— Да, — отвечаю, — это дело хорошее. Я ведь и сам обучался в университете.
— Ja, Форрест? Und что ты там изучал?
— Футбол, — говорю.
— Ach!
Все хорошее, как повторяла моя мама Гамп, когда-нибудь кончаеца, и эта история не стала исключением.
Через некторое время построил нас командир части на плацу и сделал обьевление:
— Так! Довожу до общего сведения две новости: хорошую и плохую.
По строю прокатился глухой ропот.
— Начну, — говорит, — с плохой: она для тех подонков, которые присосались к армейскому довольствию и не желают выполнять свои солдатские обязанности.
Парни снова зароптали.
— А хорошая новость — для тех, кто готов убивать и рисковать жизнью, — в этом, если кто забыл, состоит ваш воинский долг.
И добавил, что выполнить его мы сможем благодаря одному сукину сыну по имени Содом Хусейн: он — главный «А»-раб в Ираке, развезавший войну против нашего главнокомандущего, президента Соединенных Штатов Америки Джорджа Герберта Уокера Буша.
Тут ропот частично сменился ликованьем.
— Значит, — подводит итог командир, — мы все отправимся в Ирак, чтобы надрать жопу этому поганцу.
Сказано — сделано.
Вечером накануне убытия меня отпустили в город и я в последний раз пошел на свидание с Гретхен. На тот момент она уже подкопила деньжат, чтобы поступить в университет, и даже приступила к занятиям. Стою, жду ее под дверью удитории.
— Ах, Форрест, — говорит Гретхен, — это просто чудо! Я изучаю английский!
Взявшись за руки, мы не много погуляли, а потом я расказал, что меня ожедает. Гретхен не стала ни верещать, ни истерить, ничего такого, а только стиснула мне руку и сказала, что, мол, предвидела такой поворот событий.
— Всю жизнь, — говорит, — я приучаю себя не ждать от жизни подарков, но все равно надеюсь на лучшее. Ты же когда-нибудь вернешься, ja?
— Ja, — отвечаю безо всякой уверености. Ведь в моей жизни, на самом деле, тоже мало что хорошо кончаеца.
— Когда ты вернешься, — говорит Гретхен, — я буду говорить по-английски совсем как ты.
— Ja, — отвечаю.
Короче, утром отбывали мы из Германии.
Погрузив первым делом все имущество — танки, самоходки и протчее, отплыли мы в Саудовскую Оравию. По прибытию наша дивизия нащитывала восемнацать тыщ личного состава. Вобщем и целом, кодтингент наш составлял около мильона человек, то бишь вдвое меньше «А»-рабского, но наш командущий, генерал Норман Шайсскопф, сказал, что силы как раз будут равны.
Содом со своей «А»-рабской армией акупировал мелкую страну Кювейт, извесную в основном не хилыми запасами невти, на которых Америка продержалась бы лет десять, — как я понимаю, по этой причине нас в эти края и перебросили. Чтоб вытурить других и прибрать к рукам невть.
Саудовская Оравия запомнился мне только песком с пылью. Куда ни плюнь — песок с пылью. Вечно попадает в глаза, набиваеца в уши, в нос, под одежку, а как только эту дрянь с себя смоешь, тут же налипает еще больше. Кто-то сказал, что пехоту спецом везут в грузовиках по песку и пыли, чтобы перед боевыми действиями служба медом не казалась.
Посколько за место сортира тут дырка в земле, нас с сержантом Кранцом снова поставили на чистку гусениц, с той лишь разницей, что отчищать пришлось уже не липкую грязь, а песок с пылью. Каждый день мы с сержантом обмахиваем вениками траки, которые, ясное дело, через пять минут покрываюца той же дрянью.
Короче, в один прекрастный день получаем мы увольнительную и спешим в городок.
Наши парни, конечно, извелись, посколько в Саудовской Оравии нету ни виски, ни теток. Я вам больше скажу: виски и тетки тут вне закона — ну, виски точно, да и тетки не далеко ушли: обрядившись в широченные хламиды, у них одни зенки видны, а всего остального, типо, нету. Мужики «А»-рабские тоже в хламидах рассекают, а на ногах, типо, шлепанцы с загнутыми кверху носами. Кто-то сказал, что мужикам это нужно для дела: присаживаясь посрать у себя в пустыне, у них привычка — хвать за эти загнутые носы двумя руками, чтоб не завалица. А что, возможно.
Короче, прикинул я, что, оказавшись на базаре, надо бы купить следущий подарок малышу Форресту — пусть не думает, что я згинул на краю света. Захожу в лавку, оглядываю ихнюю фигню, поевляеца хозяин, я обьесняю, что мне требуеца. У него аж глаза вспыхнули, услышав, что я для сына подарок ищу. Шмыгнул он в поцсобку за занавеской — и возвращаеца с пыльным деревянным ящичком, который водружает на прилавок. Открывает крышку — внутри сверкает здоровенный клинок.
Лавочник бережно касаеца рукояти, которая изготовлена из черного дерева и усыпана цветными каменьями. Вобщем, это оказался серповидный кинжал с толстым лезвием, испещренным пречудливой «А»-рабской связью.
— Этим кинжалом в двенацатом веке наш великий освободитель Саладин Благочестивый резал европейских крестоносцев! — хвастаеца лавочник. — Ему нет цены.
— Нет цены? — Я даже растроился. — Как же мне тогда узнать, на скока он потянет?
— Только для тебя, — говорит торговец, — всего девятнацать девяносто пять.
Естевственно, купил я этот кинжал, хотя и заподозрил подвох: типо, если приложить записку, так накрутят сверху тыщу баксов, но ничуть не бывало. Более того, лавочник пообещал бесплатную доставку в Штаты. Выгода получалась не сомненная, а потому черкнул я с его слов историю этого кинжала и предупредил малыша Форреста, чтобы тот по металу пальцами не водил: клинок заточен так, что бумагу на лету режет. Я знал, что Форрест-младший с ума сойдет от радости, увидев эту вещь.
Затем мы с парнями еще прошвырнулись по улицам, но все брюжжали, посколько там некуда поддаца: сколько можно сувениры скупать да кофе глушить? Занесло нас в какие-то темные проулки, где местные торгуют всякой всячиной, от бананов до клейкопластырей, и вдруг вижу зрелище, от которого аж остолбенел. В грязь воткнуты шесты, на них натянут убогий типо навес, а под ним лежит чел, попивает из большой банки шипучку, явно разболтанную из порошка, и бренчит на шарманке. Лица не видно, зато в одной руке у него веревка, к которой привязан знакомого вида оран-мутан. Обезьян пляшет, а хозяин поставил перед собой жестяную кружку и, типо, милостыню просит.
Подхожу ближе, оран-мутан искоса пригляделся — и прыг мне на руки. До того тяжеленный, что сбил меня с ног, а подняв глаза, надо мной нависал старина Сью, мой дружбан по космической экспедиции, которая занесла нас в Новую Гвинею. Зубами щелкает, слюнявит меня поцелуями, бормочет что-то по-своему и скулит.
— Руки прочь от обезьяны, — говорит чей-то голос, и что вы думаете? Заглядываю под убогий навес — и кого я вижу? Это же летенант Дэн!
Я от обалдения чуть в обморок не грохнулся.
— Боже мой! — говорит летенант Дэн. — Ты ли это, Гамп?
— Так точно, сэр, — отвечаю. — Вроде как я самый.
— Какого черта ты здесь делаешь? — спрашивает он.
— По-моему, я тебя могу о том же спросить, — был мой ответ.
Со времени нашей последней встречи летенант Дэн заметно поздоровел. А ведь мы с ним виделись уже после того, как он заботами полковника Норта лег в армейский госпиталь «Уолтера Рида». Там его, как видно, вылечили от кашля, подкормили — даже блеск в глазах поевился, какого раньше не было.
— Да, Гамп, — говорит летенант Дэн, — читал я в газетах, что ты времени даром не терял, хотя тебя и преследовали всякие злоключения. Аятоллу кинул, в тюрьме отсидел за неуважение к конгрессу, в каком-то религиозном парке культуры спровоцировал настоящий погром, был арестован и отдан под суд за мошенничество, от которого пострадали миллионы людей, стал причиной крупнейшей экологической катастрофы на море да еще ухитрился покончить с коммунизмом в Европе. В итоге получается, я бы сказал, несколько бурно прожитых лет.
— Угу, — говорю, — примерно так и есть.
А летенант Дэн все эти годы работал над собой. В госпитале он по началу совсем пал духом, но доктора, в оконцовке, смогли ему внушить, что у него впереди еще будет не один славный год. Дэн выправил себе военную пенсию и больше не бецтвовал. И даже попутешествовал по миру, в основном на армейских самолетах (имеет право, как военный пенсионер), добравшись аж до Саудовской Оравии.
Однажды, расказал Дэн, наведался он в Новый Орлеан — пройтись по знакомым местам, вспомнить прошлое и побаловать себя отборными устрицами на створке раковины. По его словам, город, в отличие от большинства других мест, почти не изменился. Сидел он как-то на Джексон-Сквер, где я одно время выступал как человек-оркестр, и вдруг — бывает же такое — подваливает к нему обезьян, в котором он узнает старичка Сью. Чтобы прокормица, Сью прибивался то к одним, то к другим уличным музыкантам, а потом и сам немного выучился приплясывать. Как музыканты соберут жестяную кружку мелочи, Сью хвать свою долю, просто на глазок — и деру. Вобщем, эти двое закорешились, и Сью стал возить Дэна по городу в небольшой магазинной телешке, потому как пратэзы сильно натирали, хотя Дэн так их и не выбросил.
— Понадобятся — пристегну, — добавил Дэн, — а так сижу себе на жопе ровно.
— Я все-таки не понял, — говорю, — почему ты тут застрял.
— Да потому, что здесь идет война, Форрест. У меня в роду девять поколений мужчин не пропускали ни одной войны, и я фамильный послужной список нарушать не собираюсь.
К военной службе летенант Дэн не годен, но, по собственным словам, болтаеца туда-сюда, ожидая, что подвернеца ему случай принести какую-никакую пользу.
Заслышав, что я прибыл сюда с бронетанковым подразделением, он прямо возлековал.
— Это именно то, что мне нужно, — транспорт! С ногами или без ног, но «А»-рабов мочить я еще способен, — так он выражаеца.
Короче, отправились мы в «казбу» — так, вроде, местные называют старый город — и купили для Сью банан, а себе взяли суп вроде как с жабьими головастиками, что ли.
— Знаешь, — говорит летенант Дэн, — я бы дорого дал, чтобы арабы разводили устриц, но готов поспорить, что здесь в пределах тысячи миль их нет и в помине.