— Затащил ты меня, Жорка, а мне надо домой. Перед своим домашним гепеу потом не отчитаешься, — пробурчал Фомин; его, по-видимому, смущало присутствие незнакомого Бурлакова.
Кешка закинул ногу за ногу, достал папироску из длинной коробочки «Бальные» и зажег спичку, лениво вглядываясь через огонек в настороженное лицо Фомина.
— Прошлый раз ему попало, — тихо сказал Кешка, наклоняясь к Бурлакову. — В подвальчик заглянул Ломакин, директор. Заметил. С мастерами рядовому пролетариату гулять воспрещено. Расценивают как нездоровое явление...
Старый официант с брезгливо опущенными уголками бескровных губ принимал заказ от знакомого ему Жоры.
— Не рекомендовал бы пить ерша, — посоветовал официант. — Помните, как на вас подействовали полдюжины жигулевского и литровый графин? Давайте переменим пластинку. Нарзан разрешите? Шашлыки кавказские имеются, карачаевский горный барашек. Салат под майонезом рекомендую. Селедку не советую, если бы иваси — другое дело. Остановимся на осетрине с хреном и попробуем корнюшончиков...
Мудреные названия официант произносил без запинки. Жора тоже понимал в этом толк и, пожалуй, даже бравировал своей осведомленностью. «Веревочка», как и «рено», словно зашифрованные символы красивой жизни, постепенно раскрывались перед Бурлаковым, но ему от этого не становилось легче.
После первой рюмки настроение не поднялось. Нет, не так, как он представлял себе, решалась его судьба. Что-то неприятное было в замашках его друга, когда он заискивал перед Фоминым, сносил его насмешки и старался угодить ему. Если это делалось ради того, чтобы устроить Николая на работу, то цена была слишком дорогой.
— Фомин, ты лучше спрячь орден. — Квасов наклонился через Бурлакова, нажимая ему на колено потной, горячей ладонью. — Не красуйся тут. Шпана обращает внимание.
— Ладно. — Фомин скосил глаза на свой орден и, расстегнув пуговку нагрудного кармана, опустил в него клапан с орденом.
— Дрались, а теперь стыдно?.. — спросил он мрачно.
— Вероятно, учреждение не подходит, — сказал Бурлаков.
— Советское же. Не в Берлине и не в Париже.
— Советское-то советское, а орден Красного Знамени здесь не монтируется, Дмитрий... — продолжал Бурлаков.
— Петрович, — подсказал Фомин и оглядел его дружелюбно. — Все выложили?
— Вероятно. — Улыбка тронула губы Бурлакова. Хмурыми, настороженными оставались только его глаза и густые брови, собиравшиеся к переносице. — Я, если откровенно сказать, завидую вашему ордену. Редко увидишь людей с орденами. Ну, у нашего комдива есть. У него три, у начштаба дивизии — один, у комбрига — два ордена. И все. Хотя нет, видел еще одного в Москве, вместе с вами...
— Со мной? — Фомин сразу назвал фамилию прославленного партизана. — Этот?
— Вероятно. На зубра похож.
— Да, да, именно на зубра. — Фомин засмеялся, лицо сморщилось, — обычно показывает он на зубра, что на бутылке, говорит, разве я не похож на этого зверя в профиль? Комкор Серокрыл! Отличный был командир. Вместе в Крым врывались, рубали корпус генерала Барбовича, до самой Ялты гнали, до пароходов...
Цыгане расцветили помост эстрады своими шелковыми рубахами, разномастными шароварами и юбками. Они запели сразу, резко и возбужденно. Из общего хора сразу выделились голоса трех молодых цыганок, сидевших между пожилыми.
Лысый старик в желтой рубахе, с гитарой и серьгой в левом ухе уверенно направлял по единому руслу этот поток то диких, то щемящих звуков.
Цыганская песня с гортанными выкриками и придыханиями как-то незаметно перешла в пляску. Вначале вышли мужчины в мягких сапогах с узкими подошвами, потом три молодые женщины — они-то и разожгли публику призывными движениями бедер и грудей и яркими глазами, круглыми, как у птиц.
Что-то древнее и дремучее просыпалось в душе человека при виде этой необузданной пляски. Мерещились степи, костры, скрип колес, кочевники на необъезженных конях. И вместе с тем чувство нежности, забвения, тоски охватывало людей, попавших в этот грязный подвал. За столами, залитыми пивом, люди вскрикивали, стонали, хмуро плакали.
— Понял, Колька, за что я обожаю «Веревочку»? — Квасов захлебывался слезами у самого уха Николая. — Они душу выворачивают наизнанку, я на них все просажу... Глянь, не моргай: идет их король... Главный цыган по песням и танцам!
Между столов, лениво отвечая на приветствия; шел высокий, широкий в плечах человек с длинными волосами под скобку, с матово-смуглым лицом и печальными светлыми глазами. Под пиджаком у него кремовая атласная рубаха и пояс с махрами почти до колен, сапоги лакированной кожи. И длинные кисти рук. Эти безвольные и изнеженные руки, надменные поклоны и вялая улыбка сразу настроили против него Бурлакова.
Все подчинилось этому человеку. Он сел не сразу, хотя ему немедленно освободили место у стола напротив эстрады и пододвинули стул. Осмотревшись, король повесил пиджак на спинку стула, встряхнул широкими рукавами, присел и, опершись локтями о стол, с болезненной улыбкой стал смотреть на сцену, откуда уже спускались к нему певицы.
Впереди шла пожилая цыганка, затянутая в талии ярким полушалком, с монистами на оплывшей напудренной шее. Время не сумело изменить ее грудной низкий голос. За ней передвигались две молодые цыганки со смуглыми руками, гибкими как змеи.
Лысый мужчина с бесстрастным толстым лицом шел за ними с гитарой в руках.
Цыганки допели начатую песню возле своего короля, и он слушал их, склонив голову, почтительно и строго. Когда они закончили, он пожал им руки. Потом взял поданную лысым цыганом гитару, опробовал струны.
Ресницы бросали тень на его щеки, приподнятая губа обнажала ровную белую полоску зубов. Он начал петь тихо, вполголоса, и этот заранее продуманный прием сразу оказал свое действие. Все стихли прислушиваясь; теперь, когда не нужно было осиливать шум, король запел громче. Его вялые пальцы извлекли неожиданно жесткие, сильные звуки, полоснувшие по сердцу Бурлакова будто ножом. Возникла песня, тревожная и злая, удалая и безнадежная, песня, которую никто не осмелился перебить ни кашлем, ни стуком посуды, ни разговором.
Над столиками ураганом пронесся припев, подхваченный хором, гитарами и бубнами. Когда последние звуки оборвались, король притопнул ногой, отбросил назад упавшие на лоб пряди и заиграл плясовую. Это был сигнал цыганкам, как догадался Бурлаков. Они, приплясывая, пошли к сцене. Программа потянулась своим чередом.
Дальше все поломалось. Человек в атласной рубахе вскоре пил вместе с посетителями, рвал зубами баранину, тыкал вилкой в салаты и вскоре опьянел. Цыганки будто забыли про него. Одна, жирная, выискивала податливых на лесть посетителей и натравливала на них величальниц, которые подходили с блюдом и вином.
— «Выпьем мы за Жору, Жору молодого...»
Квасов весь светился от удовольствия, целовался с цыганками, не жалел денег.
— Ребята, жмыхи вы, ведь это жизнь!.. Они живут рядом с нами. Девчата, вы тоже в Петровском?
— Тоже, тоже!.. — И снова вопили: — «Свет еще не видел красивого такого!..»
Бурлаков сказал Фомину:
— Я не знаю, но мне кажется, что Жору надо выручать...
— Надо. Согласен. Как?
— Очень просто. — Бурлаков встал и оттеснил цыганок и еще каких-то попрошаек. — Идите отсюда, а то толкну...
— Ты не имеешь права. — Квасов полез с кулаками. — Они приятели мои, а ты кто?
— Завтра разберемся. — Бурлаков усадил Квасова на стул. — Вытри-ка губы, пиджак поправь. Кешка, ты чего же сидишь, ногу за ногу заложил? Тебя это не касается? Требуй счет, и по домам.
— У меня деньги есть, — бормотал Квасов. — Гляди, сколько! Если не хватит, в долг поверят. Шрайбер мне верит, Майер верит, а ты...
Кешка Мозговой процедил сквозь зубы:
— Я принимаю компанию, но в долю не вхожу... Возьми у него деньги, расплатись.
— Хорошо. — Николай сдержался, подозвал официанта, издали наблюдавшего эту сцену с профессионально наигранным равнодушием. — Немедленно подсчитайте.
— Готово.
— Подай сюда счет, — сказал Фомин и, просмотрев его, поднял на официанта помутневшие злые глаза. — Фазанов мы не ели, коньяк не пили. Если другой раз замечу приписки, друг лазоревый, на бугор потащу. Понял, на какой?..
Расплатились и вышли. Кешка разыскал такси, помог усадить Квасова и попрощался. Возле Белорусского вокзала сошел Фомин.
— Значит, договорились: ты доставишь Жору, — сказал он. — И завтра приходи в цех. Я в курсе, Жора доложил...
Николай остался вдвоем со своим окончательно разомлевшим другом.
— Обожаю мощно погулять. — Курчавая голова Жоры моталась по спинке сиденья.
— Липовый ты гуляка. Шумишь больше.
— Молчи, Фомин.
— Фомина нет. С тобой Колька.
— Врешь. Мозговой?..
— Может, сообразим, натрем снегом уши? — предложил шофер, сбавляя скорость.
— Помогает, что ли?
— Помогает. Милицейский прием...
— Еще простудим. Вы нас извините, папаша.
Шофер неодобрительно хмыкнул и начал рассказывать о себе.
Старый солдат, на фронте водил броневик, имеет большую семью, плохую комнатенку на окраине.
— Перебиваемся с хлеба на квас, — закончил он. — Не могу понять, откуда у людей деньги на такие гулянки? Воруют, что ли?
— Рабочий он, — сказал Николай.
— Рабочий? Тем хуже...
— Почему хуже?
— Купец гулял — понятно. Тому деньги разбоем давались, он пота не проливал. А тут? Рабочий разве дурак?..
И прекратил разговор.
Они ехали по Ленинградскому шоссе. Машину бросало на скользком, наезженном снегу, как на камнях. Деревья бульвара, отряхнувшиеся от снега, подняли вверх проволочные черные ветви. Изредка появлялись слепые огоньки фаэтонов, реже — машин. На тихом ходу обошли длинный обоз. Тяжелые першероны с гривами чуть ли не до земли тащили громоздкие грузы. Натруженно скрипели резиновые ободья колес. На задней повозке стоял красный фонарь.
Все же для Бурлакова единственный во всем городе верный человек — Квасов. На Кешку надеяться нельзя, пальцем не пошевельнет для другого. Кешка, не оставляя никаких лазеек, заявил: «Советы даю, денег — никогда».