Он сидел в группе инструкторов, среди которых приметен был Старовойт и возбужденный, взвинченный Степанец, быстро продвигавшийся за последнее время «по пути авторитета». Брат еще толком ничего не рассказал о своей встрече с Аделаидой; поскольку Марфинька считала Аделаиду средоточием бед, ей хотелось знать, не грозит ли им, ей и Жоре, опасность с ее стороны.
Вечер закончился без плясунов. Люди стоя аплодировали литераторам, а когда их проводили из зала, повалили следом за ними: интересно поближе увидеть тех, кто пишет книги.
— Коля, прости, — сказала Марфинька, протиснувшись к брату. — Мне хочется поговорить с тобой.
— Здравствуй, Марфинька! — Наташа поцеловала ее в лоб и в щеки. — Какая ты жаркая!..
— Наташенька, разреши поговорить с Колей, а? — попросила она.
— Разрешаю, разрешаю... — Наташа снова поцеловала ее. Она знала о добрых вестях и радовалась за Марфиньку, которой желала счастья.
Квасов стоял в стороне, разглядывал литераторов, очень далеких ему и непонятных. Литераторы рассаживались в новеньком директорском «газике». Человек с бородкой вяло помахивал рукой. Женщина-критик красила губы, глядя в круглое зеркальце, и что-то говорила забившемуся в угол поэту.
«Газик» просигналил и раздвинул толпу. Вскоре красные зрачки фонариков пропали в глубине переулка. Вечер был теплый. Припомнились счастливые дни походов, движение конницы, запахи трав, луна над просторами Недреманного плато. Почему-то Жоре, гуляке и беспутнику, захотелось заплакать.
Вернулась Марфинька — веселая, обрадованная. Она понимала его с одного взгляда, и, прикоснувшись ладонью к его щеке, о чем-то спросила. О чем — не имеет значения. Главное — ее голос, участие. Не задумываясь, не колеблясь, она всегда придет к нему на помощь.
Всякие предчувствия, приметы и суеверия Квасов называл м у т ь ю. А теперь он почти физически предчувствовал беду. Куда-то исчез Коржиков. Исчез, и хрен с ним! Но тесная связь с «кузеном Сержем» не распалась. Пачка денег, новеньких, тугих, как нераспечатанная колода карт, оттягивала его карман. Жора не расставался с этой пачкой, боялся ее потерять. Дурные предчувствия были связаны с этими проклятыми деньгами. Выбросить их он не мог, сдать в милицию — боялся. Будто проклятие висело над Жорой. Единственным теперь утешением была Марфинька. Она спасала его от страшных мыслей, преследовавших его после гибели Фомина. Река, черная, жуткая, мерещилась ему.
В этот вечер пожилой писатель пробудил в нем светлые чувства. Да, любовь существует, и эта любовь — Марфинька. Ему захотелось порадовать ее, сделать приятное.
Как же получше провести удачно начатый вечер? В кино не тянуло, слишком буднична эта утеха; в театр уже опоздали, да и не принимал Жора многих нынешних пьес — в них фальшивили герои, говорили бесцветные слова, навыворот кроился материал жизни и белыми нитками была сшита интрига.
Оставалась заветная «Веревочка» на прилубянском холме. Там и пели, и плясали жарко, люди не чванились, каждый вел себя, как ему нравится, можно было и вкусно поесть, и хмельно напиться.
Марфинька во второй раз ехала в «Веревочку». Ее величали вместе с Жорой, а цыган в желтой рубахе пронес на кудрявой голове стакан вина и потом выпил за ее здоровье. В ее тогдашнюю скучную жизнь ворвалось что-то необычное, жуткое и опьяняющее. С «Веревочки» тогда и началось...
— Помянем Митю Фомина, — сказал Жора. — Все же был такой человек, был...
Марфинька осторожно спускалась по истоптанным ступенькам подвала, стесняясь взять под руку Жору и брезгуя коснуться сырых, сальных стен. На ней было новое платье из файдешина, предмет ее давних мечтаний, туфли из замши, такие, как у Наташи, и подарок Жоры — черные бусы из какого-то блестящего немецкого сплава.
Торговля была в разгаре. В переполненном ресторанчике держался крепкий настой табачного дыма, подгоревшего бараньего жира и алкогольных паров.
Никто не обратил внимания на ничем не примечательную пару. Ели, пили, запойно курили, беседовали надрывно, старались перекричать друг друга.
Первоначальное ощущение радости погасло, улыбка исчезла у Марфиньки. Она искоса присматривалась к посетителям. Потерялось чисто физическое ощущение своего нового платья, свежего белья. Стул, который ей пододвинули, был грязен. Чтобы не помять и не испачкать платья, Марфинька присела на самый краешек.
Старый официант с жирной спиной и брюшком, спрятанным под черным фартуком, небрежно выслушал заказ, хотя знал Квасова как тороватого клиента. При всей своей лакейской почтительности он в душе презирал таких нищих гуляк за то, что они напоказ тратят кровью заработанные деньги.
— Потом, друг, сочинишь пожарские котлеты, — барственно распоряжался Жора. — Мне — белой, даме — портвейна. Осетрину сжарить на шпаге, помидоры запечь... Нет, нет, салатов не надо. Огурцы принеси...
— Жора, хватит. — Марфинька раскрыла папку с меню, и цифры запрыгали перед ее глазами. — Жора, посмотри, сколько стоит у них огурец! Да разве так можно?
Официант улыбнулся Марфиньке:
— Вы это заметили верно. Огурец у нас в аккурат золотой.
Отпустив официанта, Жора удовлетворенно откинулся на спинку стула.
И вдруг он заметил «кузена Сержа». Будто сам дьявол сводил их в «Веревочке»! Сомнений не было, Коржиков сидел к нему спиной, стул к стулу. Все, что окружало Квасова, мгновенно как бы поблекло, но голоса стали резче, кабацкие запахи тошнее. За одним столиком с «кузеном Сержем» сидели два человека, ели судачью икру и пирожки. Графин был пуст, и они допивали полдюжину входившего тогда в моду крепкого ленинградского пива. Собутыльники Коржикова не были Жоре знакомы, и он, понимая всю сложность своего положения, решил хорошенько разглядеть и запомнить их. Один из них, сидевший напротив Коржикова, был представительный старик лет пятидесяти с аккуратно подстриженной седой бородой; второй — крепкий и сравнительно молодой человек в бостоновом темно-синем пиджаке, в расстегнутой сатиновой косоворотке, обнажавшей его белую, в отличие от загорелого лица, сильную шею. Тот же официант, который принял заказ Квасова, принес им заливные стерлядки и жаренный в соли миндаль.
Итак, неизбежное свершилось. Коржиков объявился, а что дальше делать, Квасов не знал. Во всяком случае, нужно остаться незамеченным. Жора съежился. Пересесть за другой стол? Поздно! Можно бы смыться, а как Марфинька?
Она чутко уловила перемену настроения в нем, погладила его руку и сказала, мягко глядя ему в лицо теплыми глазами:
— Жора, если ты думаешь о заводе, то это зря. На стружке, конечно, тебе стыдно работать и оплата меньше. Потерпи, все вернется, а пока я помогу... — И после короткой паузы похвалилась: — Ты не сомневайся. Знаешь, сколько выписали мне в получку?
Квасова растрогали ее слова, произнесенные без всякой рисовки. Разве он может сомневаться в Марфиньке? Как-никак, а теперь их двое.
После недолгого перерыва на помост вышли цыгане. Марфинька сразу приметила двух пожилых и трех молодых стройных женщин с талиями, обтянутыми пестрыми платками. Мужчины побренчали на гитарах, переглянулись, кивнули хору, и в зал лавиной обрушилась дикая песня, бесстрашная, степная, раздольная.
И эта песня будто вернула Жоре способность соображать. Границы жизни раздвинулись. Мог ли Коржиков загородить ее своими хилыми плечами? Две рюмки водки окончательно прояснили сознание Жоры и помогли ему здраво осмыслить положение. Только теперь он догадался, что именно отсюда, из «Веревочки», началась за ним слежка. Многие здешние завсегдатаи, пьянчуги, как бы созрели для того, чтобы стать подлецами. И одним из таких, как они считали, был он.
После таборной песни плясали худые ребята в атласных шароварах. По их впалым, насмугленным косметикой щекам катился пот, оставляя длинные бороздки. Старый цыган с серебряной серьгой в ухе, стоявший сбоку, впереди хора, подыгрывал на гитаре, в то же время выискивал глазами в зале очередного дурня для величания. Жора отвернулся, чтобы не встретиться с ним взглядом, и, чокнувшись с Марфинькой, выпил третью рюмку холодной водки.
— Ты закуси, Жорочка, — попросила Марфинька.
— Пусть пожжет. — Теперь Жора уже сам старался поймать взгляд Коржикова. Ему не терпелось.
Коржиков заметил Квасова сразу, еще у входа, но сделал вид, что не узнал. Как поведет себя этот взбалмошный парень? Исподтишка он стал наблюдать за ним. Квасов испугался, это хорошо! Водкой он пытается заглушить свой испуг — тоже неплохо! Действовать нужно осторожно. Выбрав удобный момент, когда Марфинька была отвлечена пляской на эстраде, Коржиков придвинулся ближе и сказал не оборачиваясь:
— Жора, учтите: меня здесь нет... Мы встретимся в среду, — он назвал улицу, место. — Есть сообщение...
Договорить он не успел, к нему повернулся сидевший рядом с ним старик с яркими молодыми губами.
— Павел Иванович, а ведь это симптоматично.
— Что симптоматично? — переспросил Коржиков, недовольный тем, что ему помешали.
— Вся эта обстановка. Римскую империю, как известно, погубил разгул.
— Черт с ней, с Римской империей! — буркнул Коржиков и выпил водки.
— Я прикидываю к российской действительности. — Старик указал пальцем в ту сторону, где цыгане величали сибиряка.
Он сидел, упершись локтями в стол, чтобы не свалиться, и широко расставив ноги в сапогах с козырьками голенищ, поднимавшихся над коленями. Цыгане величали этого могучего сибирского медведя, а он глядел на них мутными, оловянными глазами, но не вставал, так как спиной прижимал к спинке стула туго набитую сумку из оленьей шкуры.
— Вы ошибаетесь! — громко заявил второй из компании Коржикова и пристукнул кулаком по столу. — Наше государство не погибнет! Полюбуйтесь, как этот сибиряк прижимает своей стальной спиной оленью сумку. Попробуй сдвинь его! Государство взяли в свои руки мужики и фабричные. У них девственные мозги и непокалеченная психика. Видишь? Сибиряк дал в рыло? Кому? Тому, кто попытался только притронуться к его сумке. Браво! Браво! — Он привстал и захлопал в ладоши.