— Ворона всегда садится носом к ветру. Облака идут против ветра — к снегу. Солнце с ушами — к морозу.
Все это было сегодня: и облака шли против ветра, и у солнца были уши.
Со стороны Черного озера донесся гулкий, раскатистый выстрел. Виктор насторожился, а потом понял, в чем дело. Воздух и газ, выделяясь из ила на дне озера, пузырем поднимали молоденький лед, и он, в морозной тишине, громко лопался, и трещины со свистом рассекали его.
Беспокойно оглядываясь, Виктор подъехал к озеру с курящейся полыньей…
Что-то невеселое происходило с ним, с Виктором, что-то изменилось в его жизни. Должно быть, он просто был дурацки влюблен. Втрескался по уши, осел! Но тут же он поморщился от этих бездарных слов. Не помогают теперь ни ирония, ни насмешки над собой. Ничем этим уже не прикроешься. Глупый щит! Сквозь него без всякого труда проникал милый образ странной девчонки. И самая теплая, самая чистая нежность охватывала Виктора при одном звуке ее имени. Невыносимо, даже страшновато становилось при мысли о предстоящей разлуке, без всякой надежды на встречу в будущем. Неужели эта любовь превратится только в воспоминание?
Но еще и другое мучало Виктора. Недавно он прочитал статью какого-то профессора. И то, что он узнал из нее, — поразило его. Речь шла о простых листьях. Скромный, зеленый листок оказался единственным посредником между солнцем и всем живым на земле. Единственным! Только он один умеет усваивать энергию светила; вот ею и живут растения. А через них получают эту солнечную энергию все животные, звери, птицы и сам человек. И он же, зеленый лист, единственная — единственная! — фабрика, которая вот уже миллионы лет овевает землю чистейшим, животворным кислородом.
Это, конечно, все проходили в школе, но Виктор как-то пропустил мимо ушей, не осознал этого — дуралеем был. А сейчас он все думал и думал об этом. И ему уже представлялся величественный подвиг этого зеленого малыша, без которого невозможна жизнь. Подумать только — простой листок держит на себе всю жизнь. И с этого листка Виктор перебрасывал мысль на себя, на собственную жизнь. Вот он — сильный, большой, мыслящий — что он представляет из себя рядом с этими листиками, которые он часто обдирает с ветвей? Разве он дал кому-то и чему-то жизнь? Зеленый малыш солнечной силой наливает фрукты, овощи, ягоды, а он, Виктор, поглощает эту силу и поэтому живет. Зеленый малыш трудится вовсю, заливая землю океаном кислорода, а он, Виктор, с наслаждением дышит им и поэтому живет. И хоть затрепана мысль, что нужно не только брать, но и давать, она вечно не гаснет и всегда бывает жгучей, если человек откликнется на нее всем сердцем.
Много Виктор уже взял, но мало еще дал. И только одно утешает, что он молод, что он только готовится что-то сделать. Впереди у него морская служба, впереди работа. Он все еще может успеть, если будет помнить о величии зеленого малыша…
Склон, сбегавший к озеру, был в прозрачных натеках льда. Виктор знал, что здесь пробивался ключ. Вода растекалась, застывала и снова растекалась по льду. Над ним торчала бурая трава.
На калине и рябинках искрился иней. Красные кисти остекленевших ягод ощетинились голубыми волосками. На рябину опустилась стайка хохлатых свиристелей, и Виктор обрадовался, заулыбался им: уж очень они были красивые, с желтыми и красными пятнами и полосками на крыльях и хвостах. Свиристели принялись склевывать горькие ледышки ягод. Вслед за свиристелями посыпались на ягоду красногрудые снегири, засвистели нежными флейточками. То там, то здесь птичьи крылья сбивали иней, и над ветками возникали серебристые, с золотыми искрами, дымки, а в них языками огня прыгали снегири. Свиристели склевывали ягоды целиком, а снегири выбирали только косточки, мякоть же и кожицу отшвыривали. Из-за этого прозрачная наледь казалась забрызганной кровью.
Мысли Виктора прервал новый выстрел, он хлестнул где-то совсем близко. Виктор вздрогнул, насторожился — нет, это не лед лопнул. Кто же может здесь охотиться? И на кого? Как бы отвечая ему, звучно затрещали, защелкали ломаемые обледенелые осинки: из их зарослей вихрем вырвался огромный бурый зверь, с вытянутой бородатой мордой, с великолепными раскидистыми рогами, с ушами в виде лодочек. Он могуче прянул через кусты и грохнулся на пушистый снег.
«Сохатый! — поразился Виктор. Он снял лыжи и спрятался за толстую, обросшую инеем березу. — Видать, матерый браконьер. Такого великана завалил, подлец!» У Виктора сжались кулаки. Он ненавидел этих спекулянтов-браконьеров, этих хапуг, способных разорить всю землю. Эти двуногие скоты бьют лебедей, взрывами глушат рыбу, валят столетние кедры из-за шишек.
«Если наш, то это Семенов. Больше некому», — решил Виктор и услыхал хруст снега: из мелкого осинника, озираясь, действительно вышел Семенов. Его багровое лицо и багровая толстая шея дымились, изо рта валил пар, золотые усы густо заросли инеем.
«Здоровый бугай, но все равно его нужно взять», — подумал Виктор и вышел из-за берез.
— С полем тебя, Семенов, — громко сказал он. Семенов так резко повернулся, что чуть не упал на скользком насте. Он ошалело смотрел на Виктора. Его мясистое лицо стало еще багровей и еще сильнее задымилось от испарины, словно он только что сполз с банного полка, иней на усах начал таять, превращаясь в росу.
— Теперь ты, гадюка, от меня не уползешь, — говорил Виктор, подходя к нему.
— Не подходи. Ради бога, не подходи, — тихо умолял Семенов, медленно пятясь и держа перед собой двустволку. — Не наводи на грех. Слышишь? Я за себя не ручаюсь. Не подходи! — Лицо его побелело, затвердевшие ноздри дрожали, усы мгновенно зазолотели: иней так и потек на губы каплями. Он, казалось, уже плохо видел, плохо сознавал, что делает.
— Ах ты, падаль! — Виктор шумно дышал. — Я вас, таких, всю жизнь буду давить. Брось ружье! — крикнул Виктор и схватился за дуло. В безмолвии грянуло, точно во всю длину озера треснул лед…
Как раз в эту минуту Галя распечатала конверт и почему-то испугалась: письмо было от Виктора.
«Галя! — писал он. — Завтра я уезжаю в мореходку, и между нами встанет стена дьявольской толщины. Моя прошлая легкомысленная дурость, наш разрыв, тысячи километров и годы, годы моей службы на океане — вот что ляжет между нами. И пока еще не поздно, слышишь, Галя, пока еще не поздно, пока еще можно что-то сказать, исправить — давай скажем, исправим. Это еще возможно. А завтра уже будет навсегда непоправимым. Я приду к тебе сегодня в семь вечера. Сделай так, чтобы никого не было. Я приду к тебе. Галя, слышишь? Приду. Ты понимаешь меня? Жди. И еще раз жди, моя Тише, о Тише!»
…Галя истопила печку, вымыла комнатку, все прибрала в ней. Принарядилась и сама: надела белый пушистый свитер, как можно красивее уложила свои русые волосы и даже слегка припудрилась и похлопала по свитерку ладошкой, смоченной духами.
В семь вечера Виктор не пришел. Должно быть, что-то его задержало. Она взяла книжку — «Белый клык» Джека Лондона, села за стол, смотрела на страницу, но не понимала, что там напечатано: она все прислушивалась к слабо доносившимся звукам с улицы.
Вот уже миновало восемь часов, а Виктора все не было. «Что же это он? — удивилась Галя. — А вдруг он решил, что встречаться не нужно? Быть может, он сейчас у Ключниковой? — Галя почувствовала себя обманутой, оскорбленной. Она устала от волнения, ожидания. — Что это? Насмешка? Тогда зачем нужно было такое письмо писать?»
Часы показали девять. Галя надела пальто, накинула на голову шаль и, не думая, унижается она или нет, быстро пошла к Виктору домой. Ведь нужно же было, в конце концов, все выяснить!
Небо заросло инеем звезд, и Гале показалось, что это от небесного инея так морозно. Ни единый человек не встретился на мертвой улице. Переулки были забиты мраком. Какая каменная глушь!
— Добрый вечер! — сказала Галя, войдя в теплую и ярко освещенную кухню.
— А, редкая гостья! — воскликнула Надежда Ивановна. — Раздевайся, раздевайся, будем чай пить.
Галя всегда считала Надежду Ивановну красавицей. Особенно ей нравились губы учительницы. Алые, свежие, они сейчас напомнили Гале влажную от росы малину на сенокосе.
Галя разделась, все не решаясь спросить о Викторе.
Надежда Ивановна провела ее в комнату. За столом, с газетой в руках, сидел дядя Миша, а больше никого не было. На желтом диване лежала раскрытая книга, на книге разлегся пушистый рыжий котенок, и все — Виктора не было.
Лицо Сараева, как всегда, было таким, словно ой что-то вспоминал и никак не мог вспомнить. Он пожал Гале руку и показал на диван:
— Садись.
Галя села, и котенок тут же перебрался к ней на колени. Она стала гладить уютную зверушку, и котенок замурлыкал.
Сараев включил телевизор, зазвучала музыка, возникло ледяное поле, а по нему мчалась, кружилась пара конькобежцев — показывали фигурное катание.
Зайцев на бегу легко поднял над собой Роднину и продолжал катиться, а она, разбросив крыльями руки, лежала на его ладони, и вся ее точеная фигурка в развевающейся юбочке как будто летела над ним прекрасной, сказочной птицей.
— Это же надо добиться такой красоты, — восхитился Сараев. — Для этого нужен особый талант. И, конечно, работа до пота.
Надежда Ивановна принесла на стол чашки, вазу с прозрачным, тяжелым медом. Сверху он был как золотистое стекло, а в глубине его серебрились пузырьки. Ваза благоухала на всю комнату. И скатерть, и чашки тоже были медово-золотистые, — жить бы здесь пасечнику.
«Наверное, Виктор вышел. Сейчас он придет», — подумала Галя и села за стол.
Из большой чашки валил пар. Чай был таким горячим, что опущенная в него ложка обжигала пальцы.
— А где Виктор? — спросила Галя.
— Да я уж начинаю беспокоиться. С утра ушел. Поброжу, говорит, в лесу. Завтра он уезжает. И вот до сих пор нет, — объяснила Надежда Ивановна.
— Загулял где-нибудь новобранец, — вставил Сараев.
Галя нахмурилась: «Как же так? Что же это он?»
Галя ела горячей ложечкой мед, не замечая его сладости.