менявшие, преимущественно, внесудебные расправы по подозрению в нелояльности и по обвинению в шпионаже. В данном случае речь может идти о нарушении международных конвенций, определяющих законы ведения войны, то есть о военных преступлениях.
Справедливости ради следует сказать, что, в прифронтовой полосе практически всех воевавших тогда государств, шпиономания была бичом, а военно-полевая юстиция не затрудняла себя сбором доказательств, считая подозрение достаточным основанием для самых суровых репрессий. Однако везде, кроме Галиции, случайные жертвы военно-шпионского безумия измерялись единицами, нигде репрессии не принимали массовый характер, не одобрялись (пусть молчаливо) высшими органами государственного управления и не носили четко выраженный этнический характер.
Для примера, даже сталинские выселения целых народов по аналогичному предъявленному галицким русинам обвинению в пособничестве врагу, в последние годы и после Великой Отечественной войны обошлись в десятки раз меньшим количеством доказанных жертв[122], чем австрийский геноцид галицких русинов. Ну, а акция «Висла», о которой мы уже упоминали, вообще была образцом гуманизма в сравнении с австрийским «цивилизаторством» на галицких землях.
Во-вторых, это австро-венгерская администрация и судебные органы, применявшие формализованные репрессии в рамках легальной юридической процедуры, однако без соблюдения необходимых прав обвиняемого, а также без сбора минимально необходимой доказательной базы. Фактически речь шла о той же внесудебной расправе, но облеченной в формально легальную форму. Здесь можно вести речь о преступлениях против человечности и о выходе государства за пределы своих полномочий, в том числе и с точки зрения необходимости обеспечения государственной безопасности в военное время. Ускоренная судебная процедура, вызванная военной необходимостью, не может означать полное отсутствие любой процедуры, а тем более пародию на процедуру.
В частности, по действовавшим тогда международно-правовым нормам, регулирующим правила военных действий, шпионом (а именно обвинение в шпионаже было наиболее часто предъявляемым), подлежащим смертной казни, являлся иностранный подданный, предпринимающий или организовывавший враждебные действия (от сбора секретной информации до диверсий) в тылу враждебного государства и не одетый в военную форму своей страны. То есть с точки зрения закона даже те русины, которые действительно сотрудничали с русской армией, не могли быть обвинены в шпионаже, поскольку они являлись австрийскими подданными, к тому же гражданскими лицами. Следовательно, за исключением особых случаев (например, вооруженное противодействие австрийским властям), к ним не могла быть применена смертная казнь (только заключение в крепость). К ним так же, как к гражданским лицам, не могла применяться ускоренная процедура военно-полевого правосудия. Ну и, наконец, вообще ни к кому не могли быть применены внесудебные репрессии, в том числе казни, без приговора хоть какого-нибудь, даже формального, суда.
В-третьих, к исполнителям геноцида необходимо отнести активистов русинского украинофильского, лояльного по отношению к Вене, движения, которые в отдельных случаях принимали участие в расправах непосредственно (например, в селе Молотково, в городке Надворное)[123], но чаще способствовали нагнетанию психоза и подозрительности своими доносами.
Здесь ситуация представляется значительно более сложной, поскольку с точки зрения русинов-русофилов, русины-украинофилы предали интересы своего народа. В свою очередь, с точки зрения русинов-украинофилов, русины-русофилы предали интересы своего государства. Каждая сторона опиралась на свои аргументы, продиктованные собственной логикой. Для каждой стороны были абсолютно неприемлемы аргументы оппонентов. Поэтому в данном случае мы имеем право говорить о гражданской войне, шедшей в рамках и под прикрытием международного конфликта. Однако в любом случае никакая гражданская война не может оправдать методы геноцида и этнических чисток, примененные к русофильскому русинскому населению Галиции.
Характерно, что все три группы исполнителей геноцида имели формально-логическое оправдание своих действий. Армия и военные власти должны были обеспечить стабильность и защищенность прифронтовой полосы – особенно ближайшего армейского тыла. При этом они не обладали достаточной юридической квалификацией для ведения судебных процессов и для проведения полицейских мероприятий. В начале XX века еще не существовало специальных войск по охране тыла, а полевая и обычная жандармерия была немногочисленна и обучена действовать в основном теми же методами, что и полевые войска. Армия обучалась вести войну и, когда выяснилось, что войну необходимо вести с собственным мирным населением, использовала весь арсенал имеющихся у нее средств, явно малоподходящих для полицейской операции. Впрочем, во второй половине XIX – начале XX века европейские армии[124] неоднократно использовались для подавления социальных выступлений собственных граждан, и при этом не стесняясь и без ограничений применяли оружие, в том числе, в отдельных случаях, артиллерию.
Административные и судебные органы империи также не были готовы к рассмотрению такого огромного количества дел, большинство которых касалось обвинений в военных преступлениях, каравшихся смертью, в частности, в шпионаже. Шпиономания охватила в этот период все воюющие государства, но для Австрии проблема усугублялась тем, что армия в самом начале войны понесла катастрофическое поражение[125] и вынуждена была оставить как раз те провинции, население которых обоснованно подозревалось в симпатиях к победоносному врагу.
В данной ситуации обвинения русинов в шпионаже и массовом предательстве стало еще и средством преодоления психологической травмы и «логичного» объяснения поражения, снимавшее вину за него с официальных австрийских властей и верховного командования армии. Естественно, это усилило и подозрительность, и готовность к чрезмерной жестокости. В данном случае мы имеем дело с естественной реакцией негибких структур на трудности военного времени. При этом необходимо отдать должное, что, в отличие от военных властей, как правило выбиравших между расстрелом или повешением, власти гражданские широко практиковали интернирование подозрительных элементов в тюрьмах, концлагерях, а также выселение потенциально нелояльного населения во внутренние области империи. При всей жестокости данных репрессий, при том, что тысячи узников Тарергофа и других мест заключения погибли от чудовищных условий содержания, в данном случае мы можем говорить о предпочтении гражданскими властями потенциально нелетальной практики нейтрализации угрозы.
Наконец, фракция украинофилов в русинском движении, выдвигая на первый план обязанность хранить верность своему государству, имела все основания считать русинов-русофилов если и не реальными – в юридическом смысле, то ментальными, а в потенциале и фактическими изменниками. Они искренне считали, что, сигнализируя об опасности австрийским властям, исполняют свой гражданский долг. Ну, а что доносы часто были надуманными и необоснованными, так в подобных случаях всегда корректность приносится в жертву бдительности. Если и сегодня представители партий, которым принадлежит почти половина мест в украинском парламенте, некоторые из которых всего четыре с половиной года назад формировали правительство Украины, совершенно искренне считают симпатии к России признаком государственной измены, то что можно сказать о полуграмотной, малочисленной галицкой украинофильской интеллигенции конца XIX – начала XX века, состоявшей из приходских священников, мелких служащих, их детей да выходцев из крестьян. Это была та самая, склонная к тоталитаризму, мелкобуржуазная среда, из которой всего через 10–20 лет вышли европейские фашизмы[126].
Однако в случае с русинами-украинофилами следует также помнить и об их политическом интересе, заключавшемся в том, чтобы окончательно маргинализировать, вытеснить из политики и общественной жизни своих идеологических оппонентов. Война дала им прекрасную возможность, которой они не замедлили воспользоваться. В какой пропорции верность престолу Франца Иосифа І соотносилась с реализацией шкурных политических интересов – в данном случае сказать трудно. Важно, что и одно, и второе соображение в серьезной степени влияло на позицию и поведение галицких украинофилов.
Общим в поведении всех организаторов, вдохновителей и исполнителей геноцида галицких русинов является то, что они искренне считали политическую целесообразность и идеологические предпочтения доминирующими над культурно-исторической традицией, а насилие – лучшим аргументом в теоретическом споре. В связи с этим неудивительно, что, начавшись в средине XIX века со сравнительно безобидных мер административного воздействия, имевших целью унифицировать русинов под австро-венгерский стандарт, власти сравнительно быстро прошли все этапы усиления давления, вплоть до организации массового физического уничтожения «нестандартных» подданных.
Характерно также, что, как австрийские власти, так и представители русинского украинофильского течения считали культурно-историческую инаковость достаточным признаком нелояльности, а нежелание (зачастую и невозможность) измениться в соответствии с заданными в Вене стандартами – прямым посягательством на государственные устои, заслуживающим самого сурового наказания.
Еще один любопытный факт. Австрийские власти, начиная с 1848 года, несмотря на конституционные изменения 1867–1868 годов, так и не выработали адекватную национальную политику, способную стабилизировать и сохранить «лоскутную монархию», пребывая в своего рода когнитивном диссонансе. С одной стороны, в 1867 году страна разделена на Цислейтанию и Транслейтанию, то есть на земли австрийского имперского правительства и на земли венгерского королевства. Разделение проходит именно по национальному признаку, и каждая из частей получает свою конституцию. Центральное правительство серьезно ограничено в полномочиях. За ним остаются только внешняя, оборонная и финансовая политика.