…Философия Толстого является смесью старых банальностей и его собственных, удивительно несовершенных затей».
Сам Гамсун никогда философией не занимался, он всегда хотел наблюдать за мистериями духа и жизни и, столкнувшись с ними, замирал как перед величайшей загадкой.
Все исследователи творчества Гамсуна в один голос говорят, что в «Мистериях» заметно влияние Достоевского.
«Отец читал „Преступление и наказание“ Достоевского, — пишет Туре Гамсун, — и до „Мистерий“, и во время работы над книгой. Он признавал, что Достоевский — писатель, у которого он научился многому, гораздо большему, нежели у других литераторов. Достоевский для него — великан, колосс, обладающий поэтическим гением, способный раскрыть красоту души человека, его отзывчивость и способность к самопожертвованию. Но, оставшийся в одиночестве, Нагель не склонится перед горькими слезами Сонечки. Ему нечего сказать людям. Ему проще ответить за содеянное — и погибнуть. Быть может, за совершенное некогда убийство? То нам не ведомо, это приходит к нему в ночных кошмарах. Самоубийство — выход для Нагеля, конец его мучениям.
Тридцать лет спустя Гамсун вернется к причинам, толкающим человека на великий грех самоубийства. Тогда он напишет роман „Последняя глава“. Но там, правда, все закончится совсем по-другому».
«Ранние романы Гамсуна „Голод“, „Мистерии“ и „Пан“ ввели в литературу „современного человека“ — исключительного героя в исключительных обстоятельствах, голодного, бездомного, одинокого, но жадного до жизни и мечтательного, — пишет скандинавист Г. Шатков. — Этот герой молод, восприимчив к красоте мира, непредсказуем в своем поведении; он мечтает писать великие книги в столице, или, как Нагель, влиять на умы людей в маленьком норвежском городке, или, как Глан, слиться с природой в лесной чаще. Он чувствует в себе силы для этого, но реализовать свои мечты не может и потому пропадает в безвестности или погибает. Ранние романы Гамсуна — это книги, воспевающие расточительную щедрость чувств и беспечную молодую любовь; они проникнуты благодарностью за миг человеческой жизни, когда „алая кровь горит огнем нерастраченных сил“. Но, вместе с тем, эти романы трагичны и свидетельствуют о тревоге автора за будущее его героев. Свое жизнелюбие и свою тревогу Гамсун передал с щемящей художественной силой, в изумительном языковом и композиционном стиле лирической прозы».
Гамсун в качестве одного из своих литературных кумиров называл Достоевского.
Как и Достоевский, Гамсун считал, что литература должна уделять как можно больше внимания душевному состоянию человека, «тайным движениям, которые незаметно происходят в дальних уголках души, необъяснимому хаосу ощущений, тончайшей жизни фантазий», то есть бессознательной духовной жизни.
Лев Толстой — в противоположность Достоевскому — «не устраивает» Гамсуна прежде всего потому, что не исследует, по мнению великого норвежца, духовной жизни человека, но пускается в философствования и учит жизни. В 1870 — 1880-х годах, пишет Гамсун, «появились произведения, которые были не столько продуктом вымысла, сколько прилежания и рассудочности. Можно было писать о чем угодно из жизни простых людей, следовало только быть „верным действительности“, благодаря этому в разных странах появилось много крупных писателей… Они стали вождями, они все знали и всему учили».
К таким вождям Гамсун относит и Льва Толстого, которому отказывает в праве «быть мыслителем и учителем жизни», ибо философия Толстого — это «смесь старых банальностей и далеких от совершенства собственных откровений».
К 1892 году писатель прочитал все произведения Достоевского, переведенные на норвежский язык. Над кроватью Гамсуна, в которой он и умер, висел портрет великого русского писателя.
Этот портрет был прислан Гамсуну одной из многочисленных поклонниц. Сын Гамсуна вспоминал:
«Книги Гамсуна издавались огромными тиражами в России, где у него было много восторженных почитателей. Ему писали офицеры и студенты с просьбой прислать автограф, русские княгини с литературными амбициями присылали ему украшенные короной любовные письма на английском, немецком и русском языках. Станиславский и Немирович-Данченко ставили его пьесы, и они шли с огромным успехом. Письма из Московского Художественного театра были увенчаны чеховской чайкой — они прилетали словно вестники победы».
Гамсун пишет Марии: «Вчера одна русская дама, которая просит у меня автограф и фотографию, прислала мне большую литографию с портрета Достоевского. Как интересно! Ведь Достоевский — единственный писатель, у которого я чему-то научился, он — самый великий из всех русских гигантов. Я вставлю этот портрет в рамку, и я пошлю этой даме красивый — а, может, лучше сказать, необыкновенно красивый или очень тонкий? — портрет господина Гамсуна, даже если ты рассердишься!»
После прочтения «Униженных и оскорбленных» Гамсун писал: «Книга убила меня, я был вынужден пойти и прогуляться, но так и не смог унять дрожи, сотрясавшей все тело».
Насколько хорошо Гамсун знал творчество Достоевского, стало очень важно в 1892 году, когда ему будет предъявлено обвинение в плагиате.
В новелле «Азарт», написанной в 1889 году, были найдены элементы сходства с «Игроком» Достоевского. «Игрок» впервые вышел на норвежском языке в 1889 году, и Гамсун, сразу же заметив сходство, попытался вернуть рукопись своей новеллы из редакции норвежской газеты «Верденс Ганг». Однако было слишком поздно, и в 1892 году разразился скандал. Позднее «Азарт» был переработан и под названием «Отец и сын» включен в сборник рассказов 1903 года.
В деле плагиата слово лучше предоставить самому Гамсуну, который, это стоит подчеркнуть, никогда не лукавил и свое честное имя ценил очень высоко.
В июне 1892 года он пишет свой немецкой переводчице:
«Дорогая сударыня!
Я только что получил статью из „Фрайе Бюхе“,[74] в которой меня обвиняют в плагиате. Мне советуют на нее ответить. С чего бы? Я никогда не отвечаю на подобные нападки.
Но именно Вам я хотел бы дать пояснения по этому вопросу.
Я не читал „Игрока“ Достоевского, когда работал над своим „Азартом“, да и давно это было. Уверяю вас, что если бы я прочитал это произведение, то уж точно написал бы свой рассказ по-другому — из одного только чувства самосохранения. Черновик к „Азарту“ был сделан мной очень давно — еще в Америке.
…Я прочитал роман Достоевского после того, как закончил работу над „Азартом“. Но, быть может, я слышал от кого-то рассказ о нем или читал рецензии? Такой возможности я не исключаю, да и доказать ничего не могу…
Если порыться в моих набросках, то, верно, сыщется материал на целый большой роман — в частности, мои собственные переживания от азартных игр, — так что мне есть чем объяснить сходство между нашими с Достоевским произведениями об игре. Но все мои оправдания будут бессмысленны.
Я прошу Вас ни при каких обстоятельствах и условиях не публиковать мое письмо. Мне претит оправдываться.
…И под конец хочу Вас спросить: быть может, вы знаете, как называется тот роман Достоевского, где появляется мой слуга из „Азарта“? Не знаю, переведен ли он на норвежский. Я не намерен более говорить о влиянии на меня Достоевского; за последние несколько лет я прочел, пожалуй, практически все его переведенные на норвежский произведения. Он чувствует так же, как я, — мне это совершенно очевидно, — и пишет так же, как я, только намного тоньше, выпуклее и богаче, ибо он — гений. Но мне тем не менее представляется странным, что кто-то может утверждать, что я мог чему-то у него научиться еще до того, как мне стало известно, кто он такой».
Позиция Гамсуна совершенно ясна. Она не менялась со временем, поскольку сам писатель был абсолютно уверен в собственной правоте, но тем не менее досадное недоразумение омрачало ему жизнь.
В 1893 году он пишет своему ярому противнику, редактору «Моргенбладет» Вогту:
«Я прочитал Вашу последнюю рецензию на мою книгу, в которой Вы вновь возвращаетесь к истории о моем якобы плагиате. Поэтому я считаю своим долгом ответить Вам исключительно в частном порядке. И я не хочу, чтобы хоть одно слово из этого моего письма было опубликовано.
…Неужели Вы действительно считаете, что я настолько туп — не говоря уже об отсутствии у меня элементарной порядочности, чтобы стать плагиатором? Я прочитал „Игрока“ Достоевского через полгода после окончания работы над „Азартом“, а в тот момент мой рассказ уже давно был в редакции „Верденс Ганг“. На следующее же утро после того, как я прочитал „Игрока“, я немедленно отправился в редакцию и попросил дать мне возможность переработать рукопись, но „Азарт“ уже был в наборе.
…Если бы это действительно был плагиат, неужели Вы считаете, что я настолько туп — не говоря уже об отсутствии у меня элементарной порядочности, чтобы дать согласие на перевод этой вещи на английский и немецкий?
У меня есть материал для целого романа об игре — собственные мои впечатления, и, собственно, именно страсть объясняет сходство между самыми разными произведениями об игре… Больше об этом мне и говорить не хочется».
Гамсун был слишком горд, чтобы оправдываться, а быть может, считал, что своими объяснениями только подольет масла в огонь. Кроме того, он считал, что развязанная в немецкой прессе дискуссия о плагиате была «срежиссирована» норвежскими писателями, живущими в Германии и обиженными выступлениями против них Гамсуна.
Первым «подозреваемым» стал Арне Гарборг, выпустивший в 1890 году роман «Усталые люди». В критических отзывах на «Мистерии» журналисты часто сравнивали «Усталых людей» с этой новой книгой Гамсуна — и, естественно, не в пользу последней. Гарборга даже называли «альтернативой» Гамсуну. Был ли Гарборг замешан в «немецкое дело», сказать трудно, но Гамсун считал, что без него не обошлось, потому что, помимо обвинения в плагиате у Достоевского, в статье был еще и прозрачный намек на плагиат у Гарборга (из его романа «Студенты-крестьяне»).