Вобщем, устричный бизнес стал для меня спасеньем. Каждое утро езжу автобусом в Байю-Ла-Батре и обезпечиваю нас на текущий день, но что будет, когда сезон подойдет к концу или когда по причине загрязнения будут закрыты плодовитые отмели, я не знаю. И это очень тревожно.
Собравшись на промысел во второй раз, прихожу я на пристань, где оставил ялик, глядь — а его там нету. Смотрю в воду — и вижу его на дне. Битый час вытаскивал свое суденышко на берег, а вытащив, увидел, что днище продырявлено. Три часа заделывал эту дыру и в тот день добыл устриц на двенацать долларов всего лишь. Прикинул я, что это, типо, предупреждение от Смитти и его дружков, но надежных доказательств у меня, конечно, не было.
В другой раз у меня пропали весла, пришлось раскошелица на новые. Еще через пару дней кто-то раздербанил мои корзины, но я старался на этом не зацыкливаца.
Тем более что у меня возникли кой-какие проблемы с малышом Форрестом. Похоже, он, как свойственно подросткам, взял за правило не вылезать из неприятностей. Во-первых, однажды вечером он заявился домой в нетрезвом виде. Я это определил по тому, что он дважды грохнулся с лесницы. Но на утро я не стал ему выговаривать: по правде говоря, мне было не совсем понятно, как с ним держаца. Спросив у миссис Каррен, она только покачала головой и сказала, что сама не знает. Дескать, мальчик неплохой, но трудно управляемый. Дальше — больше: засек я его за курением в верхнем туалете. Ну, отчитал, конечно, обьеснил, на сколько это вредно. Он выслушал, хотя и насупился, но когда моя проповеть закончилась, даже не пообещал больше так не делать, а просто развернулся и вышел из комнаты.
Далее: у него проевилась тяга к азартным играм. Благодаря своей смекалке он мог обыграть почти любого в карты и не только, причем останавливаца не собирался. Директор школы объевил ему строгий выговор за то, что он азартными играми обирает других учеников.
Наконец, как-то раз он не пришел домой ночевать. Миссис Каррен прождала до полуночи, но в конце концов легла в постель. Что до меня, я не сомкнул глаз до расвета и засек момент, когда Форрест-младший проник в дом через окно спальни. Я решил, что настало время для выволочки и серьезного разговора.
— Послушай, — говорю, — все эти гнустные выходки необходимо прекратить. Я знаю, что твоим ровестникам зачастую нужно слегка перебесица, но у тебя дело доходит до крайностей.
— Неужели? — спрашивает он. — Например?
— Например, когда ты под утро влезаешь в окно или куришь у себя в туалете.
— А тебе-то что? — огрызаеца он. — Никак ты за мной шпионишь?
— Я не шпионю. Я подмечаю.
— Подмечать — тоже не слишком достойное занятие. А кроме того, это все равно что шпионить.
— Послушай, — говорю, — суть в другом. На мне в этом доме лежат кой-какие обязанности. Мне положено о тебе заботица.
— Я могу сам о себе позаботица.
— Да, я вижу. Это ты заботишься о себе, когда в туалетном бачке сцепку из шести банок пива прячешь?
— Значит, ты все-таки за мной шпионишь, скажешь нет?
— Нет. В туалете была протечка, я поднялся проверить, в чем дело, и увидел, что одна банка выпала и закупорила слив. Это трудно не заметить.
— Вот и держал бы свои наблюдения при себе.
— Черта с два! Если ты не можешь нормально себя вести, мой долг — тебя принудить, и ты в этом убедишься. Прямо щас и принудю.
— Да ты даже грамотно разговаривать не умеешь, приличную работу не можешь найти. С чего ты взял, что имеешь надо мной власть? Кто ты такой, чтобы мне указывать? Присылал мне отовюду грошовый хлам и решил, что это дает тебе какие-то права? Фиговый тотемный столб с Аляски? Идиотскую дудку немецкую, курам на смех? Или тот кинжал саудовский — когда он до меня дошел, все убогие стекляшки, которые ты назвал самоцветами, уже из него повыпадали, а лезвие до того тупое, что даже масло не режет — где уж там бумагу! Да я все твои дары повыбрасывал! Если у тебя действительно есть какая-то власть надо мной и над моими поступками, хотелось бы знать, в чем она заключается!
Ну, тут мое терпение лопнуло — и я ему показал. Оторвал его от пола, швырнул поперек своих коленей, но, прежде чем поднять руку, выпалил единственное, что пришло на ум:
— Мне от этого будет больней, чем тебе.
И выдрал его старым, как мир, способом. Не знаю, насколько правдивы были мои слова, но с каждым шлепком я все более убеждался, что луплю себя. А других приемов у меня не было. Спорить с ним, с таким башковитым, я не мог: дискусии разводить — это не мое. Но кто-то же должен был в этом доме власть употребить, а затем посмотреть, сможем ли мы войти в нормальную колею. За все это время малыш Форрест не издал ни звука, не голосил, не ревел, ничего такого, а когда я остановился, он встал, красный как свекла, и ушел к себе в комнату. Весь день не казал оттуда носу, а когда вечером спустился к ужину, почти ничего не говорил, разве что-то «Соус передай, пожалуйста».
Зато в последущие дни и недели я заметил явные перемены к лутшему. И понадеялся, что он тоже заметил, что я это заметил.
Не редко, собирая устриц или занимаясь другими делами, я думал о Гретхен. Но какие у меня были возможности? Я едва сводил концы с концами, а она еще училась — получала высшее образование. Не раз я собирался ей написать, но ничего путного придумать не мог. А если б выдумал что-нибудь эдакое, то сделал бы только хуже, так я расуждал. Поэтому я просто держал эти воспоминания при себе и занимался своими делами.
Как-то раз, прийдя со школы, малыш Форрест зашел на кухню, где я после долгих трудов пытался отмыть руки от устриц. Как назло, в тот день я порезал палец об устричную раковину: боли особой не было, но кровь хлестала будь здоров, и это первое, что заметил Форрест-младший.
— Что случилось? — спрашивает.
Ну, я расказал, а он такой:
— Лейкопластырь принести?
Вышел из кухни, приносит пластырь, но, прежде чем замотать мне палец, обработал рану переписью водорода или уж не знаю чем — щипало зверски.
— Ты поосторожней, — говорит, — с этими раковинами. Они часто бывают инфицированы, ты в курсе?
— Слыхал. А почему так?
— Да потому, что устрицы лучше всего растут там, где самая гнусная, самая мерзкая грязь. Ты этого не знал?
— Не-а. А ты откуда знаешь?
— Я специально изучал этот вопрос. Если попытать устрицу, где ей хочется жить, она скорее всего ответит: в выгребной яме.
— А как получилось, что ты изучал устриц?
— Да я прикинул, что пора мне тоже подключаться к работе, — говорит малыш Форрест. — Ты же каждый день отправляешься собирать устриц, а я только и делаю, что в школу таскаюсь.
— Так это твое главное дело. Набирайся знаний, чтоб не остаца таким, как я.
— Да ладно, я уже достаточно набрался. Если честно, в школе мне вообще делать нечего. Я настолько ушел вперед от своих однокласников, что учителя просто отсылают меня в библиотеку, чтоб я там читал книги по своему выбору.
— Это правда?
— Естественно, это правда. Вот я и подумал: может, мне в школу ходить не каждый день, а иногда ездить с тобой в Байю-Ла-Батре и помогать тебе с добычей устриц.
— Хм, я очень это ценю, но…
— Ну, то есть если ты сам захочешь. Может, тебе неохота, чтобы я под ногами путался.
— Нет, что ты, дело не в этом. Дело в школьных порядках. Я что хочу сказать: твоя мама мечтала, чтобы…
— Она этого подвердить не может. А я думаю, кое-какая помощь тебе бы не помешала. Я знаю, сбор устриц — тяжелая работа. И может, я для нее сгожусь.
— Конечно сгодишься, вот только…
— Тогда заметано, — говорит малыш Форрест. — Давай я прямо завтра утром и начну?
У меня не было уверенности, правильно это или нет, но мы так и порешили.
На следущее утро я встал до расцвета, приготовил нам завтрак, а потом заглянул в комнату к малышу Форресту — поглядеть, проснулся он или нет. Вошел я на цыпочках, постоял над кроватью и посмотрел, как он спит там, где прежде спала Дженни. В какой-то миг он сделался так на нее похож, что я ненадолго даже остолбенел, но потом взял себя в руки, посколько, что бы там ни было, работа не ждет. Я шагнул в перед, чтоб его разбудить, — и спотыкнулся об твердый предмет, торчавший из-под кровати. Глянул я вниз — и будь я проклят: оказалось, это верхушка присланного мною тотемного столба с Аляски. Заглянул я под кровать — и точно, там полный комплект: немецкая труба и кинжал, причем до сих пор в родном футляре. Стало быть, никуда он их не выбросил, а хранил прямо тут. Может, он не часто с ними играеца, но по крайней мере держит их рядом с собой — и вдруг стало до меня что-то доходить на счет детей. На долю секунды мне захотелось наклоница и поцеловать его в щеку, но я этого делать не стал. Хотя, конечно, порыв такой был.
Короче, после завтрака мы с малышом Форрестом отправляемся в Байю-Ла-Батре. Я как раз недавно уплатил первый взнос за старенький пикап, а потому автобусом больше не ездил. Но каждый день встает серьезный вопрос: отдалеет ли пикап весь путь туда и обратно. Машину свою я назвал Вандой в честь… ну… всех ее тезок.
— Как думаешь, что с ней сталось? — спрашивает малыш Форрест.
— С кем? — переспросил я.
Мы ехали в темноте по старому шоссе, мимо ветхих домишек, по направлению к воде. Лампочки на щитке старого пикапа, «шевроле» пядесят четвертого года, светились зеленым, и в их свете виднелось лицо малыша Форреста.
— С Вандой, — говорит он.
— С твоей свинкой? Ну, думаеца мне, она по прежнему в зоопарке.
— Ты правда так думаешь?
— Конечно. А почему бы ей там не быть?
— Не знаю. Столько лет прошло. Может, она умерла. Или зоопарк ее продал.
— Хочешь, я уточню?
— Пожалуй, лучше мы вместе уточним, — говорит он.
— Угу. Может, и так.
— Слышь, — говорит Форрест-младший, — я хотел тебе сказать: мне ужасно жалко Сью и лейтенанта Дэна, веришь?
— Верю, и спасибо.
— Это были настоящие друзья, верно?
— Да, верно.
— И за что же они погибли?