«Население городка Судова Вишня и окрестных сел очень сочувственно относится к России, ее правительству и Царю, безгранично радуясь факту присоединения Галиции к петроградским владениям», – записывал унтер-офицер русской армии Бигунов[109]. И таких свидетельств было множество. Разница между домашним австрийским террором и русской оккупацией была настолько очевидна и настолько не в пользу Австрии, что русины Галиции однозначно сделали выбор в пользу оккупационного режима, надеясь на последующую аннексию провинции Россией.
В результате на этом этапе начались реальные действия галицких русинов, направленные на поддержку российских войск. Галицкие русины начали оказывать всемерное содействие русской армии, информировали ее о расположении и передвижениях австрийских подразделений, служили проводниками, повреждали телеграфные линии в тылу австрийских войск. Иногда действия отдельных жителей носили характер партизанской войны. Так, один из русинов из села Старо-Лисецы запер в сарае и сжег 25 австрийских гусаров, за что впоследствии сам был казнен[110]. Впрочем, случаи открытого сопротивления были единичны.
Но ведь так, по сути, и разгорается любая партизанская война: необоснованные репрессии оккупационных властей получают ответ в виде нарастающего народного сопротивления, которое, в свою очередь, провоцирует новые репрессии властей. И закручивается порочный круг. Единственный важный момент, делающий ситуацию в Галиции нехарактерной для обычной партизанской войны и народного сопротивления, – война развернулась не против оккупантов, но против собственных властей, фактически спровоцировавших глухой саботаж в провинции, население которой еще каких-то 40–50 лет назад было самым лояльным в Австро-Венгрии. Вена смогла быстро убедить русинов, что спастись, физически выжить они могут, только оказывая сопротивление австрийским войскам и опираясь на защиту русской армии.
Не лучше для австрийцев обстояли дела и среди русинов, призванных в армию. Большую тревогу у австро-венгерского командования вызвал бунт в 80-м пехотном полку, в значительной мере укомплектованном галицкими русинами. Когда офицеры стали призывать их к борьбе с «азиатами-москалями», из строя послышались выкрики: «Русский – не азиат, он брат наш родной, мы не будем стрелять в него!» Более трети всех солдат полка отказались воевать против России. Их отделили от остальных военнослужащих, обещая послать на другой фронт. Впоследствии каждый десятый из них был расстрелян. Остальных поодиночке влили в венгерские части, посланные, однако, действительно, против других армий (не против русской)[111].
«Солдаты из русских ищут лишь удобного случая, чтобы сдаться русским войскам», – свидетельствовал тот же Лакингер. «Множество украинцев, насильно мобилизованных в австрийскую армию, совсем не рвались проливать кровь за цесаря и часто сдавались в русский плен», – признавали украинские историки[112]. В свою очередь, современный исследователь отмечает: «С самого начала войны русины поголовно сдавались в плен русской армии»[113]. Обратим внимание, что термины: «русины» (современного исследователя), «украинцы» (украинского историка) и «русские» (австрийского жандармского ротмистра Лакингера, современника событий) – относятся к одному и тому же народу.
Таким образом, совершенно необоснованными репрессии австрийских властей второй волны, развернутые в 1915 году, назвать трудно. Страна вела войну, а, по законам военного времени, сотрудничество с врагом является преступлением, караемым смертью. Однако массовый характер репрессий, их ярко выраженный этнический характер и отказ от соблюдения минимальной юридической процедуры выводят их за рамки естественного права государства на самозащиту и переводят в разряд военных преступлений и преступлений против человечности.
Людей бросали в концлагерь, в тюрьмы, казнили без суда и следствия по одному только доносу, а то и по подозрению. «Каждый священник, учитель, чиновник и даже крестьянин, о которых было известно, что они не употребляют украинского фонетического правописания, был подозреваем в шпионстве в пользу России», – свидетельствовала пресса[114].
«Эти люди, которые учатся по-русски и которые говорят, что русский язык является их материнским языком, а малорусский язык считают крестьянским говором, не могут быть хорошо расположены к Австрии», – заявил в 1915 году на судебном процессе над русскими деятелями в Вене украинский деятель Т. Ваньо, выступавший там как свидетель обвинения[115]. Таким образом, приверженность автохтонного населения Галиции родному материнскому языку уже тогда трактовалась украинскими националистами как враждебность в отношении государства и считалась достаточным основанием как минимум для уголовного преследования.
Подобные заявления носили характер публичных доносов и они были не единичными. «Лагерем народной измены» назвал русофилов видный украинский деятель Осип Назарук[116]. Аналогичными были и заявления Мыколы Зализняка, действовавшего от имени украинских эсеров. «В Галиции организовало российское правительство за деньги целую партию запроданцев-москвофилов, которые должны были подготовить почву для его победы»[117]. Как уже отмечалось, доносами была переполнена украинофильская пресса. Отметим, что какие-либо данные о том, что царским правительством в Галиции целенаправленно создавалась шпионско-диверсионная сеть или что Санкт-Петербург сколько-нибудь серьезно финансировал русинское русофильское движение, отсутствуют. Похоже, что здесь мы опять имеем дело с тем же, с чем приходится сталкиваться в наши дни, когда любая политическая или общественная позиция, альтернативная радикально-националистической русофобской, вызывает со стороны националистов обвинение в работе «за московские деньги».
Характерно при этом, что достаточным основанием для подозрения в нелояльности, которое влекло за собой смертную казнь или заключение в концлагерь, что во многих случаях означало ту же смертную казнь, только растянутую во времени, был факт признания человеком своей русскости. То есть власти Австро-Венгрии организовали настоящий геноцид, уничтожая людей по национальному признаку. Это тем более очевидно, что тех же русинов, называвших себя украинцами, не только не трогали, но и всячески поддерживали. Правда, австрийские власти вынуждены были признать, что политическое украинство не пользуется поддержкой населения. «Украинофильское движение среди населения не имеет почвы – есть только вожди без партий», писал в августе 1914 года представитель австро-венгерского МИД при верховном главнокомандовании барон В. Гизль.
То есть с началом военных действий стало понятно, что ставка на украинофилов не только себя не оправдала, но привела к дестабилизации Галиции в самый неподходящий для австрийских властей момент, когда вечно пугавшая Вену потенциальная угроза аннексии края Россией впервые приобрела четкие очертания. Вот как описывает Ю. Яворский последовавшую реакцию австро-венгерских властей:
«Такъ, съ первыхъ же сполоховъ бури, зapaнѣe обреченная на гибель, вся вѣрная нацiональнымъ завѣвтамъ, сознательная часть мѣстнаго русскаго населенiя была сразу же объявлена внѣ всякаго закона и щита, а вслѣдъ за этимъ и подвергнута тутъ же безпощадной травлѣ и бойнѣ. По отношенiю къ этимъ – по государственной логикѣ Австрiи – завѣдомымъ и обязательнымъ „измѣнникамъ» и „шпiонамъ» – „руссофиламъ» – всѣ экстренныя мѣры воздействiя и мести стали теперь, внѣ обычныхь нормъ и условiй культуры и правопорядка, умѣстны, целесообразны и хороши. Всѣ наличныя средства и силы государственной охраны и власти, вся наружная и тайная полицiя, кадровая и полевая свора жандармовъ, и даже отдѣльные воинскiе части и посты, дружно двинулись теперь противъ этихъ ненавистныхъ и опасныхь „тварей» и стали бѣшено рыскать по несчастной странѣ безъ всякой помѣхи и узды. А за ихъ грозными и удобными спинами и штыками привольно и безудержно эасуетился также, захлебываясь отъ торжествующей злобы, вражды и хулы, и всякiй ужъ частный австрофильскiй закидень и сбродъ, съ окаяннымъ братомъ-изувѣромъ – Каиномъ несчастнаго народа – во главѣ…
И это послѣднее уродливое явленiе, ужъ помимо самой сущности вещей, слѣдуетъ тутъ выдвинуть съ особымъ возмущенiемъ и прискорбiемъ на видъ, на позоръ грядущимъ поколѣнiямъ, на проклятiе отъ рода въ родъ! Потому что, если всѣ чужiе, инородные сограждане наши, какъ евреи, поляки, мадьары или нѣмцы, и пытались тутъ всячески тоже, подъ шумокъ и хаосъ военной разрухи, безнаказанно свести со своимъ безпомощнымъ политическимъ противникомъ свои старые споры и счета или даже только такъ или иначе проявить и выместить на немъ свой угарный «патрiотическiй» пылъ или гнѣвъ вообще, то все-таки дѣлали все это, какъ ни какъ, завѣдомо чужiе и болѣе или менѣе даже враждебные намъ элементы, да и то далеко не во всей организованной и сплошной своей массѣ, а только, пожалуй, въ самыхъ худщихъ и малокультурныхъ своихъ низахъ, дѣйствовавшихъ къ тому же большей частью по прямому наущенiю властей или въ стадномъ порывѣ сфанатированной толпы. А между тѣмъ свой же, единокровный братъ, вскормленный и натравленный Австрiей «украинскiй» дегенератъ, учтя исключительно удобный и благопрiятный для своихъ партiйныхъ происковъ и пакостей моментъ, возвелъ всѣ эти гнусные и подлые навѣты, надругательства и козни надъ собственнымъ народомъ до высшей, чудовищной степени и мѣры, облекъ ихъ въ настоящую систему и норму, вложилъ въ нихъ всю свою пронырливость, настойчивость и силу, весь свой злобный, предательскiй ядъ. И мало, что досыта, въ волю – доносами, травлей, разбоемъ – надъ нимъ надругался, гдѣ могъ, что на муки самъ eгo предалъ и злостно ограбилъ до тла, но наконецъ даже, въ добавокъ, съ цинической наглостью хама, пытается вдругъ утверждать, что это онъ самъ пострадалъ такъ жестоко отъ лютой австрiйской грозы, что это ему именко принадлежитъ этотъ скорбный, мученическiй вѣнецъ… А дальше ужъ, въ злостномъ бреду и цинизмѣ, вѣдь, некуда, не съ чѣмъ идти!