Все помнят, что Цезарь превратил Галлию в римскую провинцию, а галлов — в римских граждан; другими словами, от своего присоединения к империи побежденный народ не утратил никаких прав на землю, на которой он жил, и это понятно: римляне захватывали, но не вторгались. Римскому духу было тесно во вселенной, но римскому народу было хорошо в Риме.
Франкское завоевание имело совершенно противоположный характер; ведомые Меровигом племена были насильственно, толчком за толчком, вытеснены из Германии восточными народами, которые спускались с плоскогорий Азии и появление которых под командованием Алариха и Аттилы предстояло увидеть Европе; не жажда воинской славы толкала в сторону Галлии эти вооруженные толпы нищих, двигавшиеся в поисках какого-нибудь королевства, а потребность в крове, способном послужить пристанищем для их отцов, жен и детей; а поскольку к этому времени вся земля была уже занята, они захватили ее у тех, кто был слабее их, выставив предлогом, что те, кто был сильнее их, захватили их собственную землю.
Так что мы видели, как первые короли Франции захватили Галлию и разделили завоеванные земли между своими вождями, ничуть не беспокоясь о том, что они владеют ею по праву сильного.
Мы видели также, что с началом национального противодействия завоеватели переняли интересы французской почвы и выступили против интересов франкской династии; таким образом, они наделили королевство своей национальностью, но, образовав привилегированные касты, сохраняли земли народа.
Людовик XI передал эти земли от знатных вассалов знатным сеньорам, а Ришелье — от знатных сеньоров аристократии, но лишь Конвент передал их от аристократии народу. Только после 93-го года эти земли снова оказались, как и во времена галлов, в руках тех, кто на самом деле имел право обладать ими; но, чтобы это случилось, понадобилось четырнадцать веков и шесть революций; а чтобы все было законно и вопроса о давности владения не стояло, земли следовало выкупать.
И вот ради осуществления этого глубокого замысла, за который те, кто извлек из него наибольшую выгоду, были, возможно, менее всего признательны Конвенту, он пустил в обращение то огромное количество ассигнатов (сорок четыре миллиарда), какое дало народу возможность приобретать землю, ибо стоимость этих обесцененных денег, совершенно искусственная, когда речь шла о любой другой покупке, становилась вполне реальной при покупке недвижимости, которая скорее по наитию, чем осознанно, была названа Конвентом национальным имуществом. Именно благодаря такому приему, способствовавшему, во-первых, упразднению права первородства, а во-вторых, уничтожению майоратов, и произошло это невероятное увеличение земельных собственников, число которых за сорок лет возросло с пятидесяти тысяч до четырех с половиной миллионов.
Таким образом, сегодня владельцы земли могут считать свою собственность неотчуждаемой, а всякую новую революцию невозможной. Да и в самом деле, какую цель могла бы иметь в наше время революция? Ведь теперь, когда все касты, от знатных вассалов до аристократии, уничтожены, раздел земель, которому прежде препятствовали привилегии этих каст, происходит самым естественным образом в среде народа, этой великой и единой семьи, где все люди являются братьями и где все имеют одни и теже права.
Стало быть, земельные собственники, столь влиятельные сами по себе, не нуждаются в искусственной поддержке правительства, которое не представляет их и, получая от них все, тогда как они не получают от него ничего, смертельно опасно для их существования, принимая во внимание кровь, которую оно в виде бюджетных поступлений извлекает из тела нации, чтобы впрыскивать ее в свои собственные жилы. Правительство выполняет в государстве ту же обязанность, какую в человеческом теле выполняет сердце: оно должно возвращать в артерии такое же количество крови, какое артерии ему на время предоставляют; если, судя по пульсу, ее будет хоть на одну каплю меньше, весь механизм окажется расстроенным.
Так что нынешнее правительство падет без какого бы то ни было внешнего толчка, просто благодаря тому, что революционную политику сменит политика целесообразная; оно падет не благодаря усилиям пролетариев, а по воле имущих; оно падет, ибо не представляет никого, кроме аристократии собственности, и зиждется только на ней, а та, ежечасно истребляя себя за счет разделов земель, однажды оставит его без всякой опоры.
И вот как, по всей вероятности, это произойдет.
Избиратели с имущественным цензом в двести франков первыми заметят, что сделанная им уступка избирательного права совершенно обманчива; что второстепенное участие, которое они принимают в управлении государством, не может заставить его отклониться от избранного им направления, даже если это направление противоположно их интересам, поскольку влияние на него таких избирателей является косвенным и осуществляется с помощью депутата, состояние которого, по самой нижней оценке, на три пятых больше, чем у них, а нам прекрасно известно, что только равные нам по имущественному положению понимают наши нужды, ибо испытывают их сами; что только равные нам по общественному положению воспринимают наши интересы, ибо наши интересы являются одновременно и их интересами, и, следовательно, мы должны поручать предвидеть наши нужды и защищать наши интересы только таким людям.
В тот день, когда избиратели убедятся в этой истине — а день этот близок, — они потребуют у депутатов, посылаемых ими в палату, обещания снизить ценз избираемости до двухсот франков, а избирательный ценз — до ста франков; кандидаты дадут такое обещание, чтобы быть избранными, выполнят его, чтобы быть переизбранными, и следствием такого корыстного расчета станет снижение как избирательного ценза, так и ценза избираемости.
И тогда начнется парламентская революция.
Затем, в свою очередь, избиратели с цензом в сто франков заметят, что они представлены избираемыми с цензом в двести франков ничуть не больше, чем те были представлены цензовиками с цензом в пятьсот франков; это открытие приведет к таким же последствиям, такое же требование повлечет за собой такой же результат, и подобным образом ценз будет снижаться, причем в постоянно убывающей прогрессии, до тех пор, пока каждый пролетарий не станет избирателем, а каждый собственник не обретет права быть депутатом.
И тогда парламентская революция завершится.
В итоге сложится правительство, отвечающее нуждам, интересам и желаниям всех; пусть оно называется монархией, президентской или парламентской республикой — это совершенно безразлично, поскольку такое правительство будет всего-навсего магистратурой, причем, вероятно, магистратурой пятилетней, так как пятилетний срок исполнения чиновниками своих обязанностей является той формой правления, которая в наибольшей степени может обеспечить спокойствие населению, ибо те, кто доволен руководящей деятельностью своих уполномоченных, имеют надежду их переизбрать, а те, кто ими недоволен, имеют право отрешить их от должности.
Но при этом, подобно тому, как крупным земельным собственникам с их переходным, временным правительством следовало иметь своего представителя, второразрядные собственники должны, в свой черед, иметь своего; однако тот, кто представлял одних, не сможет представлять других, ибо необходимо, чтобы этот новый представитель был точным образчиком своей эпохи, как Луи Филипп, Людовик XV, Франциск I и Туго Капет были образчиками своего времени. Необходимо, чтобы он был рожден в гуще народа, дабы между ним и народом существовало взаимное сочувствие; необходимо, чтобы его личное состояние не превосходило средний размер состояний других людей, дабы его интересы были сходны с общими интересами; необходимо, наконец, чтобы предоставляемый ему цивильный лист был ограничен издержками на его первоочередные нужды, дабы вырвать из его рук возможность взяточничества, с помощью которого он после избрания своего преемника мог бы содержать партию, не отражающую более волю нации; стало быть, такой человек не может быть ни принцем королевской крови, ни крупным собственником.
Вот бездна, в которой исчезнет скоро нынешнее правительство; маяк, зажженный нами на его пути, осветит лишь его крушение, ибо, даже если бы оно захотело сменить курс, теперь ему уже не удастся сделать это: его увлекает чересчур быстрое течение, его гонит чересчур сильный ветер. Но в час его гибели наши воспоминания — воспоминания человека — возобладают над нашим стоицизмом гражданина и раздастся голос, который крикнет: «Смерть королевской власти, но да спасет Бог короля!»
И это будет мой голос.
Письма
из Санкт-Петербурга
Отправляясь два месяца тому назад в Санкт-Петербург, я дал себе слово написать несколько писем по поводу освобождения крепостных в России.
Со стороны, с теми представлениями, какие мы составили себе о свободе и рабстве, представлениями, основанными на общих принципах и уроках собственной истории, может показаться, да мне и самому так казалось, что нет ничего проще, чем написать эти письма.
Мне понадобилось провести в России два месяца, чтобы прийти к убеждению, что, напротив, нет ничего труднее. И доказательство этого состоит в том, что даже писавшие на данную тему русские, к какой бы партии они ни принадлежали и какого бы оттенка мнений ни придерживались, так и не сумели угодить своим товарищам по партии и своим единомышленникам.
Дело в том, что это вопрос одновременно принципов, предрассудков и материальных интересов; что к нему причастны те, кто выражает идеи, и те, кто их осуществляет; утописты, устремленные в будущее, и реалисты, действующие в настоящем; пресса, поднимающая революции и не видящая при этом цели, к которой они ведут, и государственные деятели, тревожащиеся о путях, которые революциям предстоит пройти, прежде чем достичь этой цели.
По прошествии двух месяцев, побеседовав с людьми, которые подвигнули императора издать закон об освобождении крестьян, и с крепостными, в пользу которых этот закон был издан; с журналистами, которые спровоцировали его появление, и с помещиками, по интересам которых он наносит удар, я счел возможным дать точные сведения о том, какое воздействие он оказывает в настоящее время и каковы будут его последствия в будущем.