Галя забралась в кабину трактора, захлопнула дверцу и скорчилась на сиденье. Ей не хотелось жить, ей казалось, что все отвратительное — непобедимо…
Где этот венок из бабочек вокруг лужи? А гаснущие лилии в сумерках, а костер Уа-та-Уа и черные тальники на белых песках? Да было ли все это? А если было, то как же он решился предать все это?
Столкнувшись впервые с таким, Галя растерялась и не знала, что ей теперь делать, как жить? Она сжала виски ладонями — так разболелась голова. Ее пересохшие, колючие губы пылали.
Галя тоскливо смотрела на березняк, в котором таился ее малинник. Теперь он, связанный с Виктором, был ей страшен, она уже никогда не придет к его ягодам, к его летучим малиновкам…
Еще на сенокосе Стебля вдруг сразила страсть к пению, и он принялся петь романсы, вернее, один романс: «Очи черные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные». А еще вернее, он пел половину этого романса, потому что больше ничего не знал. Если он оказывался в поле один, то с упоением, зажмуриваясь, вопил: «Поцелуй меня, потом я тебя, потом вместе мы расцелуемся», если же рядом находились ребята, он бубнил себе под нос, немилосердно перевирая мотив: «И обнимемся, и забудемся».
С тех пор, как Стебель встретился с Машей на кладбище, он понял, что гнусные вихры его могут испортить ему всю жизнь. Он обливал их на ночь водой, плотно приглаживал, причесывал и обкручивал голову полотенцем, а потом долго не мог уснуть — голове было неловко на твердых узлах. Утром он снимал чалму и с умилением смотрел в зеркало на плотно прилипшие волосы. Но тут же вихры начинали медленно и упрямо подниматься. А через минуту они, будто издеваясь над ним, уже торчали браво и нагло. Стебель приходил в отчаяние…
Ребята на комсомольском собрании решили по-настоящему вникнуть в работу друг друга. Каждый должен был как бы отчитаться перед товарищами. Первой пригласила всех к себе на ферму Маша.
Ребята шли по гулкой лесной дороге, голося песню, а Стебель и Маша улизнули от них, пробирались напрямую через чащу. Лес тонул в тумане, из него сосны проступали смутно. На кончиках хвоинок зрели капли.
Стебель остановил Машу, преданно глянул ей в глаза, обнял. Маша хотела освободиться из его рук, но Стебель не отпустил, а ей и самой было приятно в этих руках. Молоденькие сосенки кололи их со всех сторон ершистыми, мокрыми ветками.
— А, черт возьми! — вдруг воскликнул Стебель, сгреб с головы кепку в кулак, хватил ее об землю. — Сегодня же, прямо на ферме, скажу ребятам, что мы поженимся, и никаких гвоздей! Все!
Маша смеялась, глядя в его лицо, — отважным и отчаянным показался ей Стебель.
— Ой, Валерка, ты вспыхиваешь, как порох! Ну, чего ты горячку порешь? Попробуй только сказать ребятам, знаешь что я сделаю?
— А что?
— Колодезной водой окачу тебя, чтобы остыл.
И они засмеялись. Но Стебель тут же нахмурился.
— Ты, что же, не хочешь выходить за меня замуж?
— Всему свое время. Я сама назначу срок, — строго проговорила Маша.
— Только ты уж не тяни, — умолял Стебель. — Неужели и у меня будет семья? Моя, собственная? — изумился он. — А знаешь, мне очень твои старики нравятся. Мы с отцом охотиться будем, куропатками, зайцами вас кормить станем! И домик ваш мне нравится.
Машин дом стоял на берегу реки у леса. Ели колючими лапами мели по его окнам, по бревенчатым стенам. Стебля умиляло, что прямо во дворе росли две сосны, сорили шишками на крыльцо, в кадушки, на крышу. Он слыхал, как ведро у колодца гремело, когда в него падала шишка. Маша вытаскивала из колодца воду, и в ведре плавали шишки и хвоинки. Прямо во дворе мелькали и дрозды-рябинники, и горихвостки, и сороки, а по стволам сосен шныряли пепельные поползни. Намотался безродный Стебель на ветру и теперь мечтал поселиться в Машином царстве.
Маша взглянула на его лицо и подумала: «Ничего-то он не может скрыть, вся его душа как на ладони». И никому она не верила так, как Валерке, и гордилась им и была счастлива, что такой парень полюбил ее…
Они пришли раньше ребят, распахнули дверь в длинную, шумную ферму. В ней было чисто, Маша сама побелила стены.
Наконец пришли ребята.
— Ну, показывай свой зверинец! — крикнула Тамара.
— Эк их, оглушили!
— Вот бы парочку поджарить! — скалил зубы Шурка.
— Входите, ребята, входите, — приветливо встречала Маша. На голове ее цвел кокетливый платочек, завязанный под подбородком.
— Входите, входите, — приглашал из-за ее спины и Стебель, сбивший кепку на затылок.
— А ты чего приглашаешь? — спросила Галя. Она улыбнулась, но улыбка у нее получилась грустной и болезненно слабой.
— Тоже хозяин нашелся!
— Ишь ты, какой свиновод!
— Он свинство разводит! — объяснил Шурка.
Ребята захохотали.
— Ну, Маша, показывай, — ласково попросила Галя, лицо ее было бледным, и она как-то зябко пожимала плечами.
— А чего тут показывать, все на виду.
Со всех сторон неслись хрюканье, визг. Из клетки в клетку перепархивали воробьи. Воздух был душный, тяжелый, теплый.
Все медленно шли по дощатому настилу. Вдоль него тянулись загородки. В некоторых развалились на боку большущие матки, рыла их облепили мухи. Поросята отталкивали друг друга, визжали, яростно рылись в сосках, как в земле, сосали, чмокая.
— Каждый поросенок знает свой сосок, — крикнула Маша, стараясь пересилить визг, хрюканье и топот. — А чтобы не кусали друг друга, мы им передние зубки выламываем.
— Как это? — удивился Стебель, который никогда еще не был на фермах.
— Щипцами. А вон на ушах видишь дырочки? Тоже щипцами работали. По количеству дырочек мы узнаем, от какой матки поросенок.
— Вот живодеры! — Стебель покачал головой.
— Маша, она такая! — гоготнул Шурка. — Она и тебе уши продырявит, чтобы все девки знали, что ты ее.
В большинстве клеток поросята были уже без маток. Они носились, поддевая друг друга рыльцами, таращили поросячьи глаза с белыми ресницами. Ребятам было смешно смотреть на них. В нескольких клетках поросята спали кучками, друг на друге, — так им было теплее. Иные через лазы выбирались в коридорчик и удирали, дробно стуча по настилу копытцами, бросались к длинному корыту с водой, выдолбленному из бревна.
Маша разговаривала с ними ласково. Поросят она называла бесенятами, щеки их — щечками, кормушку — столовочкой.
Радуясь, она показывала запарник, похожий на небольшую цистерну с топкой в центре. В запарнике готовили корм, и от него же шли трубы с горячей водой для обогрева помещения.
Показала Маша и транспортерную ленту, которая была устроена в желобе вдоль клеток. Она включила ленту и стала сметать навоз в желоб. Лента бежала, уносила его из помещения.
— Это здорово облегчает работу. Сараев нам сделал, спасибо ему, — сказала Маша. — Дают мне двадцать свиноматок. Я должна принять у них поросят и следить за ними, пока они сосунки. А как подрастут, я сдаю их на другую ферму. Когда я решила взять тридцать маток, девчата на меня закричали: «Ты сдурела? Такого еще не было! Да они у тебя подохнут!» А я все-таки взяла. И — ничего, справилась. Нынче у меня уже сорок маток.
— О! — и Стебель гордо поднял палец, дескать, знайте наших!
— Мы пахали! — Шурка тоже поднял палец.
Все эти шутки, смех, рассказ Маши о том, как она кормит и ухаживает за поросятами, — все это немного развеяло Галю и оживило ее. Галя думала о том, что хорошо ли так, если Миша всю молодость отдаст… поросятам И вспомнилось Гале, как Стеблю, после фильма о Кармен, показались окружающие некрасивыми и серыми. Вот и сейчас: свинарник, поросята, цифры, рацион — да какая уж тут…
«Глупая! — рассердилась на себя Галя. — Да разве Маша поросятам служит?».
— Я им в корытце сыплю жареную крупу. Они, ребятишечки, любят ее, — рассказывала Маша. — А через семь дней начинаю подкармливать кашицей. Даю мел, древесный уголь, глину, дерн.
— Ты сама такое меню придумала? — спросил Шурка. — От такой жратвы немудрено и ноги протянуть.
— Это все по науке.
Стебель с гордостью поглядывал на Машу. «Совсем ошалел, — подумала Галя. — Они счастливые. А Виктор не пришел».
Галя перестала слышать Машу и видеть ребят…
Возвращаясь домой, Стебель на всю улицу насвистывал какую-то польку. Насвистывал он ее громко, весело и прямо-таки по-соловьиному.
Войдя во двор, он увидел женщину, сидящую на верхней ступеньке крыльца. Рядом с ней лежал небольшой чемодан, а на нем стояла распочатая бутылка с вином. Стебель оборвал свист, и лицо его напряглось: навстречу поднялась его мать. Он молчал, растерянно разглядывая обрюзгшее, старое лицо. На ней было зелено-выцветшее, вязаное, тяжело обвисающее платье и мужской пиджак, накинутый на плечи.
— Здравствуй, сынок, — хрипловато проговорила она, — вот приехала к тебе в гости. Соскучилась. Один ведь ты у меня. На всем белом свете один-разъединственный родной человек. — Она сморщилась и заплакала. — Плохо мне, совсем плохо, сынок, — прошептала она, обняв его и положив голову ему на грудь. У Стебля дрогнуло сердце, и он тоже прошептал:
— Ладно, ладно… Успокойся. Пошли в дом.
Он вытащил ключ из-под крыльца. Мать подхватила чемоданчик со ступеньки и бутылку с вином.
— А я вот везла тебя угостить, — громко и наигранно бодро заговорила она, входя за ним в дом, — да не вытерпела — приложилась. Больно уж долго тебя не было, а я с дороги уморилась.
Стебель провел мать в свою комнатку за переборкой, потом выскочил из кухни, сунул на электроплитку сковородку с пластиками сала, сбегал в огород за огурцами и за луком.
Когда он вернулся к матери с пузырящейся в сковородке, посыпанной луком яичницей и с тарелкой свеженьких, мокрых огурчиков, она сидела за столом уже умытая, причесанная и хмельная. На столе рядом с пустой бутылкой стояла новая, еще не распечатанная.
— Садись, садись, — встрепенулась мать. — Мы ведь еще ни разу в жизни не сидели вот так… Ты вообще-то пьешь?
— Нет… Не люблю я это.