Никто не зналъ чья рука направила этотъ роковой выстрѣлъ…
— Измѣна! Предательство! — повторилъ батальонъ стрѣлковъ, внѣ себя отъ ярости.
Страшный залпъ ружей грянулъ въ горцевъ.
— Измѣна! — подхватили въ свою очередь горцы, освирѣпѣвшiе при видѣ падавшихъ отъ пуль товарищей.
Общая перестрѣлка завязалась въ отвѣтъ на неожиданный залпъ королевскихъ стрѣлковъ.
— Впередъ, ребята! Смерть подлымъ измѣнникамъ; смерть! — кричали офицеры стрѣлковаго баталіона.
— Бей измѣнниковъ! — подхватили горцы.
Противники устремились другъ на друга съ обнаженными саблями, два отряда съ оглушительнымъ стукомъ оружія и криками сошлись почти на трупѣ злополучнаго офицера.
Ряды ихъ, врѣзавшись одинъ въ другой, смѣшались. Предводители бунтовщиковъ, королевскіе офицеры, солдаты, горцы, всѣ безъ разбора сталкивались, схватывались, тѣснили другъ друга, какъ двѣ стаи голодныхъ тигровъ, встрѣтившихся въ пустынѣ. Длинныя копья, штыки, бердыши оказались безполезными; одни лишь сабли и топоры сверкали надъ головами и многіе изъ сражавшихся, очутившись лицомъ къ лицу могли пустить въ ходъ только кинжалъ или зубы.
И стрѣлковъ, и горцевъ наравнѣ охватило бѣшенство и негодованіе; крики измѣна! мщеніе! слились въ общемъ гулѣ. Схватка достигла такого ожесточенія, что всякій предпочиталъ смерть невѣдомаго врага своей собственной жизни и равнодушно ступалъ по грудамъ раненыхъ и мертвыхъ, среди которыхъ умирающiй собиралъ свои послѣднія силы, чтобы укусить врага, попиравшаго его ногами.
Въ эту минуту малорослый человѣкъ, котораго многіе изъ сражавшихся, ослѣпленные дымомъ и кровавыми парами, приняли сперва за дикое животное, судя по одеждѣ изъ звѣриныхъ кожъ, съ страшнымъ хохотомъ и радостнымъ воемъ кинулся въ средину кровопролитной схватки.
Никто не зналъ, откуда онъ явился, чью сторону держалъ, и его каменный топоръ, не разбирая жертвъ, съ одинаковой силой дробилъ черепъ мятежника и распарывалъ животъ солдата. Однако, казалось, что онъ предпочтительно истреблялъ мункгольмскихъ стрѣлковъ. Всѣ разступались передъ нимъ; какъ злой духъ носился онъ въ схваткѣ и его окровавленный топоръ беспрерывно вращался вокругъ него, разбрасывая во всѣ стороны клочки мяса, оторванные члены, раздробленныя кости. Подобно прочимъ онъ тоже кричалъ: мщеніе! бормоталъ странныя слова, между которыми то и дѣло повторялось имя Жилль. Этотъ грозный незнакомецъ чувствовалъ себя въ пылу рѣзни какъ на празднествѣ.
Какой-то горецъ, на которомъ остановился его убійственный взглядъ, упалъ къ ногамъ великана, обманувшаго всѣ надежды Кеннибола, крича:
— Ганъ Исландецъ, спаси меня!
— Ганъ Исландецъ! — повторилъ малорослый.
Онъ приблизился къ великану.
— Такъ это ты Ганъ Исландецъ? — спросилъ онъ.
Великанъ вмѣсто отвѣта замахнулся своимъ желѣзнымъ топоромъ. Малорослый отступилъ и лезвіе, пролетѣвъ, раскроило черепъ несчастнаго, взывавшего къ великану о помощи.
Незнакомецъ захохоталъ.
— О! о! Клянусь Ингольфомъ! Я считалъ Гана Исландца болѣе ловкимъ.
— Вотъ какъ Ганъ Исландецъ спасаетъ умоляющихъ его! — сказалъ великанъ.
— Ты правъ.
— Два грозныхъ противника яростно ринулись другъ на друга. Желѣзный топоръ встрѣтился съ каменной сѣкирой и стукнулся съ такой силой, что оба лезвія разлетѣлись вдребезги.
Быстрѣе мысли обезоруженный малорослый схватилъ валявшуюся на землѣ тяжелую дубину и, увернувшись отъ великана, который нагнулся, чтобы схватить его руками, нанесъ страшный ударъ по лбу своего колоссальнаго противника.
Съ глухимъ крикомъ великанъ повалился на землю. Съ бѣшенной радостью торжествующій малорослый сталъ топтать его ногами.
— Ты носилъ имя не по себѣ, - пробормоталъ онъ, и, размахивая своей побѣдоносной дубиной, бросился за новыми жертвами.
Великанъ не былъ мертвъ. Страшный ударъ оглушилъ его и безъ чувствъ повергъ на землю. Когда онъ сталъ открывать глаза и сдѣлалъ слабое движеніе, одинъ изъ стрѣлковъ замѣтилъ его и бросился къ нему съ крикомъ:
— Ганъ Исландецъ взятъ! Ура!
— Ганъ Исландецъ взятъ! — повторило множество голосовъ съ различными оттѣнками торжества и отчаянія.
Малорослый исчезъ.
Уже нѣкоторое время горцы стали слабѣть, подавляемые численностью непріятеля, такъ какъ на подкрѣпленіе къ мункгольмскимъ стрѣлкамъ присоединились разсѣянные по лѣсу застрѣльщики, отряды спѣшившихся драгуновъ и улановъ, которые мало по малу являлись въ ущельѣ, гдѣ сдача главныхъ предводителей бунта прекратила рѣзню. Храбрый Кенниболъ, раненый еще въ началѣ схватки, былъ взятъ въ плѣнъ. Взятіе Гана Исландца лишило горцевъ послѣдняго мужества и они положили оружіе.
Когда первый свѣтъ утренней зари заблестѣлъ на острыхъ ледяныхъ высотахъ, еще до половины погруженныхъ въ тѣни, зловѣщая тишина царила уже въ ущельяхъ Чернаго Столба и лишь изрѣдка легкій утренній вѣтерокъ доносилъ съ собой слабые стоны. Черныя тучи вороновъ слетались къ роковому ущелью со всѣхъ сторонъ и пастухи, проходившіе на разсвѣтѣ по скаламъ, въ испугѣ вернулись въ свои хижины, увѣряя, что видѣли въ ущельѣ Чернаго Столба звѣря въ образѣ человѣческомъ, который пилъ кровь, сидя на грудѣ мертвыхъ тѣлъ.
XL
— Дитя мое, отвори это окно; стекла запотѣли, а мнѣ хотѣлось бы поглядѣть на свѣтъ Божій.
— Смотрите, батюшка; скоро наступитъ ночь.
— Нѣтъ, солнечные лучи еще играютъ на холмахъ, окружающихъ заливъ. Мнѣ надо подышать вольнымъ воздухомъ сквозь рѣшетку моей тюрьмы. Какъ ясенъ небосклонъ!
— Батюшка, гроза собирается за горизонтомъ.
— Гроза, Этель! Гдѣ ты видишь?.
— Батюшка, я жду грозы, когда небосклонъ слишкомъ ясенъ.
Старикъ съ удивленіемъ взглянулъ на молодую дѣвушку.
— Если бы въ молодости я разсуждалъ какъ ты, меня бы не было здѣсь.
Помолчавъ, онъ добавилъ спокойнѣе:
— Ты сказала правду, но такая опытность несвойственна твоему возрасту. Не понимаю, почему твой юный умъ такъ походитъ на мою старую опытность.
Этель потупила голову, какъ бы смущаясь этимъ простымъ и мѣткимъ замѣчаніемъ. Руки ея болѣзненно сжались, глубокій вздохъ вырвался изъ груди.
— Дитя мое, — продолжаль старикъ-узникъ, — съ нѣкоторыхъ поръ я сталъ примѣчать, что ты блѣднѣешь, какъ будто жизнь уже не грѣетъ кровь въ твоихъ жилахъ. По утрамъ ты являешься ко мнѣ съ красными распухшими вѣками, съ заплаканными глазами, которыхъ не смыкала всю ночь. Вотъ уже нѣсколько дней, Этель, ты упорно молчишь, твой голосъ не пытается отвлечь меня отъ мрачныхъ думъ о прошедшемъ. Ты сидишь подлѣ меня печальнѣе меня самого, хотя на твоей душѣ не лежитъ бремя пустой суетной жизни. Печаль окружаетъ твою молодость, но она не могла еще проникнуть въ твое сердце. Утреннія тучи скоро исчезнутъ на небѣ. Ты въ такомъ теперь возрастѣ, когда въ мечтахъ намѣчаютъ свою будущность, какъ бы худо ни было настоящее. Что случилось съ тобой, дитя мое? Однообразіе узничества защищаетъ тебя отъ неожиданныхъ огорченій. Что сдѣлала ты? Не можетъ быть, чтобы ты горевала о моей участи; ты должна была привыкнуть къ моему несчастію, которому пособить нельзя. Правда, въ разговорахъ моихъ ты никогда не слышала надежды, но это не причина, чтобы я читалъ отчаяніе въ твоихъ взорахъ.
Суровый голосъ узника смягчился почти до отеческой нѣжности. Этель молча стояла передъ нимъ; вдругъ она отвернулась съ конвульсивнымъ движеніемъ, упала на колѣни и закрыла лицо руками, какъ бы для того, чтобы заглушить слезы и рыданія, волновавшія ей грудь.
Сердце несчастной дѣвушки разрывалось отъ непосильнаго горя. Что сдѣлала она этой роковой незнакомкѣ, зачѣмъ открыла она ей тайну, разбившую всѣ мечты ея жизни? Увы! Съ тѣхъ поръ, какъ узнала она, кто былъ Орденеръ, глаза ея не смыкались ни на минуту, душа не знала минуты покоя. Ночь приносила ей одно лишь облегченіе: она могла плакать свободно. Все кончено! Ей ужъ не принадлежалъ тотъ, къ которому неслись всѣ ея мечты, котораго она въ скорбяхъ и молитвахъ считала своимъ, который въ сновидѣніяхъ являлся ей супругомъ. Тотъ вечеръ, когда Орденеръ такъ нѣжно сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ, былъ для нея только сномъ, сладкимъ сномъ, повторявшимся каждую ночь.
И такъ любовь, которую она невольно питала къ отсутствующему другу, чувство преступное для нея! Ея Орденеръ женихъ другой! Кто въ состояніи выразить мученія дѣвственнаго сердца, когда въ него змѣей вползаетъ страшное, невѣдомое дотолѣ чувство ревности? Когда въ долгіе часы безсонницы, разметавшись на жаркомъ ложѣ, она воображала своего Орденера въ объятіяхъ другой женщины, которая красивѣе, богаче и знатнѣе ея?
— Какъ глупо было, — говорила она себѣ: — повѣрить, что онъ пошелъ на смерть за меня. Орденеръ, сынъ вице-короля, сынъ могущественнаго вельможи, а я не болѣе какъ бѣдная узница, презрѣнная дочь изгнанника. Онъ свободенъ и ушелъ! Ушелъ, конечно, для того, чтобы жениться на прекрасной невѣстѣ, на дочерѣ канцлера, министра, гордаго графа!.. Неужели Орденеръ обманулъ меня? Боже! Кто бы могъ сказать, что этотъ голосъ говоритъ ложь?..
Злополучная Этель заливалсь слезами и снова представлялся ей Орденеръ, ея обожаемый Орденеръ, который, во всемъ блескѣ своего сана, ведетъ другую къ алтарю, къ другой обращаетъ улыбку, составлявшую нѣкогда все ея счастіе.
Однако, не смотря на всю глубину ея невыразимаго отчаянія, ни на минугу не забыла она своей дочерней нѣжности. Сколько геройскихъ усилій стоило этой слабой дѣвушкѣ скрыть отъ несчастнаго отца свое горе. Нѣтъ ничего мучительнѣе, какъ въ печали таить свою печаль, сдерживаемыя слезы несравненно горче проливаемыхъ. Только спустя нѣсколько дней молчаливый старикъ примѣтилъ перемѣну въ своей Этели, и только нѣжное участіе его могло наконецъ вызвать слезы, такъ давно накопившiеся въ ея груди.
Нѣсколько минутъ отецъ съ горькой улыбкой смотрѣлъ на свою плачущую дочь и покачалъ головой.
— Этель, — спросилъ онъ наконецъ: — ты не жила съ людьми, о чемъ же ты плачешь?
Лишь только произнесъ онъ эти слова, благородная, прелестная дѣвушка поднялась, перестала плакать и отерла слезы.