Мне вам нечего сказать. Мне задают совершенно бессмысленные вопросы. Все мои встречи связаны с моей научной работой: это профессора, люди, знавшие Галиндеса, – с ними любой может связаться, и вы в том числе.
Мужчина разочарованно качает головой:
– Жаль. Я хотел дать тебе шанс.
И уже в спину ему ты спрашиваешь: «Какой шанс?» Но он выходит, громко, оскорбительно, хлопнув дверью. Не могут же они просто так взять и уничтожить тебя! Сейчас ведь не 56-й год. Нельзя стереть человека с лица земли так, чтобы никто ничего не узнал. Ну а если кто и узнает, то что? Ты не можешь ни говорить, ни кричать; у тебя нет мыслей – и только ужас липкой волной начинает заполнять все твое существо. Ты садишься на пол, обхватываешь колени руками, прячешь в них голову и спрашиваешь: «Это было так, Хесус? Так? Но ты их провоцировал, а я просто вела себя как палеонтолог, который кость за костью складывает скелет динозавра. И вдруг выясняется, что динозавр жив, и что эта работа ведет к страданию и к смерти». Если бы ты, по крайней мере, могла молиться! Но тебя воспитали в такой странной религии, что ты никогда не смогла бы принять другую. Если бы ты могла запеть какой-нибудь гимн, громко бросить вызов от лица идей или родины! Ты даже никогда не сражалась с полной самоотдачей за какое-либо дело. С удовольствием дышала ты воздухом протеста, протеста других, но никогда не протестовала сама. Ты разделяла все возвышенные идеалы прошлого и будущего, но только со стороны; душа твоя не загоралась, не приобщалась Святых Тайн с праведниками, готовыми проиграть вместе с тобой или выиграть вместе с тобой. Даже с Галиндесом все не совсем ясно. Он – не праведник, который передаст тебе свой ореол, а противоречивый человек, поднявшийся к вершине своей славы в такой же комнате, как эта. Но он наверняка что-то пел или сказал что-то важное. Может, в последний момент он запел боевой гимн басков или выкрикнул в лицо своим палачам какую-то историческую фразу, о которой теперь никто не узнает. Но что можешь запеть ты, Мюриэл, что согревает тебя изнутри? Надо было гораздо тверже сказать тому старику в парке о твоей преданности Галиндесу, его памяти; преданности, основанной, быть может, на том, что ты понимала чувства Галиндеса в минуту, когда его не могли спасти ни правда, ни ложь, ни Агирре, ни Гувер, ни даже сам президент Эйзенхауэр. Спасти его мог бы только Трухильо; впрочем, даже он не мог ничего сделать, после того как была запущена в ход дьявольская машина. И все-таки, где ты? Куда они тебя привезли? Когда ты приехала в Нью-Йорк и рана после скандала в Солт-Лейк-Сити немного затянулась, тот чилийский фотограф предлагал тебе спасительный путь – сострадание к другим: к нему, к Альенде и всем чилийцам, аргентинцам или уругвайцам, принесенным в жертву на алтарь всеобщего спокойствия. Он говорил и говорил о пережитом им кошмаре, и вы оба доходили до экстаза, переживая снова и снова этот ужас; иногда он превращался просто в медиума, который связывал тебя с этим ужасом, таким примитивным, что он казался тебе совершенно невозможным в мире, в котором жила ты, – это бы