Святой отец был тронут доверием, какое христиане Востока питали к своим братьям на Западе. Ему вспомнились слова, написанные в Книге Товита:
«Иерусалим, город святый!.. Многие народы издалека придут к имени Господа Бога с дарами в руках, с дарами Царю Небесному; роды родов восхвалят тебя с восклицаниями радостными. Прокляты все ненавидящие тебя, благословенны будут вовек все любящие тебя!»[202]
И потому он решил призвать к оружию всех правоверных государей, чтобы освободить с их помощью Гроб Господень.
В соответствии с этим решением он переходит через Альпы, спускается в Галлию, останавливается в Клермоне, созывает там церковный собор и, сопровождаемый Петром, в назначенный час входит в зал, где собрались триста семьдесят епископов, приехавших из всех епархий Италии, Германии и Франции.
Речь, с которой он обратился к ним, была простой, выразительной и краткой: это была картина бед, от которых страдали их братья на Востоке, бед, предсказанных святым царем Давидом и святым пророком Иеремией.[203]Она была наполнена ссылками на священные книги, подтверждающими, что Господь возлюбил Иерусалим превыше всех городов[204]; она содержала произнесенное над Агарью проклятие, свидетельствовавшее о том, что сарацины, именуемые в те времена «агарянами», или «исмаильтянами», сыны Агари и Исмаила, тоже прокляты[205] и, следовательно, будут побеждены.
Эта речь, взывавшая к воинственным и религиозным настроениям в обществе, то есть двум главнейшим потребностям того времени, произвела необычайное и быстрое действие. Каждый из епископов, следуя открывшемуся перед ним пути, вернулся в свою епархию, сея повсюду призывы к войне и повторяя вслед за апостолом Матфеем: «Не мир пришел я принести, но меч»[206].
И в самом деле, муж разлучился с женой, а жена — с мужем; отец — с сыном, а сын — с отцом. Никакие узы не были достаточно прочными, никакая любовь — достаточно сильной, никакая опасность — достаточно великой, чтобы остановить тех, кого поднимало, словно волны на море, слово Господне. Однако религиозное рвение не было единственной побудительной причиной к созданию этого огромного союза. Одни присоединились к крестоносцам, чтобы не разлучаться с друзьями, другие — чтобы не казаться трусами или лентяями; эти — чтобы сбежать от заимодавцев, те — по чистому легкомыслию, в силу своего авантюрного характера, из любви к новым местам и новым впечатлениям.[207] Но что бы их ни подталкивало к этому, все они поднимались с места и шли на великую встречу западных народов, восклицая: «Такова воля Господня! Такова воля Господня!»
Герои этого первого крестового похода собрались весной 1096 года. Среди предводителей крестоносцев самыми влиятельными были сеньоры, которых мы сейчас назовем:
Туго Великий, брат короля Филиппа, всегда и всюду оказывавшийся первым: он переплыл море и высадился в Диррахии вместе с франками, которыми он командовал;
Боэмунд Апулийский, сын Роберта ТЪискара, норманн по происхождению; он вместе со своими итальянцами двинулся тем же самым путем;
Готфрид Бульонский, герцог Нижней Лотарингии; он вместе с многочисленным отрядом пересек Венгрию, прибыл в Святой город и, освободив его от неверных, стал его королем;
Раймунд, граф Тулузский, ведя за собой войско, целиком состоявшее из готов и гасконцев, прошел через Славонию;
Роберт, сын английского короля Вильгельма, с множеством норманнов двинулся через Далмацию;
и, наконец, Петр Пустынник и рыцарь Вальтер Голяк, ведя за собой огромное войско, состоявшее из отрядов пеших воинов, проследовали через Германское королевство и вступили в Венгрию.[208]
И в самом деле, если верить современным авторам, число участников первого крестового похода превышало шесть миллионов человек.
Так что теперь Европа хлынула в Азию, как некогда Азия хлынула в Европу.
Пришедшие в движение магометанские народы вышли из Аравии, по пути захватили Сирию и Египет, проследовали по побережью Африки, перешагнули через Средиземное море, словно через ручей, взобрались на Пиренеи, словно на пригорок, затем, наконец, ринулись в Прованс, но, как мы уже говорили, их наступательный порыв угас между Туром и Пуатье, где ему нанес смертельный удар меч Карла Мартелла.
В свою очередь христианские народы, совершая ответное мщение и начав движение в том месте, где остановилось наступление сарацинских народов, двинулись с запада на восток, проследовали через Европу по противоположному берегу того же самого моря, переправились через Босфор и напали на сынов Пророка в том самом месте, откуда те вышли, чтобы напасть на приверженцев Христа.[209]
Оставим теперь крестоносцев возле Никеи, подобно тому, как завоевателей Англии мы оставили на поле битвы при Гастингсе, и вернемся во Францию.
Как только национальная партия одержала победу, заменив династию Капетингов династией Каролингов, народ, на протяжении уже шести веков пребывавший в порабощении, подумал, что, коль скоро сеньоры имели право избавиться от своих королей, то и он, в свой черед, имеет право освободиться от своих сеньоров; и стоило этой мысли прийти в людские головы, как она их уже не покидала.
Камбре стал первым городом, который перешел от мысли к ее осуществлению: он решил сделаться коммуной.
Вот что такое коммуна. Гвиберт Ножанский, писатель двенадцатого века, рассказывает нам об этом в истории собственной жизни.
«И вот, — говорит он, — что понимают под этим новым омерзительным словом. Оно означает, что крепостные будут только раз в году выплачивать оброк, который им полагается платить своим хозяевам, а если они совершат какой-нибудь проступок, им можно будет отделаться штрафом, установленным законом; что же касается прочих денежных податей, обычно налагаемых на крепостных, то они вообще будут отменены».[210]
Нам не удастся дать лучшего объяснения слову «коммуна», чем то, какое в своем святом негодовании приводит достопочтенный аббат.
Так вот, в 957 году, то есть через шестьдесят лет после того, как национальная партия проявила себя во Франции, избрав королем Эда в ущерб правам Карла Простоватого, жители города Камбре, воспользовавшись отлучкой своего епископа, уже пытались учредить у себя коммуну.[211] Вернувшись после своего пребывания при императорском дворе, епископ обнаружил ворота города закрытыми и не смог в него проникнуть. Он обратился за помощью против своих крепостных к тому, у кого короли просили помощи против своих сеньоров. Император предоставил ему войско, состоявшее из немцев и фламандцев, и с ним епископ подошел к стенам мятежного города. При виде этого вражеского войска горожан охватил страх, они упразднили свое объединение и открыли ворота епископу.[212]
И тогда началось ужасающее мщение. Епископ, взбешенный и униженный тем, что принадлежавший ему город отказывался впустить его, приказал войскам, следовавшим за ним, избавить его от бунтовщиков. Так что заговорщиков хватали даже в церквах и святых местах; когда же солдатам надоедало убивать, они ограничивались тем, что брали мятежников в плен, но при этом отрубали им руки и ноги, выкалывали глаза или же препровождали пленников к палачу, который клеймил им лоб каленым железом.[213]
Эта расправа произвела результат, противоположный тому, какой ожидал епископ. Вместо того чтобы задушить страхом зачатки бунта, жившие в сердцах жителей Камбре, она усилила их желание как можно скорее избавиться от этого жестокого господства. И потому в 1024 году была предпринята новая попытка освободиться, за которой последовала новая расправа со стороны церковников, как всегда поддержанная императорской властью. Сорок лет спустя горожане еще раз взялись за оружие, но целых три армии, одна из которых опять-таки принадлежала императору, еще раз вырвали это оружие из их рук.[214] Наконец, воспользовавшись смутами, последовавшими за отлучением от Церкви Генриха IV Германского и вынудившими императора заняться исключительно собственными делами, жители Камбре при поддержке графа Фландрского в третий раз провозгласили коммуну, уничтоженную снова в 1107 году, но вскоре восстановленную на столь прочных и разумных основах, что ей предстояло послужить образцом для других городов, которые, обретая по отдельности и один за другим свободу, готовили тем самым освобождение всей Франции.
Права, обретенные жителями Камбре в долгой, кровавой, смертельной борьбе с церковными властями, составляли столь странный контраст с подчиненным положением других городов, что авторы того времени воспринимали основное законоположение этого города как нечто чудовищное.
«Что сказать, — восклицает один из них, — о свободе этого города, если ни епископ, ни император не имеют права взимать там налоги и оттуда нельзя получить никакую дань, и никакое ополчение не может выйти за пределы городских стен, если только это не делается для защиты самой коммуны!»[215]
Тем самым этот автор обрисовал права, утраченные церковниками; а вот те права, какие возникли у населения города: горожане Камбре учредили в своем городе коммуну; они избирали из своей среды, путем голосования, восемьдесят городских советников;