— Что это значитъ? — вскричалъ Орденеръ.
— Секретарь отказывается обвинять васъ, — сказалъ предсѣдатель.
— Онъ не имѣетъ на то права, — возразилъ Орденеръ громкимъ, звучнымъ голосомъ, — здѣсь я только одинъ подсудимый, меня одного слѣдуетъ судить и осудить.
Онъ умолкъ на минуту, потомъ добавилъ менѣе твердымъ голосомъ.
— Потому что одинъ я виновенъ во всемъ.
— Одинъ виновенъ! — вскричалъ предсѣдатель.
— Одинъ виновенъ! — повторилъ секретарь.
Новый взрывъ изумленія охватилъ аудиторію трибунала. Несчастная Этель задрожала отъ ужаса; она не думала о томъ, что такое признаніе ея возлюбленнаго спасаетъ ея отца. Она видѣла только гибель своего Орденера.
— Алебардщики, водворите тишину! — сказалъ предсѣдатель, пользуясь быть можетъ минутой замѣшательства, что-бы собраться съ мыслями и вернуть самообладаніе…
— Орденеръ Гульденлью, — продолжалъ онъ: — что вы хотите этимъ сказать?
Молодой человѣкъ одну минуту находился въ задумчивости, потомъ глубоко вздохнулъ и заговорилъ спокойно, тономъ человѣка, покорившагося своей участи.
— Да, я знаю что меня ждетъ позорная смерть, хотя жизнь улыбалась мнѣ и сулила счастливую будущность. Богъ прочтетъ въ глубинѣ моего сердца! Только одинъ Богъ! Я долженъ былъ исполнить священный долгъ моей жизни; я долженъ посвятить ему мою кровь, быть можетъ даже честь; но увѣренъ, что умру безъ угрызенія и раскаянія. Не удивляйтесь моимъ словамъ, господа судьи; въ душѣ и судьбѣ человѣка, которыхъ вы не въ состояніи постичь, судить которыхъ будутъ лишь на небѣ. Выслушайте же меня, и поступите по долгу совѣсти, освободивъ этихъ несчастныхъ и въ особенности злополучнаго Шумахера, который въ своемъ заточеніи вытерпѣлъ болѣе, чѣмъ заслуживаютъ преступленія человѣческія. Да, я виновенъ, господа судьи, я одинъ виновенъ. Шумахеръ ни въ чемъ не повиненъ, остальные несчастные были введены въ заблужденіе. Виновникъ возмущенія рудокоповъ я.
— Вы! — вскричали разомъ и съ странной итонаціей предсѣдатель и секретарь.
— Да, я; не перебивайте меня, господа. Я спѣшу кончить скорѣе, такъ какъ обвиняя себя, я оправдываю тѣмъ этихъ несчастныхъ. Именемъ Шумахера я возмутилъ рудокоповъ; я роздалъ знамена бунтовщикамъ; снабдилъ ихъ золотомъ и оружіемъ отъ имени мункгольмскаго узника. Гаккетъ былъ моимъ агентомъ.
При имени Гаккета, секретарь не могъ сдержать жеста изумленія. Орденеръ продолжалъ:
— Не стану истощать ваше терпѣніе, господа. Я былъ взятъ въ рядахъ рудокоповъ, которыхъ подбилъ къ мятежу. Все было подготовлено мною. Теперь судите меня; если я доказалъ свою виновность, тѣмъ самымъ я доказалъ невинность Шумахера и тѣхъ несчастныхъ, которыхъ вы считали его сообщниками.
Молодой человѣкъ говорилъ, устремивъ взоръ къ небу. Этель, почти бездыханная, едва смѣла перевести духъ; ей казалось только, что Орденеръ, оправдывая ея отца, съ горечью произносилъ его имя. Хотя она не понимала словъ молодаго человѣка, они изумляли, ужасали ее. Во всемъ, что поражало ея чувства, ясно сознавала она близость несчастія.
Подобнаго рода ощущенія повидимому волновали и предсѣдателя. Можно было сказать, что онъ не вѣритъ своимъ ушамъ. Наконецъ онъ спросилъ сына вице-короля:
— Если, дѣйствительно, вы единственный виновникъ возмущенія, какая цѣль руководила вами?
— Я не могу это сказать.
Этель вздрогнула съ головы до ногъ, когда предсѣдатель спросилъ почти раздражительно:
— Вы были въ связи съ дочерью Шумахера.
Пораженный Орденеръ сдѣлалъ шагъ къ трибуналу и вскричалъ голосомъ, дрожащимъ отъ негодованія:
— Канцлеръ Алефельдъ, довольствуйтесь моей жизнью, которую я отдаю вамъ; имѣйте уваженіе къ благородной непорочной дѣвушкѣ. Не пытайтесь вторично безчестить ее.
Несчастная Этель, чувствуя, что вся кровь кинулась ей въ лицо, не понимала значенія слова вторично, которое съ удареніемъ подчеркнулъ ея защитникъ; но гнѣвъ, изказившiй черты лица предсѣдателя, ясно доказывалъ, что онъ понялъ.
— Орденерь Гульденлью, не забывайте, что вы находитесь передъ королевскимъ судомъ и его верховными служителями. Я дѣлаю вамъ замѣчаніе отъ имени трибунала. Теперь, я опять прошу васъ объяснить цѣль вашего преступленія, въ которомъ вы сами обвиняете себя.
— Повторяю вамъ, я не могу это сказать.
— Не для того ли, чтобы освободить Шумахера? — освѣдомился секретарь.
— Орденеръ хранилъ молчаніе.
— Отвѣчайте, подсудимый Орденеръ, — сказалъ предсѣдатель: — мы имѣемъ доказательства вашихъ сношеній съ Шумахеромъ, и ваше сознаніе скорѣе обвиняетъ, чѣмъ оправдываетъ мункгольмскаго узника. Вы часто бывали въ Мункгольмѣ и очевидно не пустое любопытство влекло васъ туда. Доказательствомъ служитъ эта брильянтовая пряжка.
Предсѣдатель взялъ со стола и показалъ Орденеру алмазную пряжку.
— Вамъ она принадлежитъ?
— Да. Какимъ образомъ она очутилась здѣсь?
— Очень просто. Одинъ изъ бунтовщиковъ, умирая, передалъ ее нашему секретарю, сообщивъ, что получилъ ее отъ васъ въ видѣ платы за перевозъ изъ Дронтгейма въ Мункгольмскую крѣпость.
— Ахъ! — вскричалъ подсудимый Кенниболъ: — Ваше сіятельство правы, я узнаю эту пряжку; она была у моего товарища Гульдона Стайнера.
— Молчи, — сказалъ предсѣдатель: — пусть отвѣчаетъ Орденеръ Гульденлью.
— Не стану отпираться, что я хотѣлъ видѣть Шумахера, — сказалъ Орденеръ: — но эта пряжка ровно ничего не доказываетъ. Въ крѣпость нельзя входить съ драгоцѣнными вещами; матросъ, везшій меня на лодкѣ, жаловался дорогой на свою бѣдность, и я кинулъ ему эту пряжку, которую не могъ имѣть при себѣ…
— Извините, ваше сіятельство, — перебилъ секретарь, — это правило не распространяется на сына вице-короля. Вы могли…
— Я не хотѣлъ открывать моего званія.
— Почему же? — спросилъ председатель.
— Это моя тайна.
— Ваши сношенія съ Шумахеромъ и его дочерью доказываютъ, что цѣль вашего заговора клонилась къ ихъ освобожденію.
Шумахеръ, который до сихъ поръ обнаруживалъ свое вниманіе только презрительнымъ пожатіемъ плечъ, поднялся со скамьи.
— Освободить меня! Цѣлью этого адскаго заговора было компрометировать и погубить меня, что и вышло. Неужели вы думаете, что Орденеръ Гульденлью призналъ бы свое участіе въ преступленіи, если бы не былъ взятъ среди бунтовщиковъ. О! Я вижу, что онъ наслѣдовалъ отцовскую ненависть ко мнѣ. А что касается отношеній, въ которыхъ его подозрѣваютъ со мной и моей дочерью, то пусть знаетъ, этотъ презрѣнный Гульденлью, что дочь моя равнымъ образомъ унаслѣдовала ненависть мою ко всему отродью Гульденлью и Алефедьдовъ!
Орденеръ глубоко вздохнулъ, Этель внутренно опровергала слова отца, который опустился на скамью, все еще дрожа отъ гнѣва.
— Судъ разсмотритъ ваши отношенія, — сказалъ предсѣдатель.
Орденеръ, слушавшій Шумахера молча съ потупленными глазами, какъ бы очнулся при словахъ предсѣдателя.
— Выслушайте меня, господа судьи. Вы теперь будете судить насъ по совѣсти, не забудьте же, что Орденеръ Гульденлью одинъ виновенъ во всемъ; Шумахеръ невиненъ. Остальные несчастные были обмануты моимъ агентомъ Гаккетомъ. Все остальное было сдѣлано мною.
Кенниболъ счелъ долгомъ вмѣшаться.
— Ихъ милость говорятъ сущую правду, господа судьи, потому что онъ самъ взялся привести къ намъ знаменитаго Гана Исландца, не во зло будь сказано это имя. Я знаю, что этотъ молодой человѣкъ осмѣлился лично отправиться въ Вальдергогскую пещеру, чтобы предложить ему начальство надъ нами. Онъ признался мнѣ въ этомъ въ хижинѣ брата моего Брааля, въ Сурбѣ. Наконецъ не налгалъ онъ и говоря, что мы были обмануты проклятымъ Гаккетомъ; такъ что очевидное дѣло: насъ не за что казнить.
— Господинъ секретарь, — сказалъ предсѣдатель: — допросъ конченъ. Какое заключеніе сдѣлаете вы изъ всего слышаннаго?
Секретарь всталъ, нѣсколько разъ поклонился судьям, разглаживая рукою складки своихъ кружевныхъ брыжжей и не спуская глазъ съ предсѣдателя. Наконецъ онъ заговорилъ глухимъ, мрачнымъ голосомъ.
— Господинъ предсѣдатель и вы, почтенные судьи! Обвиненіе осталось неопровергнутымъ. Орденеръ Гульденлью, навсегда омрачившій блескъ своего славнаго имени, признавъ свою виновность, ничѣмъ не доказалъ невинности бывшаго канцлера Шумахера и его соумышленниковъ Гана Исландца, Вильфрида Кеннибола, Джонаса и Норбита. Прошу вслѣдствіе того удовлетворить правосудіе, объявивъ всѣхъ шестерыхъ виновными въ государственной измѣнѣ и оскорбленіи его величества.
Глухой ропотъ поднялся въ толпѣ зрителей. Предсѣдатель хотѣлъ уже произнести заключительную рѣчь, когда епископъ потребовалъ слова.
— Уважаемые судьи, слово защиты должно быть послѣднимъ. Я желалъ бы, чтобы обвиняемые имѣли лучшаго ходатая, такъ какъ я старъ и слабъ, и только Богъ поддерживаетъ духъ мой. Меня удивляютъ жестокія притязанія секретаря. Ничто изъ допроса не доказало виновности кліента моего Шумахера, невозможно указать на прямое участіе его въ бунтѣ рудокоповъ. Въ виду же того, что другой мой кліентъ Орденеръ Гульденлью сознался въ злоупотребленіи именемъ Шумахера, и что еще важнѣе, объявилъ себя единственнымъ виновникомъ преступнаго возмущенія, то подозрѣнія, тяготѣвшія на Шумахерѣ, падаютъ сами собой. Вы должны признать его невинность. Поручаю вашему христіанскому милосердію остальныхъ подсудимыхъ, заблуждавшихся, подобно овцамъ добраго пастыря, и даже юнаго Орденера Гульденлью, который сознаніемъ въ винѣ значительно смягчилъ свою преступность передъ создателемъ. Подумайте, господа судьи, онъ еще въ томъ возрастѣ, когда человѣкъ легко заблуждается, даже падаетъ, но Господь можетъ еще поддержать и возвратить его на путь истины. Орденеръ Гульденлью несетъ едва четверть ноши жизненнаго бремени подъ тяжестью котораго горбится мое бренное тѣло. Положите на вѣсы правосудія молодость его и неопытность и не лишайте его такъ рано жизни, дарованной ему Богомъ.
Старецъ умолкъ и опустился возлѣ улыбающагося Орденера. По приглашенію предсѣдателя судьи оставили трибуну и молча удалились въ залу совѣщанія.
Когда они рѣшали тамъ шесть судебъ, подсудимые остались сидѣть на скамьѣ, окруженные двумя рядами аллебардщиковъ. Шумахеръ, склонивъ голову на грудь, казался погруженнымъ въ глубокую задумчивость; великанъ съ глупой самоувѣренностью посматривалъ то на право, то на лѣво; Джонасъ и Кенниболъ, скрестивъ руки на груди, тихо молились; между тѣмъ какъ товарищъ ихъ Норбитъ то по временамъ топалъ ногою, то съ конвульсивной дрожью гремѣлъ цѣпями. Между нимъ и почтеннымъ епископомъ, читавшимъ псалмы покаянія, сидѣлъ Орденеръ, сложивъ руки и устремивъ глаза къ небу.