На миг ей хочется оказаться за стеной.
В Галланте воцарилась тишина.
Не жуткое безмолвие того, другого поместья или мирный покой спящего особняка, а особенная тишина, когда каждый обитатель забивается в свой угол. Где-то прильнула к Эдгару Ханна, где-то без сна лежит Мэтью и ждет рассвета.
Окна плотно закрыты; Оливия знает: в ближайшее время не рассветет. Матушка Джессамин говаривала, что после ухода луны и до того, как выглянуло солнце, наступает самая темная часть ночи.
Дотащив свой небольшой чемодан до подножья лестницы, Оливия оставляет его там. Она идет босиком по пустым коридорам, тем же путем, каким шла в свою первую ночь здесь. Теперь Оливия уже выучила запутанную планировку особняка и даже без свечи легко отыскивает дорогу, пройдя через портретную галерею в музыкальный салон. Красный дневник матери она несет под мышкой.
В темноте виднеется силуэт заброшенного рояля. Мэтью здесь нет. Как нет и света луны. За окном черной, резко очерченной стеной высится сад.
Оливия забирается на подоконник. Читать слишком темно, но этого она делать и не собиралась. Оливия раскрывает томик, листает страницы с записями, пока не доходит до последней. Затем переворачивает дальше, где снова начинаются чистые листы.
И принимается на них писать.
Если ты это читаешь, я в безопасности.
Рисунки отца утрачены, но записи матери целы и невредимы, прочитаны тысячи раз и впечатаны в память Оливии. И во тьме карандаш шуршит по бумаге, восстанавливая каждое слово.
Прошлой ночью я видела тебя во сне.
Если я протяну руку, примешь ли ты ее?
Как мы ее назовем?
С каждой воссозданной строкой Оливия все яснее понимает: Грейс Прио́р не повредилась умом. Она была одинокой потерянной душой, бесстрашной и свободной, отчаявшейся и измученной кошмарами.
И делала все, что было в ее силах.
Даже если это значило покинуть дочь.
Даже если это значило ее отпустить.
Оливия еще многого не понимает, но вот это, наконец, становится очевидно. Она строчит, пока не доходит до финальной записи, и тогда на последней странице красного дневника выцарапывает послание самой себе:
Оливия, Оливия, Оливия, помни:
Призраки не настоящие,
сны не причинят вреда.
Ты будешь в безопасности,
если станешь держаться подальше от Галланта.
Очень долго Оливия смотрит на слова матери, записанные собственной рукой, затем закрывает дневник и прижимает к себе. Усталость дымкой окутывает разум, но Оливии не до сна. Она смотрит в окно на сад, на тонкие лучи пробивающегося солнца.
В Мериланс она не вернется. Пусть ее отошлют, но дорога длинная, машина хоть раз да остановится, а когда это случится – Оливия улизнет. Сбежит, как сбежала Грейс, как она сама всегда хотела. Может, доберется до большого города, станет бродяжничать, воровать.
Или отправится к океану, проникнет на корабль и уплывет.
Или задержится в том маленьком городишке, устроится работать в пекарню, состарится там, оставшись для всех загадкой, и никто никогда не узнает, что она была сиротой, которая видела гулей, однажды встретила Смерть и жила в доме у стены.
Хозяин зол.
Он идет к стене сада, и в руке, будто только что сорванные плоды, болтаются ярко-желтые галоши.
У стены его поджидают тени.
– Вы позволили ей улизнуть, – ледяным, словно стужа, голосом говорит он.
Солдаты, как один, опускают головы, взгляды утыкаются в бесплодную землю; любопытно – какие оправдания придумали бы себе тени, умей они говорить?
Господин внимательно рассматривает дверь, по которой снова и снова молотили маленькие ладони, сбивая корку усохших листьев и обнажая железо. Он задумчиво проводит рукой по пятнам, затем поворачивается и возвращается по садовой дорожке к дому. Мертвые розы поникли, но среди них вдруг попадается единственный расцветший куст. Лепестки бутонов налитые и тяжелые.
Хозяин дома поглаживает возродившуюся жизнь от листьев по стеблям к корням.
– Замечательно… – говорит он, срывая цветок.
А потом коварно улыбается – и лунный свет не озаряет его потаенную улыбку, понятную лишь ему самому и саду.
И впрямь весьма неплохо.
Часть пятаяКровь и железо
Глава двадцать вторая
По садовому сараю барабанит дождь. Из угла таращится гуль.
Оливия переступает с ноги на ногу, и под башмаком что-то хрустит. Она опускает взгляд: может, просто наступила на один из кусочков разбитых глиняных горшков, усыпавших землю в сарае? Но нет, на земле – фарфоровый осколок, по белому полю вьются колючие розы. Оливия откуда-то знает, что он остался от вазы, но почему – не помнит.
Гуль подносит полупрозрачный палец к тому месту, где должны быть губы. Дождь перестал, и если уж возвращаться, то сейчас самое время. Однако выйдя наружу, Оливия не видит ни серой канавы, ни мрачного каменного строения – никакого Мериланса.
Она в саду Галланта: повсюду буйство красок. Конечно, она здесь – как можно было забыть?
Оливия поворачивается к стене: в тени камней у ворот стоит с поднятой рукой ее мать в желтом платье. Оливия открывает рот, хочет закричать, но, конечно, не может и пускается бежать.
Мчится по садовой дорожке, надеясь перехватить Грейс до того, как та откроет проход, но когда женщина у стены поворачивается бросить взгляд через плечо, Оливия спотыкается и падает.
Она тяжело приземляется, и внизу не мягкая трава, а высохший плющ, что укрывает мертвую почву. Оливия поднимается, вокруг темно; она уже по ту сторону стены.
Впереди сломанным зубом торчит дом, который вовсе не Галлант. Оливия разворачивается к воротам, и там, у открытой двери стоит ее мать, а рядом высокая тень. Оливия мчится к родителям, но подбегая ближе, понимает: возле Грейс не ее отец. Это человек, который и не человек вовсе, хозяин другого дома; сквозь его разорванную щеку виднеется кость челюсти. Улыбнувшись, он захлопывает дверь, и Оливия просыпается.
Красный дневник летит на пол; задыхаясь, она моргает и загораживается рукой от ослепительного яркого света, что льется в окна эркера. Уже давно рассвело, вряд ли еще утро. Мысли путаются, порез пульсирует тупой болью. Кто-то заботливо укрыл ее одеялом, и, проснувшись, Оливия понимает, что не одна.
У рояля на краю банкетки сидит, склонив голову, Мэтью и ковыряется в повязке на своей ладони. Брат и сестра удивительным образом отражают друг друга, у обоих руки замотаны полотном, у него – чистым, у нее – испачканным.
Оливия выпрямляется, и кузен тоже. Взгляды встречаются, и она готовится к выволочке. Но Мэтью смотрит на нее устало и загнанно и говорит:
– Ты проснулась…
И опять он не задал вопроса… Мэтью почти никогда их не задает. Похоже, его предложения зачастую оканчиваются точками. Оливия отрывисто кивает. Наверное, ее ждет машина, и он пришел разбудить непрошеную гостью и выпроводить восвояси. Должно быть, Ханна и Эдгар уже в холле, а чемодан Оливии – в багажнике. Но Мэтью не двигается с места.
Он долго и тяжело вздыхает.
– Я злился.
Оливия ждет. Мэтью пытается извиниться?
Он тяжело сглатывает.
– Я не хотел, чтобы ты была здесь, – бормочет кузен, и Оливия приподнимает бровь, мол, да что ты говоришь, однако он больше на нее не смотрит. Его взгляд устремляется мимо сестры к окну, саду и стене. – Но ты заслуживаешь объяснений.
Он встает и поворачивается к двери:
– Иди за мной.
Оливия повинуется. Подняв упавший дневник, она выходит следом за кузеном из салона.
– Стоило предупредить тебя о стене, просто я боялся, что тогда ты захочешь сама взглянуть. Наверное, я надеялся, что ты скоро уедешь и он не узнает о твоем присутствии в Галланте. И не найдет тебя, – говорит Мэтью, обернувшись через плечо. – Но ты все равно нашла проход.
Они шагают по портретной галерее; на секунду взгляд Мэтью задерживается на голом пятне, откуда сняли одну из картин. Кузен замедляет шаг, громко дышит, тело напрягается, будто для ходьбы ему приходится совершать над собой усилие. На кухне болтают Ханна и Эдгар; они ведь не отпустят ее, даже не попрощавшись, правда?
Мэтью идет через бальную залу, и тут Оливия понимает, куда они направляются.
Дверь кабинета распахнута, Оливия входит следом за кузеном внутрь. На миг она словно возвращается за стену, в другой кабинет, где подпирает креслом дверь, а по пятам за ней гонится волчица. Но стоит моргнуть, как кресло вновь на прежнем месте, на полках выстроились книги, обои не рваные, на старинном столе все так же высится скульптура.
Оливия окидывает взглядом дальнюю стену, гадая, есть ли там потайная дверь, а Мэтью падает в кресло у стола, будто короткая прогулка по особняку отняла у него последние силы.
– Ты не виновата, что из рода Прио́ров, – вздыхает он. – Ханна дело говорит, я не имею права тебя выгнать.
Сердце Оливии радостно бьется, настроение приподнимается, однако Мэтью продолжает:
– Но узнав правду, ты поймешь, почему тебе следует уйти. – Он ерошит заросли своих каштановых волос и опускает подбородок на сложенные руки, рассматривая скульптуру на столе. Щеки Мэтью запали, глаза ярко горят. – Я расскажу тебе историю так, как рассказывали мне…
Кузен тянется к металлическому сооружению и легко подталкивает пальцем кольцо. Махина приходит в движение. Мэтью начинает…
– Все отбрасывает тень. Даже мир, в котором мы живем. И как у каждой тени, у мира есть место, где он с ней соприкасается. Шов, где тень сходится со своим источником.
У Оливии замирает сердце.
Стена.
– Стена, – эхом подхватывает Мэтью. – Мир, который ты видела за стеной, – тень нашего мира. Но, в отличие от большинства теней, он не пуст.
Кузен поднимает взгляд.
– Ты его видела?
Оливии не нужно переспрашивать, кого он имеет в виду, – хозяина того, другого дома, жуткое существо, порождение тлена и погибели. Молочно-белые глаза и угольно-черный плащ, кость, просвечивающая в рваной щеке.