В итоге, когда Кнут отказывал себе в еде, он по-прежнему охотно брал маленькую кружку, в которую я наливала ему кофе. При этом он пытался шутить, и, вероятно, это была его последняя шутка: „Это кофе от твоего Тённеса или от моего Фрица?“
Теперь, когда он перед многим смирился, ему пришлось смириться еще и с тем, что он не мог заставить других слушать себя. А между тем он, в отличие от меня, встречал многих, кто просто не всегда умел это делать.
Он терпеливо сносил все неудобства, когда я садилась возле него и пыталась читать ему в левое ухо „Агдерпостен“. Что-нибудь коротенькое, никаких длинных статей, только местные новости. Через события в мире я перескакивала.
Он говорил: „Не знаю, хорошо ли это, что я возвращаюсь к мелочам жизни. Я обращался к Богу. И мне кажется, Он немилостив ко мне“.
…Однажды пришло письмо от Туре. Распахнув окошко, я крикнула: „Эсбен, Эсбен, беги скорее к дедушке и скажи ему, чтобы он поднялся в дом, он сидит под золотым дождем!“
Туре писал нам, что немецкий издатель, доктор Вальтер Лист, приехал в Осло и охотно желал бы посетить Нёрхольм, чтобы поприветствовать Гамсуна и обсудить с ним продолжение издания его книг в Германии. Мне пришлось несколько раз крикнуть эту новость Кнуту, прежде чем он понял, о чем речь.
Старое издательство — „Альберт Ланген — Георг Мюллер“ — после войны было закрыто. Оно являлось прямым наследником издательства Альберта Лангена. Того самого, которое в крохотной каморке в Париже начинало издавать первые романы Кнута Гамсуна, а затем превратилось в крупнейшее в Германии издательство.
Через несколько лет это гамсуновское издательство возродилось, и оба издателя договорились между собой об издании книг Гамсуна.
Настала зима, и мы с Кнутом залезли в берлогу.
…В Нёрхольме мы всегда старались отгородиться от зимы. У нас хватало дров, и в доме стояли большие старинные печи.
…Подобная берлога должна была быть маленькой, чтобы в ней сохранялось тепло. В комнатке Кнута было хорошо, у меня тоже. Теперь между нами всегда была открыта дверь, а в прошлом она иногда закрывалась.
…Кнут располагался поудобнее в своем старом плетеном кресле, поближе к печке, чтобы чувствовать с ней общность.
…Он любил, когда я сидела рядом. Здесь стоял маленький деревянный стульчик, который он смастерил своими руками. Изящный, вечный. Он хотел, чтобы я садилась именно на этот стул, на расстоянии вытянутой руки от него, и время от времени что-нибудь кричала ему в ухо. Больше ему ничего не было нужно. Он здоров, он в состоянии справиться сам…
Если я иногда выходила за дверь, спускалась по лестнице и оказывалась на холодном дворе, то долго отсутствовать мне было нельзя. Ибо он тут же выходил следом за мной, останавливался у входа, между колоннами, набросив на плечи красное вязаное покрывало, и кричал, чтобы я возвращалась в берлогу.
Иногда к нам наверх приходили внуки: маленькие девочки болтали без умолку и ни минуты не могли устоять на месте, а он плохо слышал их и плохо видел. „Нет-нет, какие же они славные!“ — говорил он. Так он всегда отзывался о детях. С Эсбеном другое дело, тот уже научился выкрикивать нужные слова в нужное ухо: „У тебя тут просто сказка, дедушка!“
…Мы пережили зиму, самую снежную на памяти жителей Сёрланна. В Нёрхольме развалилась одна постройка — большой сарай, выстроенный Кнутом, когда мы сюда приехали. Но жизнь продолжалась, люди и животные стали жить дальше. И вот, как всегда, наступила весна.
…В это лето, последнее для Кнута, мы, как обычно, сидели на солнышке в саду. Однажды он еще долго оставался сидеть на скамейке, после захода солнца. Опустилась роса, вечерело, и он произнес: „Сделай что-нибудь, я замерз“. Я помогла ему дойти до кровати, поспешила обложить его бутылками с горячей водой, накрыть старым пальто поверх одеял. Но он всю ночь метался, и я была рядом с ним, вновь обкладывала его бутылками, укрывала его. Очень хорошо помню это, потому что та ночь стала поворотным пунктом…
Утром он начал бредить, не узнавал меня, думал, что я его мать. Пришел доктор, оказалось воспаление легких.
Кнут пережил болезнь. Но все же не преодолел ее, он был уже не таким, как прежде. Я больше не читала ему коротенькие местные новости. Он не хотел спускаться вниз к столу, вообще не хотел есть… Он говорил: „Я так и не умру…“
Кнут никогда не выносил мысли о смерти. Во всяком случае, до сих пор. Он любил жизнь, был глубоко привязан к ней… но теперь я стала замечать, что он готовится к неизбежному. Казалось, он обрел прочную связь с Богом своего детства и был очень спокоен.
Его мысли о Боге и вечности менялись на протяжении всей жизни, как меняется и сама жизнь. Но они всегда звучали в нем, громче или тише. Он читал Библию, она всегда была у него под рукой. Теперь она досталась мне. Библия 1886 года издания, большая книга в потертом коричневом кожаном переплете, со старинным шрифтом, на языке, который для него был исполнен поэзии. Эта старая книга сделалась его последним чтением; сидя с лупой, он разбирал в ней слова.
Потом уже и лупа не помогала, но он в ней и не нуждался, он знал многое наизусть. Однажды он произнес: „Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю“. В противном случае предстояло идти во тьму. Но теперь — к свету!
…Последние 48 часов он спал. Под конец я осталась у постели одна. Доктор был у нас вечером и пришел теперь снова. Наступила полночь, Кнут тихо скончался.
Жизнь, которую он любил, была временами жестока к нему, но смерть, которой он страшился, оказалась милосердной».[188]
Гамсун умер в ночь на вторник 19 февраля 1952 года.
Вместо заключения
Кнут Гамсун прожил долгую, трудную и достойную жизнь. Он никогда не изменял своим убеждениям, Родине и друзьям, он любил свою семью и заботился о ней, он никого и никогда не предавал и не убивал. Пожалуй, он даже не нарушил ни одной библейской заповеди, насколько это вообще возможно для живого человека.
Он обычный человек — и в нем, как и в каждом из нас, много «темного». Таких, как он, в XIX веке называли «чудаками и оригиналами» и считали способными на самые эксцентричные поступки.
Практически все авторы биографий и литературоведческих трудов о писателе говорят о его противоречивости. Он ненавидел театр и презирал актрис — и прожил большую часть жизни с одной из них, он называл себя крестьянином — и зарабатывал на жизнь писательским трудом, он выступал против феминизма — и одним из его близких друзей и, пожалуй, чуть ли не самым доверенным лицом стала чуть ли не единственная в то время в Норвегии женщина-адвокат Сигрид Стрей…
«Общее между Кнутом и героями его книг состоит в том, что он никогда не уступал давлению извне, — писала Мария Гамсун. — Он слушал свой внутренний голос, из самых глубин души, — тот голос, который вел его через трудное детство и юность, через годы тяжелой борьбы за то, чтобы стать писателем. И у него были причины полагаться на внутренний голос. Он не мог изменить ему, даже если для него самого это приводило к счастью или несчастью.
Однажды он сказал: „В нас есть нечто более глубокое, чем то, что у нас в головах“.
Он писал о юности и старости, о детоубийстве, о языке, о туризме, теологах, премиях мира — если перечислить лишь некоторые из его тем. Читатели газет имели повод пережить настоящий шок. Теперь так много выдающихся эссеистов, но в то время, пожалуй, неравнодушным был один Гамсун. Не только потому, что он виртуозно владел пером, но еще и потому, что писал он кровью. О нем говорили также, что он „отдаст свое имя за каждую ворону“.
Таким образом, он слыл эксцентричной натурой. А против ему подобных выступают все концентричные натуры, на стороне которых — большинство!
Я читала об эксцентричных натурах, в истории они встречаются. Их редко терпели. Чаще — хотя не столько в наше время, сколько в более варварские времена, — им рубили головы, растаптывали их, сажали на кол. А потом проходило время, и им ставили мраморные статуи, воздвигали их на пьедестал, и толпа, прежде терзавшая их, теперь им поклоняется».[189]
Норвежцы, горячо любившие своего героя, так и не смогли смириться с тем, что он (как и всегда в жизни) пошел своим путем. Даже новейшие исследования о Гамсуне, написанные норвежскими авторами, грешат совершенно очевидной пристрастностью.
Автор же этой биографии, тоже пристрастный к гению Норвегии и не скрывающий своей любви к нему, надеется, что читатель, после прочтения книги, в которой использовались только документальные материалы, потому и цитировавшиеся достаточно много, смог составить собственное мнение о человеке и писателе Кнуте Гамсуне.
А напоследок хочется вспомнить слова из Библии: «Не судите, да не судимы будете».
Приложение
В соответствии с судебным постановлением от 16 мая 1946 года Комитет по возмещению нанесенного во время войны ущерба от имени норвежского государства постановляет:
Кнут Гамсун приговаривается к выплате норвежскому государству 500 000 крон — равно и возмещению судебных издержек.
Основанием для данного решения суда послужило следующее:
«Нашунал Самлинг» своей преступной деятельностью… нанесла норвежскому государству ущерб, оцененный Министерством финансов в 280 000 миллионов крон.
Из этой суммы Комитет от имени норвежского государства постановляет возместить 500 000 крон за счет Кнута Гамсуна.
Основанием для этого решения послужило следующее:
Кнут Гамсун зарегистрирован в картотеке «Нашунал Самлинг» под номером 26 000 22 декабря 1940 года. Гамсун утверждает, что никогда не подавал заявления о вступлении в ряды НС, но признает, что всегда поддерживал эту партию и считал себя ее членом и в анкете НС от 15 января 1942 года письменно подтвердил свою принадлежность к партии Квислинга.