И вот в одно из утр все травинки на полях побелели от инея, затвердели. Листья на деревьях, усыпанные мельчайшими капельками, стали матовыми. Тронь эту матовость, и побежит струйка-ниточка, повиснет на пальце капля. Это сентябрь сделал первое тревожное предупреждение. Но заморозки были легонькие и прихватили только низинки. «Может, кукуруза еще уцелела», — подумала Галя.
Она зашла в контору. Здесь уже вовсю шумели. Папиросный дым клубился. Пол был засыпан ошметками грязи, окурками. Люди сидели на лавках вдоль стен, толпились среди комнаты, получали у агронома Останина наряды на работу. В конторе, как всегда с утра, была напряженная обстановка.
— Да вы что, сдурели? — гремел Веников, готовый хватить кулаком по столу. — Я пахал этот участок, сеял, а убирать будет дядя?! Это куда же, к черту, годится? С моего молока чужая ложка сливки снимает. Что вы меня во всякую дыру суете? Не буду я возить жерди. Чего я там заработаю? От жилетки рукава, от бублика дырку?
«Он прав, это поле его. К чему такая обезличка?» — подумала Галя.
— Ты, когда пахал и сеял, по сто пятьдесят рубликов огребал, а другие по тридцать. Вот пусть теперь и они заработают, — кричал и Останин.
— Да ну вас к черту с такой работой! Я — тракторист. И всякой ерундой заниматься не буду! — Веников ринулся из конторы. Он каждое утро так буянил, а потом делал то, что велели.
— Круши, паря!
— Камня на камне не оставляй.
— Хорошо, что они тебя не догнали, а то бы ты им дал!
Смеясь, кричали ему вслед.
— Мыслимое ли дело за такую тяжесть платить гроши! — орал и Шурка. — Какой это болван устанавливал расценку?
— Экономист, конечно.
— Вот пусть бы он приехал да поворочал эти тюки прессованного сена!
— А мы-то при чем?
— Эх, начальнички! — звучал чей-то насмешливый голос. — Фермы где? А силос закладываем где? В километре от них. То-то. Получается как у вятских. Они картошку ели в доме, а простокишу прихлебывать бегали в погреб!
Шумели, наседали на Останина, а он отбивался:
— Помнишь, ты голосил вот около этого стола: «Не буду махать литовкой! Я — тракторист!» На сенокосе не хватало рук. А Васильев и Зубенко пластались вовсю, косили. Вот теперь и посылаем их на силос. Ты тогда заработал, а они пусть нынче подработают.
— Ты, словно кот, загребаешь свои грехи.
Силосный бурт уже был закончен. Тетю Настю перевели работать на ток. Тамара вернулась в парикмахерскую, Шурке со Стеблем велели возить с поля прессованное сено, а Галя получила наряд на подвозку соломы к новому бурту.
Чтобы увеличить количество кормов, решили подмешивать в сечку прошлогоднюю солому. Пропитавшись кукурузным соком, и она пойдет в дело.
Галя побежала на машинный двор. Стебель уже был там. Он хлопотал около трактора с низкобортным прицепом.
Сараев дал Гале на время голубую «Беларусь» и тоже с прицепом. Только прицеп ее был железный и большущий, годный для перевозки соломы.
— Вот это тележка! — воскликнула Галя, стукнув кулаком по высокому, гулкому борту.
Она ревниво покосилась на свой ДТ, вокруг которого суетился другой тракторист. Всю весну и все лето работала Галя на этом тракторе, привыкла к нему, изучила все его капризы и достоинства, и ей не хотелось отдавать его в чужие руки, хотя бы и на несколько дней…
Галя и Стебель, проезжая мимо тока, увидели на дороге Тамару с Машей. Они отчаянно махали руками.
«Чего это они всполошились?» — подумала Галя.
Однажды по предложению Виктора комсомольцы решили выпускать сатирическую стенгазету «И смех, и грех». Первый номер вывесили в клубе. В нем были нарисованы карикатуры на лодырей, пьяниц и хулиганов. Изобразили и Семенова: он сдирал шкуру с лося. Нож, руки и пьяная морда браконьера были в крови. Карикатуры, острые, злые, — нарисовали Виктор и Стебель. Пьяный Семенов подстерег Стебля в переулке и ударом кулака сбил его с ног. Тут подоспел Виктор, закричал:
— Ты чего это, браконьерская твоя душа? Ты смотри, рукам волю не давай! — и бросился было на Семенова, но тот успел схватить булыжник.
— Не подходи, башку расшибу!
— Ну, Семенов, считай, что твой бандитизм на реке и в лесу кончается. За каждым твоим шагом следить будем. Придет время, схватим за руку!
— Махал я вас таких через левое плечо, семь раз хороший! Семенов ел, ест и будет есть. Он всех вас купит и продаст, идейных!
— Осколок ты, осколок! Ведь ты уже всеми лапами в капкане, а все скалишь зубы. Мы их тебе все-таки выломаем.
— Посмотрим…
— Сказал слепой!
Вот после этого ребята и организовали «Комсомольский прожектор»…
Галя и Стебель остановили тракторы и выскочили из кабин.
— Чего вы всполошились?! — закричала Галя. — Где пожар? Кого убили?
— Хуже, чем пожар! — кричала и Маша. — Ведь у нас под носом хлеб губят, а мы ушами хлопаем.
— Ничего не понимаю.
— Идут машины, а из дырявых кузовов зерно сыплется!
Все они направились на ток.
Пшеница холмами лежала под навесами и прямо во дворе. Женщины ворошили ее деревянными лопатами.
В сушильном цехе шумели грохота, провеивали зерно, оно утекало в люки, по транспортерам поднималось вверх, сушилось в шкафах, текло в бункеры. Дышали жаром большущие печи, всюду изгибались, уходили вверх и вниз толстые трубы, рокотал мотор.
Появился заведующий током Маланьин.
— Вы видели дорогу? — спросила у него Маша.
Маланьин вяло кивнул. Глаза его были сонные, лицо заросло щетиной, на сапогах засохла грязь, штаны и пиджак были в пыли.
— Вы видели, что она усеяна зерном?
Маланьин молча пожал плечами, дескать, вот нашла новость.
— Люди день-деньской работают, а здесь такое отношение к хлебу, — вставила Галя.
Маланьин не обратил на нее внимания.
— Вы почему не проверяете машины? — спросил Стебель.
Маланьин развел руками:
— Вот тебе раз! Как это не проверяем?
— Тогда зачем грузите в дырявые машины? — возмутилась Галя. — Заставьте шоферов заделать щели.
— У нас что — в совхозе брезентов нет? — спросил Стебель.
— Да разве напасешься на всех? Вон с ним разговаривайте.
Маланьин показал на две подошедших машины. Из кабины одной выбрался рыхлый Копытков.
Стебель забрался в кузов этой машины, мгновенно осмотрел его и крикнул:
— В эту тоже нельзя грузить, в щель палец пролезает!
— Тебе-то как не стыдно? — напустилась Тамара на молоденького шофера. — Неужели тебе лень на щели планки набить?
— А ты что за комиссия? — огрызнулся шофер.
— Мы «Комсомольский прожектор». Ясно?
Маша подбежала к управляющему.
— Товарищ Копытков! Это что же такое делается? Ведь на дорогах под ногами зерно хрустит.
— Ну уж и хрустит.
— Эту машину тоже нельзя грузить, — решительно сообщил Стебель. — Ты куда глядел? — спросил он у шофера Комлева. Стебель знал его — Комлев жил в соседнем селе.
— А мое дело петушиное: потоптал, и в сторону.
Комлев, невысокий, коренастый, ходил, сильно перегибаясь назад, чтобы грудь у него была этаким колесом. В его походке, в манере держать свою фигуру проглядывала глуповатая самоуверенность. Среди его пышных русых кудрей блюдцем сияла лысина, и это сочетание кудрей и лысины было нелепым и неприятным.
— Ладно. Идите, — угрюмо буркнул Копытков. — Я сам тут разберусь.
— Нельзя так обращаться с зерном! — голос Маши дрожал от гнева. — Все дырявые машины нужно немедленно снять с рейсов.
— Чего ты понимаешь в хозяйстве? — возмутился Копытков. — Снять машины! Соображаешь? Один-два центнера спасем, а сотня-другая погибнет. Зерно лежит под открытым небом. Оно вот-вот дымиться начнет. И дождь того и гляди хлестанет. Грузите! — приказал он Маланьину. Тот развел руками: «Пожалуйста! Мне как прикажут».
— Да ведь тут работы на час. Планки прибить, — не сдавался Стебель.
— Ладно. Хватит, — и вдруг Копытков заорал на ребят: — Вон с тока! Хозяева нашлись!
— Эк, как его разбирает! — удивилась какая-то женщина с лопатой.
Заработал автопогрузчик, и в кузов по ленте потекло зерно. Стебель и девчата, обескураженные, вышли со двора. На дороге, присыпанной зерном, гоготали гуси, перепархивали сизари, с крыши, словно из мешка, посыпались воробьи. Они не бегали, а прыгали и катались, как мячики.
— Ну, я ему припомню это «вон», паразиту, — тяжелым голосом проговорила Маша. Лицо ее так и пылало. Стебель старался не смотреть на нее. Это его отчуждение произошло как-то внезапно. Он теперь избегал с нею встреч, а если и оказывался с нею наедине, то чувствовал себя нехорошо, фальшиво и спешил уйти.
Только Стебель и Галя уехали, как подкатил газик и из него выскочил парень с ярким румянцем на пухлых щеках. Через плечо на ремне у него висел какой-то чемоданчик в желтом кожухе.
— Приветствую, девчата, — заговорил приехавший таким тоном, будто много лет был с ними знаком. — Начальство здесь?
— А вы откуда? — спросила Маша.
— Из радиокомитета. Николай Рожок. Хочу организовать передачу о молодежи.
Маша так и набросилась на него и тут же высказала все о порядках на току.
— Пойдемте, пойдемте, товарищ Рожок, полюбуйтесь этой дорогой, — она тянула его за рукав с таким сердитым видом, словно это он, Рожок, рассыпал зерно.
Рожок сразу же воспрянул, понял, что напал на интересный материал. Нужно было знать Рожка, чтобы разгадать вспышку его синих глаз. В течение одной минуты он мог взлететь на вершину ликования и тут же рухнуть в бездну отчаяния, в начале минуты почувствовать себя гением, а в конце ее — ужасающей бездарностью. От этих взлетов и падений, как на качелях, захлестывало дух, а щеки его становились то бледно-розовыми, то густо-красными.
Он торопливо дернул молнию, раскрыл кожух на странном чемоданчике, что-то включил там.
— Это магнитофон. Я записываю вас. Повторите, что вы рассказали. — И Рожок поднес ко рту Маши микрофончик на шнуре. Маша не стала искать вежливых слов, а рассказала о том, что произошло на току, резко и даже грубовато.