Но, поскольку для меня все зиждется на уроках истории, да позволит мне читатель представить ему некоторые рассуждения общего порядка, касающиеся того, как формировалась земельная собственность в Древнем Риме и в средневековой Франции. Эти рассуждения сделают более заметным то различие, какое существует между становлением русского общества и такой же работой, проделанной в Италии и Франции.
Алекс. Дюма.
Санкт-Петербург, 18 августа (1 сентября) 1858 года.
I
Любой основатель города является изгнанником, а вернее сказать, разбойником: Тесей в Греции, Кир в Персии, Ромул в Италии. Норманн Рожер, основатель сицилийской монархии, начал с того, что ограбил конюшни Роберта Гвискара.
И потому любой город начинается с создания убежища.
Вождь-изгнанник набирает себе сторонников среди изгнанников. Он строит крепость, обычно на вершине холма, а ниже крепости располагает убежище; ниже убежища селится народ.
Убежище, созданное Ромулом, находилось между двумя вершинами Капитолийского холма.
Земля, на которой Ромул установил свой шатер, была невозделанной и никому не принадлежала: то был голый холм, у подножия которого с одной стороны простиралось застойное болото, а с другой стороны катила свои илистые воды река.
Голый холм — это Капитолий; застойное болото — это Велабр; илистая река — это Тибр.
Ромул запрягает осла, лошадь и корову, намечает бороздой границы города и принимается за самое неотложное для изгнанника дело: он устраивает земляное укрепление.
Лагерь, окруженный этим укреплением, — это зачаток Рима.
Имя Рим происходит от слова гита — «сосцы», сосцы волчицы. Рим навсегда сохранит терпкий привкус молока, которым был вскормлен его основатель.
Этот основатель торопится установить в городе иерархию в соответствии с тем, кто какое положение занимал в его разбойничьей шайке.
Он делит своих подданных на патрициев и плебеев: патриции — это офицеры, плебеи — это рядовые солдаты.
В городе будет триста сенаторов: это командиры, и триста всадников: это заместители командиров.
Остальные будут рядовыми гражданами; но всем известно, кем со временем станет римский гражданин.
Этому народу-воину недостает женщин, и он добывает их, похищая. Вследствие браков появляется население, которому недостает жизненного пространства, но война даст земли и рабов, чтобы обрабатывать эти захваченные земли, пока воины будут захватывать новые.
Вспомните: «Уае уrehs» — «Горе побежденным».
Да, горе побежденным! Их земли сделаются придатками владений Рима, а сами они станут рабами римлян.
И вот тогда начинается трудное, беспрерывное, упорное дело завоевания мира.
Одно лишь завоевание Лация длилось два века, но оно незначительно изменило условия жизни римлян.
Завоеванное обычно делилось на три части: доля богов, доля завоевателей и доля республики.
Народу удалось заполучить кое-где клочки удаленных от Рима земель, которым могло угрожать мщение со стороны побежденных, если бы однажды сами эти побежденные стали победителями.
Патриции же, напротив, получили в удел земли, окружавшие померий, то есть привилегированные земли, защищенные самой близостью Рима и простиравшиеся на пять-шесть миль от города; священную границу, которую, мне думается, Страбон обнаружил в свое время в местности под названием Фесты и которая обеспечивала собственникам владений по эту ее сторону право авгуров, основу всех прочих прав.
Эти исконные земельные владения были разделены сперва между тремя трибами, именуемыми тициями, рамнами и луцерами: тиции — по имени Тация, рамны — Ромула, луцеры — Лукумона. Разъяснение последнего из этих названий дает Юний.
Волумний, автор трагедий, говорит, что эти три трибы собирательно назывались этрусскими трибами.
Они соответствовали, на самом деле, трем главным богам этрусков и трем священным воротам города.
Этим исконным земельным владениям никогда не угрожили ни Гракхи, ни Катилина, ни Цезарь — эти великие социалисты древности.
Мы скажем вскоре, на какие земли они хотели наложить руку, но не для себя, а для народа.
«Рим, свободный со времени своего возникновения, — говорит Флор, — вначале вел войны, чтобы защитить свою свободу; затем, чтобы сохранить свои границы; потом, чтобы поддержать своих союзников, а в конце концов, чтобы увеличить свою славу и упрочить свою власть».[356]
В этом исконном Риме присутствовало два начала: начало героическое и аристократическое, которое первое время брало верх над началом демократическим и против которого вспыхнуло восстание на Авентинском холме; начало простонародное и демократическое, которое возобладало с падением Тарквиния Гордого и обеспечило равенство прав посредством учреждения должности трибунов.
Две эти партии действовали в противоположных направлениях: одна — по расчету, другая — по наитию.
Действуя по расчету, представители героического и аристократического начала стремились к обособленности, сплоченности и национальной исключительности; действуя по наитию, представители простонародного и демократического начала стремились к войнам, расширению территории и собиранию земель. Они прекрасно понимали, что их сила состоит не в уме отдельных личностей, а в их числе.
Не будь плебеев, Рим никогда бы не завоевал и не принял в свою семью весь мир; не будь патрициев, он никогда не имел бы своего собственного характера, своего самобытного уклада жизни: он не был бы Римом, он был бы Италией.
Причиной первого столкновения двух этих начал стала земля.
Народ, имевший право гражданства и живший в городе, задался вопросом, почему он не имеет земель вблизи города.
И он бросает жадные взгляды нааbеr rоtаnub[357], выверенные авгурами и ограниченные гробницами знати.
Ему предлагают завоеванные земли в Анции. Но он отказывается от них.
«Народ, — говорит Тит Ливий, — предпочитает требовать земли в Риме, а не владеть ими в Анции».
Мы располагаем первым в истории человечества памятником права: это законы Двенадцати таблиц.
В них хотели увидеть свод законов, но сумели распознать лишь три реальные составные части: Г) древние обычаи жреческой Италии, 2°) права героической аристократии, берущей вначале верх над плебеями, 3“) и, наконец, нечто вроде уложения, а вернее, если только это слово не чересчур современно, — конституцию, которую плебеям удалось в итоге вырвать у патрициев.
Попробуем понять, что же такое древнее италийское право, насколько оно было сурово и непререкаемо. К тому же, мы обнаружим здесь определенное сходство с тем вопросом, какой занимает в настоящее время Россию.
В римском праве благородные чувства занимают всего лишь второстепенное место; над всем преобладает отцовская и мужнина власть: это патриархальный закон.
О натуральной семье речи в нем почти нет: в центре его внимания исключительно семья общественная.
Каменная плита домашнего очага и могильный камень, ограничивающий поле, — вот два камня, на которых зиждется италийское право.
Когда мы дойдем до России, вы увидите, какую роль в происходящем там общественном перевороте предстоит играть камню домашнего очага.
У города, как и у семьи, тоже есть свой камень домашнего очага и свой могильный камень, но только большего масштаба.
Каждый из этих камней служит пьедесталом для божества: могильный камень — для лара, духа-покровителя, молчаливого духа прежних хозяев, божества предков, божества мертвых; камень домашнего очага — для отца семейства, нынешнего хозяина, беспокойного духа дома, живого божества; божества мрачного, сурового, обладающего полной властью над женой и детьми; духа дикого и одинокого, имеющего право решать, кому из тех, кто его окружает, жить, а кому умереть.
Для отца семейства дети, жена и рабы совсем не то, чем являются жены, дети и слуги для нас: это тела, которые можно бить; это вещи, которые можно продать; это живые существа, которые можно уничтожить. Вспомните Брута, приговаривающего к смерти своих сыновей за то, что они замышляли заговор против республики; вспомните Виргиния, убивающего кинжалом свою дочь, чтобы вырвать ее из рук Аппия.
Женщина подвергается точно такому же деспотизму.
Три обстоятельства превращают ее в собственность мужа: если он купил ее у отца; если она откусила кусок жертвенного пирога; если волосы у нее на голове разделили на пробор острием дротика.
Вместо того чтобы сказать ей, как говорят у нас: «Жена должна слушаться своего мужа, а муж должен защищать свою жену», ей говорят всего лишь пять слов: «Ubi tu Gaius, ego Gaia», которые она повторяет и которые означают: «Где ты Гай, там я Гайя». Затем ее поднимают и на руках, не дав ей ступить на него, переносят через порог супружеского дома, где она попадает in manum viri, то есть в руки мужа.
С этого момента муж, купивший ее у отца, обладает всеми правами отца: купив ее, он может ее перепродать, как лошадь, как раба.
«Продай свою лошадь и своего раба, когда они состарятся, — говорит Катон, — иначе они умрут прямо у тебя и ты не выручишь за них ничего».
Супруг может убить свою жену, и даже не потому, что она была ему неверна: достаточно и того, что она выкрала ключи или выпила глоток вина.
Что же касается сына, то отец имеет право трижды продать его; должности, которые тот займет в республике, не избавят его от рабства: если это трибун, отец сорвет сына с его сиденья, сенатор — с его курульного кресла, диктатор — с его трона; он приведет его обратно в дом и там, если ему заблагорассудится, заколет его кинжалом у алтаря отеческих лар.
После сыновей и жены шли клиенты, колоны, рабы.
Клиенты — это бедняки, люди мелкие и бессильные, пристроившиеся к какому-нибудь могущественному семейству; колоны — переселенцы, добровольные или вынужденные, перевезенные из одного края в другой; рабы — это пленники, захваченные во время войн и проданные республикой.