«Все эти люди, — говорит Нибур (не забывайте эти его слова, когда вскоре будете читать указ императора Александра II), — получали от своего хозяина землю, чтобы построиться на ней, и два акра пахотной земли».
Ромул определил каждому гражданину первоначальный земельный надел в два югера, то есть в полгектара.
Сын, жена, клиенты, колоны, рабы — все это принадлежит отцу, все это именуется фамилией и все это, в конечном счете, имеет лишь одно название: род. Это род Корнелиев, род Клавдиев, род Фабиев. Фабии утверждали, что происходят от Геркулеса и Эвандра; они одни выставили триста шесть членов своего рода, которые за четыреста семьдесят семь лет до Рождества Христова пошли войной против вейян и, разгромив их в нескольких сражениях, все до единого погибли затем в сражении у Кремеры. И все они, как вы прекрасно понимаете, — аристократы, богачи, патриции, те, кому принадлежит священное поле, кто имеет jus quiritium (право римского гражданства) и mancipatio (право силой завладеть собственностью).
Что же касается народа, то он остается беден, страдает и трудится. Этрусские цари используют его на строительстве своих циклопических сооружений, образчиком которых служит Большая Клоака; они дают ему средства к существованию, но при этом тяжело угнетают его, и потому народ способствует их падению. Однако, когда этрусские цари пали, большие строительные работы прекратились и народ стал умирать от голода.
В зарождающихся обществах, где промышленность еще не создана, богач никогда не нуждается в бедняках; зачем в Риме, к примеру, заставлять их работать? Зачем платить жалованье народу? Разве нет рабов, которые трудятся бесплатно?
Что же следует из подобного обстоятельства? То, что богатые и бедные, запертые в стенах одного и того же города, вполне естественно становятся врагами. У богача только один интерес — сделаться еще богаче, и, богатея, он делает бедняка еще беднее, ибо вот каким образом он богатеет.
Сломленный криками собственных детей, которые просят у него хлеба, бедняк стучится в дверь к богачу и просит дать ему взаймы денег под залог поля, если у него еще осталось поле, или дома, если у него еще остался дом; богач дает ему ссуду под двенадцать процентов годовых, что было законной процентной ставкой в Риме; какой бы незначительной ни была одолженная сумма, бедняк не может вернуть ее в срок, и тогда его дом и его поле переходят в собственность заимодавца, а поскольку раб, его жена и его дети так или иначе кормятся у богача, бедняк, чтобы у него самого, у его жены и у его детей была еда, продает себя.
Если же он не продает себя, если он начинает жаловаться, то вот что по этому поводу говорит закон:
«Пусть поручителем за имеющего свое хозяйство будет только тот, кто имеет свое хозяйство, а поручителем за неимущего кто угодно; пусть должнику после признания им долга и вынесения судебного решения будут даны тридцать льготных дней. Если осужденный не выполнил судебного решения и никто за него не поручился, то пусть кредитор уведет его к себе и наложит на него колодки или оковы весом в пятнадцать фунтов».
Вам кажется, что это жестоко, не так ли? Слушайте дальше:
«Если должник не улаживает долги, держать его в оковах шестьдесят дней; в течение этого срока трижды приводить его в базарные дни в суд и там громогласно объявлять сумму взыскиваемого с него долга».
Хорошо еще, если этот бедняга должен лишь одному человеку, ибо, если он должен нескольким кредиторам, то вот что с ним произойдет:
«На третий базарный день, если кредиторов несколько, пусть они разрубят должника на части».
Но как они смогут разрубить этого несчастного на равные части?
Это предусмотрено, и кредиторов, будьте покойны, оберегает закон:
«Если они отсекут больше или меньше, то пусть это не будет вменено им в вину; если же они пожелают, то могут продать его на торгах за границу, за Тибр».
Как видите, Шекспир, этот варвар, как называет его Вольтер, ничего не придумал в своем «Шейлоке». Он просто все взял из законов Двенадцати таблиц.
Так вот, Валерий Публикола (Публикола означает «Друг народа») провел перепись этого народа, к которому он питал любовь; оказалось, что в 509 году до Рождества Христова в Риме было сто тридцать тысяч мужчин, способных носить оружие[358], то есть все население города составляло около семисот тысяч душ, не считая вольноотпущенников и рабов.
За исключением пятидесяти—шестидесяти тысяч богачей, все остальные умирали от голода.
Публикола приказывает распределить между этими голодными казну Тарквиниев, но казны Тарквиниев, на которую набросилось шестьсот пятьдесят тысяч голодных ртов, хватило ненадолго.
Вся это множество людей должно было добывать себе пропитание на территории около тринадцати квадратных льё, находившейся в окружении вражеских народов и без конца подвергавшейся опустошению.
Значит, оставалась война: рискуя погибнуть, они получали возможность выжить.
И Рим вел войну то с вейянами, то с вольсками, то с эквами, то с герниками, и плебей возвращался домой, увенчанный лавровым или дубовым венком, но разоренный; ибо многие из тех, кто возвращался с войны, были nexus, то есть связаны долговым обязательством под гарантию личной свободы. Они рассчитывали расплатиться со своими долгами, поживившись за счет вейян и вольсков, эквов и герников, и в самом деле захватили у вейян и вольсков, у эквов и герников — не говоря уж об ардейцах, которых они просто ограбили, — их земли; но захваченные земли, как уже было сказано выше, делились на три части: часть богам, часть завоевателям и часть республике.
Так что, когда боги и республика получали свое, на долю ста тысяч человек оставалось три или четыре льё разоренной, выжженной и опустошенной земли! Ростовщику такое было ровно на один укус, и чаще всего вместе с залогом он проглатывал и должника.
И вот однажды, посреди подобных неотвратимых бед, на городской площади римского народа, сына волчицы, среди этого угрюмого населения, беспокойного, как атмосфера его страны, где постоянно тлели насилие и ярость, раздуваемые всадниками, сенаторами и пожирателями человеческой плоти, случилось крупное волнение.
Какой-то облаченный в лохмотья старый солдат, бледный как смерть, с волосами, стоящими дыбом, словно шерсть дикого зверя, бросился к Форуму.
Его окружили, посыпались вопросы. Что с ним случилось? Что ему сделали?
И тогда он рассказал, что сабиняне сожгли его дом и угнали его скот; что, хотя он и был разорен этим набегом, ему следовало заплатить налог; что для этого он был вынужден взять деньги в долг под большой процент; что ростовщический процент, словно разъедающая язва, постепенно уничтожил все, чем он владел; что его увел кредитор, а точнее, палач. И он показал свою грудь, которая была покрыта рубцами от полученных в боях ран, и свою спину, на которой оставили кровоточащие следы удары кнутом.
Народ испустил рык — один из тех рыков, какие время от времени исторгают народы и львы.
Сенаторов, оказавшихся на площади, чуть было не разорвали на куски: все бросились к их домам, распахнули двери.
Подземные тюрьмы оказались переполнены несостоятельными должниками, которых каждый день приводили туда толпами (<^ге§аНт аМисеЬаМиг», по выражению Тита Ливия).
Затем народ, а вместе с народом и армия, которая в эти первые дни республики была ядром народа, удалились на Авентинский холм.
Всем известны миссия и притча красноречивого Менения Агриппы.
Народ понял свою силу и стоял на своем: люди отказались возвращаться в Рим, если народу не предоставят трибунов, которые будут его защищать.
Ему предоставили трибунов: это были Юний Брут и Сициний Беллут.
Обязанности у них были незначительными, а права посредственными: трибуны не имели права входить в сенат и могли лишь сидеть под его дверью; вся их власть заключалась в одном слове, но слово это было заслоном, о который неизбежно разбивались все усилия знати: трибуны могли сказать: «Уе lо» («Я возражаю»).
Вдобавок, особа того, кто произносил это слово, считалась священной: любого человека, посмевшего прикоснуться к нему, чтобы совершить над ним насилие или даже просто оскорбить его, приносили в жертву богам.
Именно тогда и появился первый римский социалист.
Спурий Кассий, после побед над самнитами дважды удостаивавшийся почестей триумфа, предлагает раздать народу завоеванные земли.
Обвиненный знатью в стремлении к царской власти и желании воспользоваться законом о земле как средством для достижения этой цели, он был приговорен к смерти и сброшен с Тарпейской скалы.
И тогда, за неимением земли, народ потребовал предоставить ему права, связанные с землевладением; трибун Терентилий Гарса выступил за единый закон, писаное уложение.
Патриции поняли, что им придется что-нибудь выпустить из рук.
В середине священного поля, за померием, оставались невозделанные земли, в числе которых был и Авентин, куда удалился народ. Патриции уступили народу указанные земли, подарив ему этот холм.
Но, едва только путь уступкам оказывается открыт, снова закрыть его весьма сложно.
Народ назвал десять патрициев, поручив им составить и издать законы. Так была учреждена коллегия децемвиров.
Децемвиры отправили послов в Грецию, главным образом в Афины, чтобы позаимствовать там законы.
Заметьте, что как раз в это время в Грецию вторглись Дарий и Ксеркс и она одержала победы при Марафоне и Платеях.
Послы вернулись с законами, которые растолковал им грек Гермодор из Эфеса.
Любопытно, что тот самый патриций Аппий, который приказал убить Сикция Дентата и требовал отдать ему Виргинию в качестве рабыни, дополняет законы Двенадцати таблиц и добавляет к древним обычаям жреческой Италии, к привилегиям героической аристократии, притесняющей плебеев, конституцию, призванную установить права этих самых плебеев.