Вобще говоря, это была не простая игра, а целое событие. В Новом Орлеане университет Алабамы должен был в первый день нового года играть против университета Майами за победу в Сахарном кубке — нацианальном первенстве студенческих команд.
Перед матчем игроки из команды Майами бегали по всему городу и похвалялись, что размажут Алабаму. Да так, что игрокам «Багрового прилива» потом всю жизнь будет стыдно на люди выйти. Примерно так же вели себя мудозвоны-кукурузники из университета Небраски, с которыми нам довелось встретица в матче Апельсинового кубка. Но с той поры много воды утекло, и с каждым годом утекало все больше.
Короче, приехали мы на игру. Ну, доложу я вам, зрелище было что надо! Нынче в американский футбол играют под гиганцким куполом на не настоящем газоне, зато в игре все по взрослому. По сути, мы стали сведетелями войны. Я взял отдельную ложу и позвал кой-кого из прежних знакомцев, в том числе и старую добрую подругу Ванду из заведения со стрипизом, благо оно распологалось в том же квартале. Они с Гретхен сразу нашли общий язык, особенно когда Гретхен призналась Ванде, что в Германии работала официанткой в баре.
— Все мужики хотят от нас только одного, голубушка, но оно и неплохо, — подвела итог Ванда.
Чтобы не увязнуть в подробностях, давайте я просто скажу, что алабамский «Багровый прилив» так уделал этих «Ураганов» из Майами, что те свалили из города, поджав хвосты, а я наконец-то увидел, как моя альма-матерь победила в нацианальном первенстве — причем на глазах у Гретхен.
Малыш Форрест плясал от радости, особенно когда в перерыве по трансляции объевили мое имя в числе других присуцтвующих на стадионе ветеранов команды. А Гретхен — та чуть с ума не сошла!
— За-щи-та! За-щи-та! За-щи-та! — только и кричала она, и впрямь наша защита была так хороша, что буквально вырывала мяч из рук «Ураганов».
После финального свистка мы обнялись, и я понял, что отныне, на перекур всему, мы трое будем друзьями навек. И это хорошо — дружбу я всегда ценил.
В один из дней в бухте было как-то сумрачно, и я решил, что настало время выполнить мою задумку касательно летенанта Дэна и Сью. Бедолага Сью.
Извлек я на свет урночки с прахом, которые вручил мне еще в Кювейте генерал Шайсскопф, пошел на пристань и отвязал свой старенький ялик, чтобы гребсти в сторону залива. Малыша Форреста и Гретхен я заранее посветил в свой план, и оба попросились со мной, но я сказал нет, это я должен проделать без сведетелей.
— Эй, мистер Гамп, — кричит кто-то с берега. — Почему вы не взяли катер? Вот же новые моторки стоят. И на весла налегать не надо.
— А мне даже приятно, — крикнул я в ответ. — Хотя бы молодость вспомнить.
Ну, как-то так.
Все дорогу по каналу до дальней заводи меня провожали лодочные сирены, звон колоколов на бакенах и протчие сигналы, а сонце огромным румяным блином клонилось к закату. Я греб к нашим новым устричным банкам у очисных соружений. К этому часу все уже разошлись по домам, и на водных просторах была настоящая благодать, но запах, запах!..
Не много подрейфовав с ветром, я чуток приподнял нос ялика, чтобы под килем образовалось побольше места. Там, где, по моим прикидкам, должны были расти самые крупные и жирные устрицы, я откупорил урночки и коротко помолился за упокой Дэна и Сью. А после опустил эти маленькие сосуды за борт в темную воду, и хотя в такие моменты полагаеца грустить, я почему-то не грустил. Мои друзья завершили свой трудный путь, так я на это смотрел. На самом деле, я бы предпочел устроить прощанье со Сью где-нибудь в джунглях, но подумал, что за неимением джунглей сгодяца и устричные отмели. В конце-то концов, там он будет с Дэном, а они ведь дружили. Я наблюдал, как урны словно бы порхают ко дну, и на мгновенье они мне даже подмигнули, совсем как звезды, а потом ищезли.
Развернувши ялик, можно было уже гребсти обратно, как вдруг до меня донесся звон от бакена со звуковой сигнализацией. Подняв глаза, я увидел, что на этом бакене, медленно раскачиваясь, сидит Дженни, прекрасная, как никогда. Милая добрая Дженни. Она всегда оказывалась по близости в самый нужный момент.
— Ну что, Форрест, — говорит она, — вижу, ты наконец-то ко мне прислушался, да?
— Насчет чего?
— Давняя история. Насчет внимания к словам и делам Дэна.
— А, — говорю. — Угу, похоже, да. Вроде, прислушался. И не напрастно, правда?
— Это точно. Тебе просто требовался человек, который без остановки повторял бы слово «устрицы», чтобы ты в конце концов увидел путь.
— Надеюсь, — говорю, — в этот раз я не напортачил.
— И думаю, больше не напортачишь. Уж в этот-то раз — наверняка.
— Ты немного грусная, — заметил я. — Что-то не так?
— Нет-нет. Просто эта встреча может стать для нас последней, понимаешь? Я хочу сказать, что теперь у тебя, насколько можно судить, и впрямь все хорошо. А у меня есть другие дела, если ты понимаешь, к чему я клоню.
— А как же малыш Форрест? Я думал, все дело в нем.
— На самом деле, нет. Дело всегда было в тебе. Малыш Форрест — прекрасный юноша. Он уже самостоятелен. А вот ты… За тобой всегда требовался небольшой догляд.
— Я даже не знаю, — говорю, — как он ко мне относица.
— Думаю, хорошо, — говорит Дженни. — Просто он еще не полностью вышел из детства. Вспомни, какими мы были в его возрасте.
— Много воды утекло с тех пор.
— А что у вас с Гретхен? — спрашивает Дженни. — Подвижки есть? Я тебе сказала, что она мне нравица, помнишь? Она… она достойный человек.
— Не знаю, — говорю. — Мне как-то неловко на такие твои вопроы отвечать.
— И напрасно. Мы же с тобой свое отгуляли.
— Да, но, как бы это сказать… не полностью. Слишком резко все оборвалось.
— Такое бывает. Зато у нас в жизни есть что вспомнить, Форрест. Когда ничего другого не останется, воспоминания будут нам опорой.
— Но ты же не хочешь сказать, что я… никогда не…
— Как знать. Но вдумайся: у тебя впереди вся оставшаяся жизнь. И сдается мне, теперь все у тебя хорошо. Не знаю, как ты это сделаешь, но выполни мою просьбу: попрощайся за меня с моей мамой и с малышом Форрестом — так, как умеешь ты один.
— Да, обязательно, только…
— Просто знай, что я тебя любила. А еще, Форрест, ты замечательный.
— Эй, — встревожился я, поднял взгляд, но увидел только бакен, что качался во мгле. Больше ничего. И я погреб назад, к берегу.
Позно вечером я вернулся на завод. Там уже было безлюдно, и я побродил в одиночку, сам по себе. В нескольких помещениях до сих пор горел свет: когда требовалось, люди работали допозна.
На заводе была одна маленькая комнатушка, которая очень мне нравилась. В ней мы хранили жемчуг. Не комнатушка даже, а чулан размером с платяной шкаф, но внутри, вместе с инструментом и всякими мелочами, у нас стояло ведерко. Точнее, это рабочие держали там ведерко, и в нем копились жемчужины.
Правда, не особо качественные. Вот японские устрицы — те сплош дают отличный жемчуг. И все же довольно часто наши работники находили жемчужину-другую, обычно какой-нибудь не правильной формы и не ровного цвета. Тем не менее к концу года накапливалось и достаточное количество преемлимых жемчужин, которые можно было сбыть за наличные, чтоб устроить пивную вечеринку для рабочих бригад. Мы эту традицию поддержевали.
Когда я шел мимо жемчужного чулана, до меня вдруг донеслись какие-то непонятные звуки. Распахиваю дверь, а там сержант Кранц. Сидит на табурете под лампочкой в двацать ват, а у самого глаза красные.
— Эй, сержант, — спрашиваю, — что стреслось?
— Ничего, — только и буркнул он.
— Послушай, сержант Кранц. Мы тобой не первый год знакомы. Но раньше я никогда не видел, чтоб у тебя глаза на мокром месте были.
— Верно. И больше не увидишь. А кроме того, я ж не плачу.
— Допустим. Но я тут начальник и обязан знать, чем дышут мои люди.
— С каких это пор, Гамп, я отношусь к «твоим людям»? — взвился он.
— С первого дня нашего знакомства, сержант.
И мы, типо, немного поиграли в гляделки, но вдруг я вижу — по щекам у него катяца крупные слезы.
— Проклятье, Гамп, — говорит он, — наверно, слишком стар я для таких дел.
— Ты о чем, сержант Кранц?
— Да это все Смитти со своей шайкой, — говорит он.
— Да что случилось-то?
— Пошел я обход делать, а эта шпана за мной увязалась. Проверяю швартовы у наших яликов, а он пристроился к одной лодке и начал в нее ссать, но стоило мне рот раскрыть, как остальные меня скрутили и давай лупить тухлыми рыбинами… кефалью…
— Что-о-а?
— А Смитти — тот и вовсе меня черножопым обозвал. Первый раз в жизни мне в лицо такое бросили.
— Это правда? — спрашиваю.
— Ты меня услышал, Гамп. Но я-то ничего не мог поделать… черт, мне пядесят девять лет. По силам ли старику отбица от десятка здоровенных белых жлобов, вполовину моложе меня?
— Ну, сержант…
— Йопта… Вот не думал, не гадал, что доживу до такого позора — чтоб от шпаны не отбица. А сумей я их раскидать, так это еще хуже. Меня бы просто покалечили вдобавок ко всем унижениям. А ты еще велел мне никаких разборок не устраивать со Смитти и его кодлой. Да возьми я их за жабры — все одно ничего бы не изменилось.
— Слушай меня, сержант Кранц. Что я раньше тебе велел, то нынче отменяеца. Сиди тут до моего возвращения, слышишь? Это приказ.
— Приказам рядовых, Гамп, я не подчиняюсь.
— В порядке исключения, — говорю, — подчинишься.
И пошел разбираца с этим Смитти. Всю свою жизнь я старался поступать правильно, в меру своего понимания. А мама всегда мне говорила, что в драку лезть неправильно, тем более что я такой здоровенный и туповатый. Но случаеца так, что правильность только вредит, а этого допускать нельзя.
Путь к пристани по улицам Байю-Ла-Батре был не близок, и Смитти со своей кодлой наверняка заметили меня еще на подходе. Тем более что они меня поджидали: построились в шеренгу, а Смитти выступил в перед. При этом, хотя тогда я еще был не в курсе, за мной поспешила уйма народу с устричного завода фирмы «Гамп и компания». А эти все глядят из подлобья, кабудто у каждого тут стрелка забита. Подхожу я к Смитти, спрашиваю: что это за дела с сержантом Кранцом.