Казалось бы, страна сделала успешный шаг на пути к федерации[127]. В частности, это стабилизировало отношения венгерского и германского этносов в империи, и избавило имперское правительство от венгерской оппозиционности, от венгерской полувековой революционности. Наоборот, венгры практически моментально стали стабилизирующим, государствообразующим фактором, превратились из сепаратистов в лоялистов.
Очевидно, позитивный опыт надо было распространять. Он вроде бы и начинает распространяться (в рамках конституции): создаются местные парламенты, а национальные меньшинства получают возможность посылать своих депутатов во все представительские органы, от местных ландтагов, до рейхстага. В то же время логичный следующий шаг федерализации империи не делается, многочисленные меньшинства не получают прав самоуправления, хотя бы отдаленно напоминающих те, что были предоставлены венграм. Это, в свою очередь, становится фактором нарастающей напряженности во взаимоотношениях имперского центра с чехами.
Наиболее онемеченные славяне, которых даже Гитлер позднее считал самыми подготовленными к «ариизации», после Тридцатилетней войны, тоже, кстати, начинавшейся со второй пражской дефенестрации, как чешская гражданская, одни из самых лояльных подданных империи – чехи, не получив в 1867 году статуса равного или близкого к венгерскому, вначале пытаются убедить имперское правительство в необходимости преобразования монархии из двуединой в триединую, а затем становятся едва ли не самыми активными оппозиционерами, с началом войны массово сдаются в плен русским войскам, изъявляют готовность воевать против Австро-Венгрии, из них формируются многочисленные соединения, составившие в 1918 году знаменитый Чехословацкий корпус, не успевший на фронты Первой мировой, но успешно уничтоживший советскую власть за Уралом и едва не повернувший большевистскую революцию вспять.
Аналогичным образом развиваются отношения центра[128] с балканскими славянами. Хорваты, словенцы, иллирийцы, боснийцы – никто не получил желаемой автономии, хотя бы культурно-национальной.
Ситуация в Галиции отличается такой же противоречивостью. С одной стороны, Вена, пойдя навстречу культурно-национальным запросам русинов-украинофилов, быстро и успешно сделала их своими надежными союзниками. Логично было бы хотя бы попытаться применить тот же метод к русинам-русофилам, тем более, что практика административного подавления себя не оправдала. Однако вместо этого венский кабинет лишь усиливает репрессивную составляющую своей политики в Галиции. Между тем весь исторический опыт человечества свидетельствует, что репрессии власти могут на короткий момент загнать недовольство населения вглубь. Но, если причина недовольства не устранена, через короткое время оно вспыхнет вновь, лишь усиленное репрессиями. Наконец, рано или поздно репрессии прекращают пугать. Люди просто осознают, что избавиться от опасности репрессий можно лишь одним способом – смести режим.
Уже упомянутое опасение, что Россия потенциально может заявить свои права на Галицию, равно как и провокативное поведение русинов-украинофилов, не могут служить оправданием австрийским властям. Вена столетиями управляла многонациональным государством, в котором каждая провинция отличалась от соседней этнически, культурно, религиозно и традициями государственного управления. Политика divide et impera исчерпала себя уже к 1848 году. Позитивный опыт применения политики федерализации к 1914-му году также существовал уже почти пять десятилетий. И даже в рамках противопоставления русинов-украинофилов русинам-русофилам имперское правительство вынужденно было предоставлять украинофилам определенные льготы, предполагавшие минимальную степень удовлетворения культурно-национальных запросов.
По сути, Вена ничего не выигрывала от стимулирования русинского раскола, просто создавала вместо потенциальных сепаратистов русофилов, таких же потенциальных сепаратистов украинофилов. Более того, правительство проигрывало, ибо, вместо того, чтобы наладить отношения с той фракцией русинского движения, которая могла обеспечить ему народную поддержку, поскольку опиралась на близкую и понятную народу традицию исторической памяти, оно вступило в союз с фракцией, которая сама нуждалась в поддержке властей, ибо могла внедрять в душу народную свои идеологические концепты только при помощи административно-полицейского давления.
Это противоречие в политике официальной Вены в отношении меньшинств можно объяснить только с учетом никогда, ни после 1848 года, ни после 1867–1868 годов не преодоленного императорским двором стремления к контрнаступлению на половинчатые завоевания буржуазной революции в Австрии, к реакции. Восстановление тем или иным путем абсолютистского правления оставалось не особенно скрываемой целью Габсбургов на протяжении всей второй половины XIX века. Поэтому задача ограничения распространения гражданских свобод в империи, чтобы процесс не стал необратимым, диктовала все действия кабинета.
Вынужденная уступка венграм была вызвана необходимостью сохранения государства от распада и смягчалась тем, что император сохранил за собой всю полноту исполнительной власти в Транслейтании в качестве венгерского короля. Союз с поляками, а затем с украинцами в Галиции объяснялся именно их относительной слабостью. Поляки составляли меньшинство населения, причем меньшинство ненавидимое, поскольку, в отличие от преимущественно крестьянской русинской общины, составляли большую часть класса наследственных землевладельцев. Кроме того, большая часть исторической Польши к тому времени входила в состав Российской империи, которой в наибольшей степени и угрожал потенциальный польский сепаратизм.
Украинское движение, как было сказано выше, на первом этапе не выходило за рамки интеллигентских кружков, не имело поддержки в народе и потому также, с точки зрения официальной Вены, не несло в себе немедленной угрозы.
Если исходить из долговременных интересов австро-венгерского государства, такая политика, направленная на союз с элитными и маргинальными группами, вместо опоры на народ, являлась ущербной и привела в итоге к его (государства) развалу. Однако с точки зрения превратно понимаемых интересов династии, с позиции перспектив восстановления абсолютистского правления, только такая политика и могла давать надежду на успех. Поскольку, чем шире демократизация общественной жизни, чем больше опора политических групп на народ, тем меньше зависят они от центральной власти, тем менее они склонны быть послушными верноподданными короны, тем более они склонны вступать в договорные отношения, требовать учета своих интересов, а, в конечном счете, и доли во власти.
Если экстраполировать эту ситуацию в несостоявшееся будущее послевоенной Австро-Венгрии, то успешное решение русинского вопроса при помощи геноцида практически неизбежно повлекло бы за собой необходимость решать украинский вопрос. И скорее всего, он решался бы теми же методами. Ведь австрийский жандарм или венгерский солдат не отличал русина-украинца от русина-русского, а временное совпадение интересов украинофильского движения с интересами Габсбургов могло существовать лишь на фоне ощущения общей угрозы от русинского русофильского движения в Галиции. С исчезновением данной угрозы украинофилы со своими запросами сами становились угрозой. И новый союзник у венского кабинета появился бы мгновенно – галицкие поляки, которые с удовольствием примерили бы на себя ту же роль в отношении украинофилов, которую последние сыграли в отношении русофилов Галиции.
В пользу данной версии возможного развития событий свидетельствует вся история межвоенных украино-польских отношений в Галичине. Та же ОУН до сентября 1939 года была прежде всего полонофобской организацией[129]. Да и позже одна волынская резня чего стоит! А репрессии Польши в отношении галицких украинцев, хоть и не были столь жестоки, как геноцид галицких русинов Австрией, но также отличались серьезным размахом. Проводившаяся Ю. Пилсудским политика пацификации не обошлась без внесудебных расправ, под час массовых, а окончательно решившая украинский вопрос в Польше акция «Висла» корнями уходит в политику переселения (под видом эвакуации) галицких русинов во внутренние области империи во время Первой мировой войны.
Таким образом, если русины-украинофилы и могли извлекать из своего союза с венским кабинетом, направленного против русинов-русофилов, какую-то выгоду, то это была выгода тактическая. Стратегически союз был проигрышным. Применявшаяся же к их оппонентам, при их поддержке, практика решения идеологических и политических вопросов при помощи геноцида, с неизбежностью влекла применение впоследствии аналогичного метода и по отношению к ним.
Нет никакого сомнения, что в гипотетическом, но при этом отнюдь не невозможном, более того – весьма вероятном, украино-польском конфликте в австрийской Галиции, венский двор принял бы сторону социально близкой, связанной с общественной верхушкой Австрии и Венгрии многочисленными узами, долгие годы выполняющей функции управления краем от имени австрийской короны, польской аристократии, а не галицийских поселян.
Впрочем, история пошла другим путем. Австро-венгерская империя рухнула, решив русинскую проблему лишь наполовину. Она дерусифицировала провинцию при помощи геноцида, а решение созданной ею проблемы украинизации русинов выпало на долю Польши и СССР. В СССР решение не было найдено, Польша своих, сравнительно немногочисленных после территориальных изменений 1945 года украинцев, расселила в западные воеводства и довольно успешно ассимилирует. Во всяком случае, больше никто, кроме австрийцев и их союзников-украинофилов Галиции, не рискнул реализовать в провинции политику геноцида. С учетом исторических традиций разных народов это неудивительно. Как правило, даже развязывая террор, правительство имело целью лишь запугать. Поэтому на определенном этапе террор останавливался, даже если цель не была достигнута – никому ведь не нужна провинция без подданных. И только немцы, составной частью, а долгое время и передовым отрядом которых были австрийцы, в своем движении на восток интересовались только землей и иными ресурсами. Люди же могли либо онемечиваться, либо исчезать, как исчезли ободриты, лужицкие сербы и другие славянские народы, населявшие восток нынешней Германии до Эльбы. Германия всегда была готова выдвинуть на опустевшие в результате геноцида земли новый отряд колонистов. Поэтому немецкий (австрийский) геноцид мог остановиться, только после окончательного достижения цели – исчезновения объекта геноцида.