— Ада что надо!
— Отколола номер!
— И адреса, говоришь, нет?
— Чего обсуждать эту муть!
— Как это «чего»? — возразила Галя. — А может быть, мы и правда несчастные?
— Чего это тебе в голову взбрело? — сухо спросила Маша.
— А вообще-то, черт возьми, написано занозисто, — проговорил Шурка.
Катюшка, по коленям сидящих, перебралась к Маше, повисла у нее на шее.
— Смотря что считать счастьем! Если только деньги, хорошую квартиру, кучу платьев и безделье, то мы, конечно, не очень-то счастливые, — нервно заговорил Стебель.
Катюшка схватила Машу за нос, начала теребить его.
— Да ты что? — шикнула на нее Маша и ссадила на пол. Тамара подхватила ее, взяла на колени, прошептала:
— Не озоруй, разбойница!
На Тамаре была красная кофточка в черных цветах, и Катя, подумав, что это настоящие цветы, начала их нюхать, а потом даже попыталась сорвать их.
Стебель вскочил, обвел рукой комнату:
— Живет Галя в бывшей парикмахерской…
— И это плохо, — вставил Шурка.
— Денег у нее кот наплакал.
— А это еще хуже.
Стебель взглянул на Шурку сердито.
— Платьев у Гали раз-два и обчелся.
— Значит, по-твоему, счастье в нужде?
— А по-твоему, дом, например, может сделать человека счастливым?
— При чем здесь дом? — обозлился Шурка. — Но нельзя о нужде так говорить!
— А я и не оправдываю ее. Я о другом…
Как только Стебель заговорил о Гале, Машино лицо затвердело, стало неприступно-холодным. «Зачем он обо мне, глупый? — затосковала Галя. — Маша, наверное, уже ненавидит меня. Как я ненавижу эту самую… Люську». И Галя покосилась на Люсю Ключникову.
Если бы ребята знали, если бы они знали, что это письмо написала она!
Лицо ее было спокойным и даже равнодушным, но в душе ее горело злое веселье. Наконец-то она смогла все высказать этим «энтузиастам».
— Галина рассказывала мне, как она смотрела на свое первое вспаханное поле, — продолжал Стебель. — Да разве дойдет ее радость до подобных… Адочек!
— Слушай, Валерий! — рассердилась Галя. — Чего ты меня склоняешь? Как будто я этакий… показательный экземпляр.
Маша, не глядя на нее, усмехнулась. Гале захотелось вскочить и убежать куда глаза глядят.
— Ты, конечно, правильно говоришь, — лениво подала голос Люся. — Человек должен что-то делать. Но он должен и иметь необходимое: еду, одежду, жилье.
Гале противен был ее тягучий голос, ее бледное лицо с голубыми веками, ее пухлые и, как казалось Гале, порочные губы.
— Так мы к этому и стремимся, — заметила Маша, поднимая с полу Катю. — И люди уже в селах живут не зная нужды. Если, конечно, работают. И потом — какое же это счастье? Это необходимое для жизни, как стул и стол. Счастье — совсем другое дело.
— А я вот не испытываю никакого счастья, — продолжала Люся вызывающе. — И в то же время не чувствую себя несчастной. А просто живу нормально, не играя в этакий энтузиазм. Смотрю на жизнь просто, без телячьего восторга. — Она с легким презрением, свысока взглянула на Галю.
— И я не охал и не ахал над своим полем, — вставил Шурка.
— Быть счастливым — это ведь тоже… талант, что ли, — повернулся к Люсе Стебель. — Или свойство характера, что ли.
Маша зашипела на Катю, шлепнула ее. У девчонки обиженно поползли вниз уголки губ. Тамара, смеясь, бросила Маше свою фуфайку. Маша сняла с Катьки красные шароварчики, повесила их сушиться на синюю перегородку, а девочку завернула в фуфайку.
— Это Катюха дискуссии нашей не вынесла, — серьезно сказал Шурка, и все засмеялись.
— А вот ты, — Стебель ткнул пальцем в Люсю, — и ты, — он ткнул в Шурку, — вы смотрите на все скучно и трезво и видите, например, что осенняя рябина — это рябина. А Есенин сказал: «В саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть». Открыв такой рябиновый костер, можно, пожалуй, и… подпрыгнуть от счастья. Земля в таких кострах сразу интересней становится.
Шурка даже руками развел:
— Ну-у, брат, это, действительно, нужен талант, чтобы этакое высмотреть! Ну, а если этого самого таланта у меня нет? Я вот сижу за рычагами трактора, и чем занят? Я начеку, чтобы плуг за мной шел, как дрессированный. Я грязный, словно черт, устал, жрать хочу, злой от всяких неполадок. Вот и все. Что ты с меня возьмешь? Стараюсь вспахать побольше и получше. А почему? Да чтобы деньжат подзаработать, — он сложил пальцы щепоткой, поелозил ими, будто ощупывая монету, — и, чтобы, ну, похвалили, что ли, вот, дескать, дает мужик. И все. А счастливый там я или нет, аллах один разберет. Ничего я такого-этакого не чувствую.
— Правильно и честно ты сказал, — поддержала его Люся.
Галя взглянула на малышку, что пригрелась у Маши на руках и уснула, и тихонько сказала:
— Фразочка у этой Ады хитрая. Ее нужно понимать так: я работаю для жизни, то есть для себя, а вы живете для работы, то есть для других. Вот это ее и не устраивает.
— Она просто не верит в это, — зло бросила Люся.
— А для нас работа и жизнь, по-моему, одно и то же, — продолжала Галя, сделав вид, что никто и ничего не сказал. — Ну, как их разорвешь? А насчет счастья… Я, например, не умею несколькими словами сказать, что это такое. У каждого свое счастье. А кому что нужно для счастья — откуда я знаю.
— А тебе что нужно для счастья? — с непримиримой язвительностью спросила Маша.
— Мне только нужны такие глаза, чтобы я, глядя в лужу, видела в ней звезды, а не плавающий окурок, — пошутила Галя. — Это не мое, это я где-то вычитала.
Люся Ключникова засмеялась непонятно, загадочно. А Маша сказала сердито:
— Ага! Это, значит, видеть не рябину, а пылающий костер! — И она обратилась ко всем: — Какое трогательное родство душ у Стебля с Галиной Ворожеевой! Вы это заметили, ребята?
Лицо у Гали стало бледным, и губы ее задрожали.
— Ты, Марья, мотай себе на ус, — опять с наигранной серьезностью предупредил Шурка, — а то от такого родства появляются такие вот Катьки.
Между бровей Маши мгновенно прочертилась морщина, а глаза ее стали яростными. На миг в комнате повисло тяжелое молчание — все почувствовали, что происходит что-то неладное. Люся насторожилась, стараясь понять, в чем дело.
— Ну, хватит базарить. Давайте делом займемся, — оборвала это молчание Маша и заговорила об учебе. Ребята решили ходить на занятия, которые проводил агроном, а также договорились устраивать зимой воскресники: заготавливать для молочной фермы лед на реке, подвозить силос, снегопахами задерживать снег на полях…
Галя набросила на плечи пальто, провожая ребят, вышла на крыльцо. Снег уже перестал сыпаться, резко похолодало, вызвездило. Земля была белой, а небо — черным. Издали еще долго доносились голоса, хохот, песни. Прислушиваясь к ним, Галя подумала: «А Виктор не пришел. Но он здесь, здесь, рядом, близко. Он — здесь».
Весь день Виктор просидел дома. Днем Галя работала, а вечером у нее собрались комсомольцы, среди них и Люська была, и Виктор не смог встретиться с Галей. Он только ночью побродил около ее парикмахерской, но Галя уже спала, и он не решился постучаться к ней. На другой день утром он написал письмо и, опустив его в ящичек на Галиной двери, пошел на лыжах в лес, с которым у него было связано так много хорошего.
Заснеженное поле между Журавкой и лесом казалось мертвым. Но это лишь так казалось. Обитатели поля — мыши, полевки, землеройки — вели зимой «подснежный» образ жизни. Это Виктор понял по их следам — ночами они выбирались на снег. Строчки их следов, лисий нарыск, похожий на собачий след, ямки от заячьих лапок трогали Виктора чуть не до слез.
Он взмахнул палками и покатился к лесу. Глубокий лыжный след перечеркнул весь луг. Радовал этот первый белый месяц, это первозимье, его свежесть и чистота.
На опушке Виктор наткнулся на следы птиц. Дядя Миша научил его читать их. Вот петушиные крестики: это расхаживали глухари, а вот тетерева оставили куриные наброды. На лесной полянке, будто цыплята бегали, — рябчики наследили. Глянув на эти следки, Виктор вспомнил своего первого подстреленного рябчика и радостно вздохнул.
На ветвях и на хвойных лапах цвел иней. Эге, через лесную дорогу будто корова прошла — могучий сохатый отпечатал свои раздвоенные копыта. А здесь он с поваленной осинки лентами сдирал молодую зеленую кору…
В этих местах тетя Надя учила его собирать грибы. И он вспомнил один разговор с теткой. Однажды они бродили в сосняке. Вот в этом сосняке, через который сейчас шел Виктор. Кажется, это в мае было. Да, в мае. Молоденькие сосенки, как в старину новогодние елки в домах, были облеплены светлыми ершистыми свечками. Вся темная рощица теплилась золотистыми, липкими свечами. Они всегда такие мягкие и приятно-кисловатые, что мальчишки любят их есть. Ел их и он, Виктор.
Под сосенками не было кустов и травы, лишь чистым рыжим ковром лежала старая хвоя.
Тетя Надя — ласковая, большая, пестрая от платья — вдруг сладко потянулась, разведя полные руки и подставив солнцу лицо с зажмуренными глазами, а потом прижала Витьку к себе и сказала:
— Смотри, малыш! До чего же славно на земле. Иногда, сравнивая каких-нибудь людей, говорят: «Они отличаются друг от друга, как небо от земли». Говорящие имеют в виду, что небо — это хорошо, а земля — плохо. Неверно это. Слышишь, малыш! Неверно это. — И дальше она будто прочитала из какой-то книжки: — Да я нашу землю — обиталище благородных оленей, мыслящих людей, верных собак, царственных орлов, ловких рыб — никогда не сменяю на гигантские катастрофы и атомные ураганы вселенной, ибо — у нас жизнь, а там — смерть.
Правильно сказала тетя Надя. Она любила иногда говорить как-то особенно, по-книжному. И спасибо ей и дяде Мише за то, что открыли ему, Витьке, землю, заселенную благородными оленями, мыслящими людьми, царственными орлами и верными собаками.
Об этом, хорошем, думал Виктор, бродя по лесу, а на душе было тревожно и смутно, словно от предчувствия беды. А может быть, страшила встреча с Галей? Кто знает, чем она кончится. Лес усиливал эту тоскливую тревогу. Было хмуро и неуютно, как перед бураном. В чаще, чем-то обеспокоенная, стрекотала и стрекотала сорока. Сердито закаркала ворона, сидевшая на самой вершине елки. Клюв у нее походил на согнутый палец. Виктор вспомнил поучения дяди Миши: