, Юрию Дроздову, что она делает? А ведь у нее был муж, майор, отличник идейной чистоты, борец за правое дело – и она такого человека бросила! И ради кого? Пусть она честно назовет и тогда сама ужаснется – ради кого?
Галя честно призналась в своем грехопадении, но, сколько могла, защищалась. Да, она в связи с бывшим зеком. И она знает, что это нехорошо, просто ужасно, но ничего не может с собой поделать – влюбилась. И никакой он не враг народа, ее друг, а нормальный советский инженер, не уничтожает, а укрепляет своей работой наш строй. А что до бывшего мужа, то он пьяница, она не понимает, как такого человека можно назвать борцом за правое дело, он борется только за бутылку.
Комсомольский вождь понял, что идейное слово отскакивает от Гали, как сухая горошина от стены.
– Тебя не исправить, Галина. Будем принимать оргмеры.
О том, как принимались оргмеры, мне рассказала сама Галя, прибежавшая – вся в слезах – ко мне после персонального дела, а также наш общий друг Наташа Варшавская, присутствовавшая на разборе. На открытом комсомольском собрании докладчик обрисовал черными линиями моральное падение недавно столь активной комсомолки и поставил на попа жесткий вопрос: как быть? Галю вызвали на плаху, в смысле – трибуну, засыпали вопросами, требовали исправления и раскаяния. Галя сперва отбивалась, потом объявила, что даже если и раскается, то не исправится. Дороги на добрый путь ей нет, она себя уже неспособна переделать.
Наташа с восторгом мне говорила, что один из присутствующих на собрании – отнюдь не комсомольского вида мужчина в штатском – мрачно пробасил при общем безыдейном смехе: «Любовь зла, полюбишь и козла». И еще она рассказывала, что в одном-единственном случае Галя не защищалась, а ответила резко, и это тоже вызвало непристойное одобрение в зале.
Начальник отдела кадров, упитанный капитан из типичных «бдюков», задал с места строгий вопрос:
— Вас видели в театре с этим вашим другом из судимых. Почему вы были с ним, а не, скажем, со мной? Почему вы не пригласили меня пойти с вами в театр?
На это Галя ответила незамедлительно:
– Хотя бы потому, что вы не знаете, что мужчина приглашает женщину, а не женщина мужчину.
На голосование были поставлены два предложения: снять Галину Ленскую с поста комсомольского секретаря как виновную в морально-идейных проступках и исключить ее из рядов ленинского комсомола – по тем же причинам. За оба предложения проголосовали единодушно.
Галя плакала, повествуя о роковом комсомольском собрании. Будущее ей виделось в мрачном свете, укоры и обвинения, выслушанные на собрании, жгли. Я доказывал ей, что лишение комсомольского звания еще не самая страшная жизненная катастрофа. Меня когда-то тоже исключили из комсомола по причине идейных шатаний – ничего, перетерпел. И вообще, до нормального выхода из рядов по возрасту ей осталось ждать только три года – что такое три потерянных комсомольских года перед всей жизнью? Успокоившись, Галя сказала:
– А вообще хорошо, что меня выгнали из комсомола. Теперь не надо скрываться. Я как освобожденная. Больше мне ничего плохого не сделают.
Короткое время поверхность затягивала ряска обманчивого спокойствия. Галя улетела в Красноярск – сдавать зачеты за какой-то курс заочного педагогического института. Справившись со студенческими заботами, она прямо с аэродрома явилась ко мне. Поздно вечером я проводил ее в гостиницу. Ночью в дверь постучали. За дверью стояла она с чемоданом в руках – растерянная и заплаканная.
– Меня выгнали из гостиницы, – порадовала она меня. – И знаешь, на каком основании? Потому что уволили с работы, – так сказала администраторша. Теперь у меня нет иного выхода, кроме...
– Совершенно верно, – прервал я ее. – Распаковывай чемодан.
По случаю ее водворения ко мне самодельный электронный проигрыватель полночи не умолкал, я только следил, чтобы музыка шла негромкая – соседи иногда придирались. Галя то успокаивалась, то снова нервничала – надо было искать новую работу. Правда, норильской прописки ее не лишили, это облегчало поиск. Служба вскоре нашлась – бухгалтерия. По моему глубочайшему убеждению, подкрепленному дальнейшим многолетним опытом жизни с ней, изо всех видов деятельности, какие можно вообразить себе, меньше всего ей могло подойти счетоводство. Никогда не встречал человека, который так бы ошибался в подсчетах, как она, и часто с ужасом вспоминал, что в поисках новой работы она задумывалась, не стать ли кассиром в кинотеатре или магазине. Даже теперь, когда Галя немного примирилась с цифирью, убежден, что ее одномесячного кассирного труда вполне хватило бы для магазина, чтобы начисто прогореть, а для ревизоров – чтобы впадать в обалдение при проверке того, что у нас называлось «сальдо с бульбой».
Неутомимым товарищам, которым велено штатно «бдеть», не составило труда дознаться, что ни исключение из списка гостиничных жильцов, ни увольнение с работы не воротило заблудшую душу на идейный путь. Поискали средства иного сорта – заменили кнут пряником. Сам Платон Иванович Кузнецов, начальник политотдела, вызвал Галю на собеседование. У Кузнецова сидел и его помощник по комсомолу – тот же Юрка Дроздов. Галя вечером, вытирая неудержимо набегающие слезы, так обрисовала мне свое недостойное поведение в высоком кабинете:
– Он спросил, понимаю ли, что поступила нехорошо, связавшись с тобой. Я сказала, что понимаю, но ничего поделать не могу. Он сказал, что после такого строгого предупреждения, как исключение из комсомола, от меня ждали разрыва с тобой, а вместо этого я вызывающе переехала к тебе на житье. Все их надежды обмануты, так он сказал. Я ответила – а что было делать? Я воротилась из поездки, в гостинице мне отказали, потребовали, чтобы я забрала свои вещи. Была ночь, не на улице же оставаться с чемоданом. У меня нет знакомых, у которых я бы могла поселиться. Вот я и пошла к тебе. Платон Иванович долго смотрел на меня, потом спросил: «Только ли это было причиной того, что ты поехала к нему? Не обманываешь?» Я ответила: не обманываю, эта причина. Он переглянулся с Дроздовым и сказал, что в Норильске жуткий жилищный кризис, многие офицеры с семьями давно ждут очереди на комнаты, а пока сидят на чемоданах, где удастся. Но меня надо спасать, и он пойдет на самые крайние меры, чтобы не дать мне погибнуть. После этого он подошел к сейфу и вынул две бумажки. Одну протянул мне и сказал: «Цени, Галина. На весь политотдел дали два ордера на две комнаты. Одному из наших офицеров придется еще победовать до сдачи следующего дома. Бери ордер на хорошую комнату в Горстрое и немедленно переезжай!»
Галя еще сильнее заплакала, а я смеялся. Я догадывался, чем кончилась беседа с грозным Платоном Кузнецовым.
– Где же ордер на роскошную самостоятельную комнату, Галка?
– Я не взяла его. Я сказала, что не нужно мне самостоятельных комнат и что никуда от тебя не уйду. И еще придумала, что беременная, чтобы они отстали.
– А они что – Платон с Юркой?
– Юра смотрел на меня такими глазами – ужас! А Платон Иваныч бросил ордер в сейф и сказал: «Да, тебя уже не вызволить. Ты конченая!» И я убежала из политотдела. Ты не сердишься, Сережа?
– Сержусь! – сказал я весело. – И даже очень. Ну что бы стоило взять тот ордер, поблагодарить за отеческую заботу и переехать в роскошную комнату в квартире со всеми удобствами. Со всеми удобствами, Галка, а у нас никаких! Голова кружится – такая перспектива! А спустя месяц я переехал бы к тебе, и ты объяснила бы Платону, что он тебе друг и даже отец родной, но любовь дороже, долго крепилась, но не выдержала – сердце не камень.
– Ты все смеешься, – сказала она с упреком.
... Прошло всего три года, и мы с Галей в какой-то праздник сидели в веселой компании за столом у Наташи Варшавской. А напротив нас уместился Юрий Дроздов – теперь уже не помполит, а первый секретарь горкома комсомола. После общеобязательных тостов он вдруг встал и предложил свой.
– Хочу выпить за тебя, Галина! – сказал он торжественно. – За твою стойкость, за твою верность. Как я давил на тебя! Как выкручивал твою душу Платон Иванович! А ты устояла. Хочу теперь поблагодарить тебя за то, что отвергла все наши уговоры и угрозы. А вас, Сергей, хочу поздравить с самой лучшей, самой преданной на свете женой!
Наверное, ни одного бокала я не пил с таким удовлетворением, как этот, освященный тостом секретаря Норильского горкома комсомола Юрия Дроздова.
Беседа в политотделе стала последним нажимом на Галю. На нее махнули рукой как на безнадежную. Несколько месяцев прошли сравнительно спокойно. И в эти месяцы появилось то новое, что впоследствии стало цементом нашей совместной жизни. Гале захотелось вникнуть в мою работу. Она видела мое сокровенное дело на единственном нашем столе-универсале: кухонном, письменном, платяном, слесарном, просто складе для всякого обиходного хламья – на все нужды сразу. На столе лежали рукописи, каждый вечер я склонялся над ними. Я закончил «Северные рассказы», вытруживал роман «В полярной ночи». В отличие от Оли, требовавшей из Москвы работы над диссертацией, в отличие от Клавы, мешавшей всякой творческой работе, Галя приняла мои попытки уйти в литературу не только как должное, но и как желанное.
Сперва ее помощь была проста той самой отрадной простотой, о какой я мечтал при жизни с Фирой, первой женой, потом в тюрьме, в лагере и совсем недавно с Клавой, – такой естественной и такой трудно добываемой простотой: Галя старалась не мешать мне работать. Я приходил из лаборатории усталый, мы ужинали чем Бог послал, – он посылал скудно, он был скуповат, наш северный Бог, – лотом на часок я вздремывал на диване, а Галя сидела на единственном нашем стуле, что-то читала, или осторожно примащивалась у меня в ногах. Поспав, я присаживался к столу и писал до двух-трех часов ночи, подкрепляя себя временами глотками «получифирного» чая. Я не оборачивался от стола, чтобы не отвлекаться, я знал, что Галя, тихая как мышь, лежит на диване с книжкой в руках – была ее пора отдыхать. А когда стакан опустошался, неслышно появлялся другой, полный прозрачного, красно-темного, как гранат, настоя. Я не оборачивался, просто протягивал руку, я знал, что стакан на обычном месте. И только в середине ночи, когда замирали все звуки за окном и даже гудение уличного трансформатора приглушалось, моя рука, автоматически протянутая в сторону,