— Жора, не надо... — Марфинька задыхается. — Увидит Коля, заругает меня. Идите рядом, только не держите мою руку...
— Хорошо. А что, если я заскочу к тебе на часок?
— Нет, нет! Что подумает хозяйка?
— Хозяйку отправим в Театр Мейерхольда, пусть посмотрит «Командарм номер два».
— Не шутите, Жора. У вас есть симпатия, зачем я вам нужна?
— Марфинька, возле тебя все мои симпатии гаснут... Прийти?
— Нет, нет! Ни за что!
Марфинька стоит у «Рабомы», стараясь не смотреть на Жору. Ее щеки по-прежнему горят. Она надевает нарукавники, поправляет обшлага, натягивает резинки выше локтей, завязывает косынку.
Вигоневая кофточка слишком туго обтягивает ее грудь. Марфинька кожей чувствует на себе взгляд Квасова и старается держаться к нему спиной.
Желтый шланг шипит сжатым воздухом. Сменщица оставила грязь на станке. Сменщица — молоденькая девчонка, милая фантазерка. Она мечтает попасть в Арктику и забывает об уходе за станком. Марфинька не обижается на нее и быстро, ловко протирает «Рабому» тряпичными концами. К аккуратности Марфиньку приучила мать, и теперь она благодарна ей.
«Рабома» визжит всеми своими сверлами. Летит мельчайшая сизая пыль, и горячие ее крупинки бьют по коже. Конструкторы и разметчики упростили и облегчили труд Марфиньки, однако и самой нельзя теряться. Надо устанавливать в гнездо громоздкие детали, корпуса каких-то хитрых приборов, следить за сверловкой, за подачей охлаждающейся смеси, вовремя включить, побыстрей снять.
Все ее существо напряжено, и она занята только работой, посторонним мыслям нет места. Сосредоточенное выражение не покидает теперь лица девушки, делает ее некрасивее и старше. Шипит, повизгивает «Рабома», хотя ее непрестанно омывает эмульсия, похожая на молоко.
Квасов тоже увлечен работой, несмотря на то, что он давно уже не испытывает ощущений, во власти которых находится Марфинька. Квасов ценит станок и готов наложить по загривку любому новичку, не умеющему обращаться с оборудованием. Станок кормит и поит. С хорошим станком легче жить, меньше забот и простоев. Сейчас отлично идут червяки, и этот заказ никому другому не попадет в руки. Фомин приблизительно прикинул норму: на червяках можно заработать неплохо. То, что накалякали о Жоре в стенгазете, — на это наплевать и забыть. Пусть тешится писучая братия, пусть превозносят его энтузиазм. Отлично ведут себя новые фрезы, их приходится держать под замком, на ящичке — собственные запоры, не подберешься, как к сердцу. Фрезы могут повысить норму, а если придумать приспособление... хотя нельзя сразу раскрывать все секреты. Надо сначала затвердить норму, установить твердые расценки, а потом уже дать выработку. Надо обхитрить администрацию, которая не ест и не спит, соображая, как бы облапошить рабочий класс...
Квасова не обманул его темный инстинкт. В цехе — Наташа, и, как всегда, карандаш ее остро отточен, а хронометр выверен чуть ли не по Пулковскому меридиану.
Наташа выбрала удобное место для наблюдения. В ее руках фанерка, на ней хронометражный лист, на котором заранее расчерчены графы учета инструмента и приспособлений, остановок и задержек, элементов работ и фиксажных точек, числа оборотов и глубины резания, скорости подачи и тому подобные тонкости.
Все заранее продумано для атаки на рабочего. Так, убежденно и все больше накаляясь, думает Жора Квасов. Если дело обстоит иначе, как пытаются его убедить, тогда зачем она подбирается втихую, зачем следит издалека, зачем хитроумничает?
Многое из того, о чем думает Квасов, известно Наташе. Квасов не только «темнит» и путает карты сам, но и держит в руках многих рабочих. Охота ведется не один день и не всегда успешно. Жоре легче ускользнуть, вывернуться: ему известны все омуты и захоронки. Наташа действует почти в открытую. Ее наивная тактика мгновенно разгадывается. Посоветоваться почти не с кем. Фомин сам юлит. Заведующий тарифно-нормировочным бюро подхихикивает; не поймешь, действительно ли ему по душе все эти затеи по снижению себестоимости, если заказы сыплются, как из мешка, и денег не жалеют? Можно бы работать с холодком. А вот не дает покоя Наташе собственная совесть.
Комсомольцы решили снизить себестоимость серийных приборов и не позволять расшатывать нормы при освоении. Наташа обещала собранию, и надо выполнять данное комсомолу слово.
Она почти уверена, что сегодня как бы схватила конец ускользавшей нити. Сверхтвердые сплавы для резцов вдвое, а то и втрое подняли выработку отдельных рабочих. Если оставить прежние нормы и расценки, победа сталеваров не даст ровно ничего, родник уйдет в песок.
Квасов настроен по-боевому. Все лишнее отброшено. Перед ним тайный враг. Он хищно подкрадывается, зажимая в пальцах с розовыми ноготками хронометр; на нем бежит по кругу тонкая стрелка, подстерегающая каждое его движение.
Тонкая стрелка — это стрелка, летящая в него, чтобы убить его стремления и желания. Она может лишить его возможности жить с размахом, может загнать его в узкую норку.
В шуме цеха происходит один из незримых поединков, где сразу и не определишь победителя. Квасов наловчился сражаться. На помощь ему приходят десятилетия опыта, передаваемого от поколения к поколению.
«Темнить» можно по-всякому: лучше всего сбавить обороты и подчинить станок другому ритму. Даже самому неприятно, так бы и залепил себе в ухо. Руки утрачивают ловкость и красоту. Напряжение всего организма падает, как обороты мотора на гнилом токе. Наташа опускает фанерку, смотрит на Жору с сожалением и медленно идет к нему.
Квасов раздраженно выключает станок.
— Что случилось?
— Не пойму, барахлит...
Когда она уходит, он говорит ей вслед тихо, но так, чтобы она слышала:
— В другой раз будете иметь бледный вид. Не обожаю, когда мне мешают. — А потом кричит ей: — Прошу вас, детка! Не откажите крикнуть наладчика!
Жора понимает гнусность своего поведения и угроз. На душе становится кисло. Поблизости нет никого, с кем можно было бы перекинуться словом. Девчонка у «Рабомы» — не для таких разговоров. Нельзя поделиться и со Старовойтом, подозрительно наблюдающим за ним. Что он лопает, что он пьет, поди разберись! Ему и мякины хватит, лишь бы кормушка надежная. Щепкой пришел на фабрику, таким же кощеем унесут каблуками вперед. Такие его не поймут. Из молодых тоже пошли чудаки. Взять хотя бы Степанца, недавнего фабзайца; два талона на обед получает, ударник. Есть на плечах овчинка — и рад до смерти, лишь бы прицепить значок КИМ.
Какие бы Жора ни придумывал оправдания своему поведению, на душе не становится легче. Он чувствует зависть к нетребовательности этих людей, к их стойкой вере. Вспоминается дед, его черная курчавая борода и картуз с большим козырьком; такими показывают теперь рабочих старого времени в плясовых ансамблях. Дед верил в бога и ходил в церковь читать Евангелие. Возвращался тихий, покорный. Однажды удалось пробраться вслед за дедом в церковь. Толстая книга в серебре, с ленточками между страниц лежала на парчовом аналое. В церкви горело несколько лампад. Дед приносил с собой заранее купленную толстую свечу, зажигал ее от лампады и при свете читал Евангелие странным гнусавым голосом, каким отпевают покойников. Потом гасил свечу, уступал место другому чтецу, а огарок отдавал сторожу, неказистому мужичонке в ботфортах, подаренных отставным гусарским офицером. Сторож продавал огарки малярам — воск добавляли в краску, а также торговал голубями, гнездившимися на колокольне пятиглавой древней церквушки. Ныне она закрыта на засовы, обветшала и вплотную обросла пивными ларьками.
Пока наладчик тщетно ковырялся в станке, Квасов сидел на корточках и смотрел, как истово работает Марфинька и какие у нее красивые ноги.
По цеху шел Фомин в кожаном картузе козырьком назад, в коротком, до колен, молескиновом халате. У Фомина легкая, невесомая походка и почти не покидающая изуродованного лица улыбка, обнажающая редкие зубы. Квасов иногда пробовал разобраться в Фомине и всегда забредал в тупик.
Подойдя к станку, Жора включает его, кивает головой наладчику, засовывает ему за уши две папироски.
В это время Фомин ведет острый и тонкий разговор с нормировщицей. Она не поддается его обработке, несмотря на всю его изворотливость.
— Наташа, учти самое принципиальное, дорогая: пока серия координаторов не в безупречном ритме, могут быть заскоки, отклонения. Лучше бы не нервировать рабочий класс...
— Не понимаю, товарищ Фомин.
— Разъясню... Ты у кого живешь?
— У тети. Вы же знаете.
— Знаю... Живешь под тетиным крылышком. На рынок не ходишь, цены не изучаешь, картошкой не обжигаешься...
Поучительный тон и неожиданный поворот в разговоре застают Наташу врасплох. Возражать Фомину бессмысленно. Он сознает свое превосходство и пользуется им безошибочно. Фомин — член партийного бюро, один из трех орденоносцев завода.
Большинство рабочих горой за Фомина. Дирекция считает его знатоком своего дела и крепким организатором. Новые приборы обычно проходят через его руки. Механические цехи — основа любого машиностроительного завода. Фомину доверяют такую важную работу, а вот Наташа не находит с ним общий язык.
— Твой отец был рабочий. — Фомин помогает Наташе обойти болванку. — Твой отец порвал себе сердце возле наковальни. Береги рабочее сердце, Наташа...
— Зачем вы обижаете меня?
— Береги сердце рабочего класса, — каким-то гробовым голосом повторяет Фомин.
Ему ничего не стоит спокойно уйти, оставив Наташу в смятении. И все же она помнит, что обещала Николаю прийти. Сегодня она приглашена в кино «Ша-Нуар». Молодость порой совсем нелогична. А потому, возясь с косичками, Наташа быстро забывает о Фомине. Косички слишком молодят ее. Иногда на улице ее называют девочкой. Придется связать их вместе, чтобы они не торчали, и вместо подростковых туфель на низком каблуке надеть замшевые лодочки — единственное свое богатство, приобретенное в результате сложных комбинаций с зарплатой и сверхурочными.
Николай терпеливо поджидал Наташу на крыльце старинного дома, откуда видны заводские ворота. Давно уже забили парадные двери этого дома, и жильцы пользовались черным ходом. От прежних архитектурных ухищрений сохранился навес над крыльцом с железными столбами, упиравшимися в бровку тротуара, и стесанные временем каменные ступеньки, служившие удобным местом для ожиданий. Молодые люди обычно поджидали здесь своих подруг, курили, дожевывали остатки хлеба. Вокруг валялось много окурков.