С вечера у балагана разжигали костер, кипятили в ведре чай. Вот и сегодня все было так же. Уже совсем стемнело, а на западе под черной тучей все еще не меркла полоса слабого желтого света. Солнце с той стороны земного шара бросало зарево. Эта полоса навевала печаль и делала ночь тревожной.
Между костром и балаганом росла толстая береза. Еще молоденькой ее пригнули к земле — она так и росла вбок, почти ложась на землю. Потом кто-то отпилил половину «калеки». На конце длинной и толстой культяпки выросла прямая ветка. Могучие корни весь сок погнали в нее, и ветвь вымахала стройная, как пальма. Так и жила на загорбке искривленной матери сильная, молодая березка.
Сейчас шершавый, пятнистый загорбок служил для молодых косцов скамейкой. Не доставая земли ногами, они сидели, словно куры на насесте. И Галя здесь же сидела, обняв стройную дочь-березу. Она смотрела на ломоток месяца над лесом, и смутно было на ее душе и очень одиноко. Ну, кому расскажешь, как щемит сердце, когда прилетает ветер из дальней дали и опять улетает в манящую даль? А у нее все вдали. Назад оглянется: вдали остались детство, школа, подружки; вперед глянет: и здесь даль, и в ней необыкновенные встречи, институт, пути, по которым она пройдет, и, наверное, любовь… Все — вдали…
Виктор устроился внизу, на опрокинутом ведре. Баян напевал в его руках.
Пылал костер, вокруг него косцы пили чай.
— Как хлеба начнут созревать, так появляются эти самые хлебозоры, — не торопясь рассказывал дядя Троша. — Небо ясное, ночь тихая, а смотришь — там и сям взблескивают, как молоньи, хлебозоры. А когда поспеют хлеба, то там, где прошел хлебозор или кругом, или полосой, хлеба сплошь выжжены, ни одного зернышка в колосках нет. Ты объясни-ка, что это за штука — хлебозоры? Так их в деревнях раньше звали.
Шурка расстелил телогрейку, полулежал на ней; рядом сидела Тамара.
У костра лежала большая куча прохладных, душистых березовых веток. Рыжая, толстая повариха Самойлиха вязала из них веники, развешивала их по стенкам балагана.
На молодых нашло какое-то задумчивое настроение, и они запели песню из нового фильма:
Печальной будет эта песня —
О том, как птицы прилетали,
А в них охотники стреляли
И убивали птиц небесных,
А птицы падали на землю
И умирали в час печали…
Гале нравились и слова, и мелодия этой песни: были они странными и необычными.
— Ребята! Слушайте! — проговорила Маша. — Я недавно в «Комсомолке» прочитала стихотворение и выучила его наизусть! — она обращалась ко всем, а сама чувствовала только Стебля и видела только его, хоть и не смотрела в его сторону. — Вот, слушайте. Его написал человек, прикованный к постели.
Виктор перестал играть, он не шевелясь смотрел в костер, другие повернулись к Маше. Она помолчала и начала тихо и как-то хмуро:
Слепые не могут смотреть гневно.
Немые не могут кричать яростно.
Безрукие не могут держать оружия.
Безногие не могут шагать вперед.
Но — слепые могут кричать яростно,
Но — немые могут глядеть гневно,
Но — безрукие могут шагать вперед,
Но — безногие могут держать оружие.
Блики от костра плясали на ее бронзово-круглом лице, и оно то темнело, то светлело, то отдалялось от ребят, то приближалось.
— Какое-то оно не как все, — сказала Тамара. — Без рифм.
— Мощные стихи, железные, — проговорил Виктор. Галя посмотрела на него долгим, немигающим взглядом. Лицо его было серьезное, задумчивое.
Галя спрыгнула с березы, ушла в балаган. Блики от костра танцевали на его травяных, наклонных стенках. Галя легла.
За балаганом о чем-то разговаривали Шурка с Тамарой. Иногда Галя разбирала:
— Нет, нет, да нет же! Не надо, не пойду…
Костер угасал, исчезали со стенок трепетные блики, и так же постепенно затихал и баян, словно Виктор уходил все дальше и дальше, во тьму поля, к спящим стогам. И Галя, засыпая, тоже будто уходила и уходила куда-то. Вот уже все далеко-далеко от нее: и ребята, и запахи, и звуки, и ночь, и груда раскаленных углей — все вдали. У нее — все вдали.
Обмякшие руки ее раскинулись, ресницы сомкнулись. И тут явилась перед ней глухая, непроницаемо-черная ночь. В глубине ее горел костер, освещая Виктора. Он сидел на пеньке, неподвижно глядя в огонь. Из тьмы пахли донником стога. Виктор и костер были так далеко, что казались маленькими. По ссутулившимся плечам Галя видела, что ему очень невесело. И так ей стало жалко его, так захотелось броситься к нему в темное поле, крикнуть, позвать, так захотелось, что она проснулась.
Было уже светло, люди вставали, Самойлиха брякала ведрами. Волосы у Гали были влажными от росы, как трава. Ей показалось, что вся она за эти дни пропахла сеном и цветами.
Галя завтракала, потом косила, а сама все видела среди мрака пылающий костер и Виктора на пеньке. И чувства, которые пришли к ней во сне, все усиливались. И, словно из сна, все пахло донником.
Ничего подобного она еще не испытывала к Виктору. Да что же это за душа у нее, если случайный сон мог так поразить ее?..
Луга расстилались ровные-ровные. И безбрежные, неохватные. В далекой дали ложилось на них небо; Островками вздымались березовые колки. Тут и косили. Галин трактор тянул три косилки. На них сидели Стебель, Веников и плотник, он же столяр, Короедов — муж тети Поли, который, по ее выражению, жрал водку в три горла.
Его морщинистое, жесткое, светло-коричневое лицо казалось вырезанным из сосновой коры в глубоких трещинах.
Кругом загустела трава по пояс. Над мягким поляком и лиловой россыпью клеверной кашки качались ржавые метелки конского щавеля и вишневые шишечки черноголовника. Его тонких ножек не было видно, и поэтому казалось, что над цветами вилось множество вишнево-бархатных шмелей.
Галин трактор врезался в мягкую стену травы. Быстро сновали острые зубья, кипели и сыпались на землю срезанные травы и белые, синие, золотые звезды цветов. Среди высоких зарослей после косилок оставался гладкий, седой след: распластанная трава сразу же начинала вянуть. Ее свежий запах вкатывался в жаркую кабину. Вместе с ним иногда врывались ветви берез, пулями влетали слепни, их укусы обжигали то шею, то руку. Галя прихлопывала их, и они падали под ноги. От жары кофточка прилипла к спине, по лицу катился пот, глаза щипало. Густая трава то и дело забивала зубья, и косари сигналили остановку. Веников или Стебель выдирали из зубьев траву, а Галя, выпрыгнув из кабины, прислушивалась: за белоногой рощей рокотал трактор Виктора — там тоже косили.
А еще дальше, за несколькими березовыми островками, Шурка сгребал тракторными граблями подсохшую траву. Следом за ним высокие, большие машины-подборщики гнали ее по транспортеру в бункер, подвозили к зароду, и стогомет Кузьмы Петровича легко вздымал на него сразу целую гору пахучего, шуршащего сена.
В узких местах между колками, в кустарниках еще по старинке вжикали косы, лошади волокли сено на волокушах из жердей, парни без рубах поддевали его вилами и забрасывали на верх стога. По спинам струился пот….
Представляя все это, Галя поглядывала на рощу между нею и Виктором. Уж очень манила эта белоножка, так и чудилось, что в глубине ее спряталась земляничная поляна с ледяным, бурливым родничком. И снова вспомнился ей сон и запахло донником, хотя его на этом лугу и не было. И еще она поняла, что уже никогда ей не расстаться с этими людьми. Здесь она родилась, здесь выросла и здесь ей работать.
— Галка! Ты заснула, что ли? — крикнул Стебель. Он бросил на железное сиденье с круглыми дырочками охапку травы, уселся на него. И снова устремился трактор вперед, и снова трава ложилась плотно и гладко, будто по ней проводили утюгом…
В обеденный перерыв Галя забежала в манившую рощу и в ней, в овражке, встретилась с густым малинником. И запомнился он Гале надолго.
Вершинки кустов алели, осыпанные ягодами. Галя присела и глянула понизу, и обрадовалась: на нижних ветках висело множество ягод. Они уже осыпались и краснели на земле. Ягоды малины походили на древние шишковатые шлемы витязей. Этакие игрушечные шлемчики, которые снимались с белых стерженьков. Густо пахло малиной. Ветер иногда поворачивал листья, и они, зеленые, становились седыми: у листьев была ворсисто-белая подкладка. По кустам перепархивали серенькие сластены-малиновки. Галя тут же присоединилась к их пиршеству. Скоро пальцы ее и даже подбородок стали красными от малинового сока…
Неожиданно в кустах зашуршало и появился Виктор. И Галя совсем не удивилась этому.
Он взял ее за руки.
— Что ты? Что ты? Уходи, — прошептала она. Ее длинные серые глаза стали влажными, а губы вдруг пересохли и зашершавились. А он все сильнее сжимал ее руки, лицо его было непривычно серьезным, оно слегка подрагивало.
— Неужели ты не видишь?.. — проговорил он и потянул ее к себе.
— Не вижу! — она испуганно отпрянула.
— Ты это брось! Зачем говоришь неправду? — прошептал он, грубо прижимая ее к себе.
— Уйди! Отпусти! — рассердилась она, пытаясь вырваться. — Я не люблю, когда со мной так… — Она рванулась, ударила его в грудь.
— А я люблю! — с ожесточением выдохнул он, как будто это слово было для него неприятным.
— А мне какое дело?
— А я люблю!
— Пусти!
— А я люблю!
— Ты хочешь, чтобы я тебя возненавидела?
Виктор разжал руки. Галя резкими движениями поправляла растрепанные волосы.
— Какой ты… Что ты за человек?
— Ведь и ты же…
— Нет! — она смотрела на него непримиримо, почти яростно.
— Да!
— Нет!
Она бросилась через кусты к балагану…
И как всегда Галя передвигала рычаги, трактор таскал косилки, никла скошенная трава. А потом Галя ужинала у костра, смеялась с ребятами, пела в темноте, разговаривала, но все это проходило стороной, едва касаясь ее, она же была занята иным, она жила тем, что грянуло в малиннике, и это, грянувшее, было для нее ярким и подлинным, а окружающее, обычное проходило, едва касаясь сознания, хоть она в этом реальном мире и была лихорадочно-возбужденная, неестественно-порывистая, шумная, странно похорошевшая, какой никогда ее не видели.