осподний рушится, столкнувшись со склонностью человека к деспотизму. Франция вторгается в Россию, однако свобода и рабство никак не соприкоснутся между собой; никакое семя не прорастет в этой заледеневшей земле, ибо перед нашими войсками будут отступать не только войска противника, но и его население. Земля, которую мы завоевываем, оказывается пустыней; столица, которая попадет под нашу власть, окажется уничтоженной пожаром, и, когда мы вступаем в Москву, Москва пуста, Москва охвачена огнем!
Так что миссия Наполеона выполнена, и настал момент его падения, ибо теперь его падение будет столь же полезно для дела свободы, как прежде было полезно его возвышение. Царь, столь осторожный перед лицом побеждающего противника, станет, наверное, неосторожным перед лицом побежденного противника: он отступал перед завоевателем, но, наверное, будет преследовать беглеца.
Господь отводит свою хранительную длань от Наполеона, и, дабы вмешательство небесных сил в дела человеческие стало на этот раз совершенно очевидным, теперь уже не люди воюют с людьми, а изменяется порядок времен года: снег и мороз прибывают форсированным маршем, и стихии уничтожают армию.
И все же то, что заранее постигло в своей премудрости Провидение, происходит: коль скоро Париж не сумел принести свою цивилизацию в Москву, Москва сама придет за ней в Париж; через два года после пожара своей столицы Александр вступит в нашу.
Однако его пребывание там окажется слишком коротким и его солдаты едва коснутся земли Франции; наше солнце, которое должно было бы озарить им путь, всего лишь ослепит их.
Господь вновь призывает своего избранника, Наполеон возвращается, и гладиатор, все еще истекающий кровью после своей последней битвы, идет к Ватерлоо не сражаться, а подставить под удар свое горло.
И Париж вновь открывает ворота царю и его дикарской армии; на этот раз оккупация задержит на три года на берегах Сены этих людей с Волги и Дона; затем, неся на себе отпечаток новых и странных идей и невнятно произнося незнакомые слова «цивилизация» и «свобода», они скрепя сердце вернутся в свои варварские края, и через восемь лет в Санкт-Петербурге вспыхнет республиканский заговор.
Перелистайте гигантскую книгу прошлого и скажите мне, в какую эпоху вы видели столько колеблющихся тронов и столько убегающих в разные стороны королей; дело в том, что, проявив неосмотрительность, они погребли своего недобитого врага живым, и теперь новоявленный Энкелад сотрясает землю каждый раз, когда он ворочается в своей могиле.
И вот, словно живые доказательства высказанного нами утверждения, что, чем более гений велик, тем более он слеп, с промежутками в девятьсот лет приходят: Цезарь, язычник, подготовивший приход христианства;
Карл Великий, варвар, подготовивший приход цивилизации;
Наполеон, деспот, подготовивший приход свободы.
Поневоле возникает соблазн думать, что это один и тот же человек, появляющийся в определенные эпохи и под разными именами, чтобы исполнять некий единый замысел.
И теперь, когда слово Христово исполнилось, народы двинулись равным шагом к свободе, следуя, правда, друг за другом, но на предельно близком расстоянии[355], и, Франция, что бы ни делали от ее великого имени управлявшие ею мелкие людишки, тем не менее сохранила за собой положение революционного авангарда всех народов.
Лишь два человека, два ребенка могли бы сбить ее с дороги и повести не по тому пути, ибо они олицетворяли собой два принципа, противоположных ее принципу движения вперед:
Наполеон II и Генрих V.
Наполеон II олицетворял принцип деспотизма.
Генрих V — легитимизма.
Однако Бог простер обе свои длани и коснулся ими двух крайних точек Европы, одна из которых — Шён- бруннский дворец, другая — крепость Блай.
И что же, скажите мне, сталось с Генрихом V и Наполеоном II?
Теперь, когда, проявляя бесстрастность, мы сделались немногословными, но точными историками прошлого, с той же математической сдержанностью бросим взгляд на настоящее, и, возможно, нам удастся увидеть в нем какие-нибудь проблески будущего.
Мы вступали вслед за монархией на каждую из четырех грандиозных ступеней, которые она преодолела и которые обрушивались позади нее, каждый раз указывая ей своим падением, что вернуться назад тем же самым путем невозможно; мы видели, как она шла к нашему времени, опираясь поочередно на двенадцать знатных вассалов Гуго Капета, двести знатных сеньоров Франциска I и пятьдесят тысяч аристократов Людовика XV. И вот сегодня она сделала остановку возле нас, поддерживаемая ста шестьюдесятью тысячами крупных земельных собственников и промышленников, представителем которых, как уже было сказано, является Луи Филипп. А теперь посмотрим, может ли подобное представительство быть достаточным для Франции и должны ли все наши земельные собственники этим довольствоваться.
Мы так не считаем.
Самая верхняя оценка числа землевладельцев, существующих ныне во Франции, составляет пять миллионов, а самая умеренная — четыре с половиной миллиона. Мы примем эту последнюю оценку в качестве нижней.
Среди этих четырех с половиной миллионов землевладельцев набирается в общей сложности сто тринадцать тысяч человек, обладающих имущественным цензом в двести франков и более; владельцы торговых билетов в больших городах, таких, как Париж, Лион, Бордо, Марсель, Нант, Руан и т.д., доводят до ста шестидесяти тысяч число избирателей, включенных в списки 1831 года. Таким образом, крупная промышленность присоединяется к крупной земельной собственности в пропорции один к трем.
Вычтите эти сто тринадцать тысяч из общего числа землевладельцев, равного, как мы только что установили, четырем с половиной миллионам, и останется четыре миллиона триста восемьдесят семь тысяч земельных собственников, лишенных права посылать своих представителей в палату депутатов; тем не менее эти политические парии платят более двух третей всех налогов, тогда как сто тринадцать тысяч привилегированных земельных собственников платят менее одной трети.
Разделим теперь эти сто тринадцать тысяч человек на избираемых и избирателей и получим четырнадцать тысяч лиц с цензом в пятьсот франков и девяносто девять тысяч — с цензом в двести франков.
Таким образом, лишь четырнадцать тысяч человек удостоены права принимать активное участие в управлении государством; девяносто девять тысяч принимают в этом управлении лишь фиктивное участие, посылая людей, которые даже не представляют их, ибо они не являются им ровней, а превосходят их в отношении гражданских прав и имущественного положения.
Среди этих четырнадцати тысяч аристократов земельной собственности, годных к тому, чтобы становиться депутатами и, следовательно, министрами, пэрами, государственными советниками, главными налоговыми сборщиками и префектами, то есть занимать самые лучшие должности, притязать на которые все прочие недостойны и неспособны, примерно семь тысяч, то есть половина, обременены разорительными ипотеками и домогаются депутатства как средства поправить свои расстроенные и скорее номинальные, чем действительные, состояния, продавая свои голоса тем, кто облечен властью.
Таким образом, система государственного управления при Луи Филиппе является в действительности лишь представительством четырнадцати тысяч привилегированных лиц, хотя на первый взгляд кажется, что она опирается на сто шестьдесят тысяч граждан, имеющих избирательный ценз.
И вот тут мы расходимся с республиканскими теориями, предшествовавшими нашей, ибо, вместо того чтобы связывать дух прогресса с пролетариями, мы надеемся обрести его в имущих; дело в том, что в настоящее время имущие составляют чуть ли не большинство во Франции, ведь достаточно только учесть сына, племянника и какого-нибудь наследника каждого из тех, кто входит в число этих четырех с половиной миллионов землевладельцев, и тотчас вы будете располагать девятью миллионами человек, имеющих те же самые интересы и, следовательно, то же самое желание — желание сохранения, желание, о которое разбиваются всякие попытки расхищения, даже если земельная собственность, находящаяся в руках имущих, не будет, как это имеет место теперь, неотчуждаемой, ибо, отделив от оставшихся двадцати миллионов французов женщин, детей и стариков, вы не наберете столько же пролетариев, сколько имеется собственников. Но, повторяем, собственность неотчуждаема, что бы, пытаясь внушить страх и тем самым привлечь на свою сторону, ни говорило своим лживым голосом правительство, которое, обманным путем, как нами доказано, провозгласив себя представителем всех собственников, затем сумело на время внушить имущим, что безопасность их земельных владений заключается исключительно в той защите, какое оно предлагает им против тех, кто, не владея ничем, надеется заполучить землю.
Так что надо всего-навсего успокоить эти страхи, и этого будет достаточно для того, чтобы присоединить к прогрессивному движению земельных собственников, которым сиюминутная нерешительность придает видимость ретроградов и которые, мы уверены, утратят ее сразу же, как только они увидят, что общие интересы подталкивают их вперед и при этом их личные интересы не страдают.
Докажем теперь, что эти страхи беспочвенны.
Если внимательно проследить эту длинную историю Франции, только что прочитанную вами, то можно заметить, что итог каждой очередной революции, картину которой мы разворачивали перед глазами читателя, состоял в том, что земельная собственность дробилась, перемещаясь из рук, в которых она находилась, в руки большего числа людей, причем стоящих все ближе к простому народу: дело в том, что народ, рожденный на земле, один только и имеет право владеть ею, ибо Господь сотворил его ради этой земли, а эту землю ради него; из-за какой-нибудь случайности она вполне может перестать быть его собственностью на какое-то более или менее долгое время, но при этом, до тех пор пока она снова не станет принадлежать ему, гармония будет нарушена; в этом и кроется причина революций, которые кажутся расстройством общественного порядка, тогда как на самом деле являются лишь средством, ведущим, напротив, к восстановлению этого порядка в том виде, в каком он существовал изначально.