27
Под кустом роз лежало скорченное тело. Уши были прикрыты руками, словно Анри Старк не хотел слышать звуки выстрелов, ища спасения в тишине. Первая пуля попала ему в колено; вторая — в бедро; третья — в живот; четвертая — в плечо; пятая — в гортань и, наконец, последняя — в рот, разорвав ему затылок. Расширенные глаза свидетельствуют о жутком конце, об ужасе, который не могла стереть даже смерть. От трупа несет зловонием экскрементов.
Анри Старк, прозванный Парижанином, убит за донос на Жо Аттия. Он заплатил за свое предательство здесь, на цветочной клумбе марсельского холма, возвышающегося над морем. Новость об экзекуции и изощренности, с которой она была проведена, быстро обошла камеры тюрьмы «Фресн», куда в начале апреля тысяча девятсот сорок восьмого года были переведены Аттия и Бухезайхе. Престиж Большого Жо и Толстого Жоржа еще больше увеличился. С тех пор как они занимают соседние камеры, их репутация, их связь с Лутрелем и исходящая от них сила сделали их сеньорами в арестантском доме: они навязывают свою волю тюремным охранникам и вызывают восхищение заключенных.
Будучи практичными, они сразу трезво оценили окружающий их тюремный мир, адаптировались к голым стенам камер, из которых сквозь зарешеченные окошки они различают лишь красные черепичные крыши и гранитные камни тюрьмы. Они принимают свою судьбу философски. Чтобы их осудить, правосудию необходимы доказательства, а пока оно располагает лишь сомнительными свидетельскими показаниями. Полицейским ничего не удалось из них вытрясти: беседовать с ними — все равно что биться головой о стену. Пытки и избиения не страшны ни гестаповцу, ни депортированному. Здесь, во «Фресне», они живут, окутанные ореолом славы, окруженные всеобщим почтением.
Их власть доказывают щедрые посылки, которые они получают и делят с более обездоленными, а также частые визиты известных адвокатов и знаки уважения, оказываемые им надзирателями и тюремным начальством. Все их поведение говорит о том, что они находятся здесь только транзитом, что их заключение — не более чем временная перипетия. Их прошлые подвиги оказывают постоянное давление на санитаров, библиотекарей, парикмахеров, поваров, завербованных ими как ценные агенты. Сообщники Пьерро Чокнутого держат тюрьму в своих руках, заставляют остальных выполнять обет молчания, разрабатывают тактику защиты, сбивающую судей с толку.
Несмотря на изоляцию, Аттия и Бухезайхе учредили здесь свой трибунал над воровской паствой. Ни один заключенный не отправляется во Дворец правосудия, не проконсультировавшись с ними. Суд тюрьмы выносит свои приговоры от имени не знающего пощады закона преступного мира. Доносчики подвергаются моральному и физическому наказанию, жестокому и извращенному, но тюремная администрация не вмешивается в эти дела.
Садясь в парикмахерское кресло, заключенный может сойти с него с бритвенным порезом на щеке; он может беспомощно наблюдать, как более обездоленные дегустируют и разворовывают его посылку; ему вменяется в обязанность несколько раз в день вставать на колени со связанными сзади руками и повторять: «Сегодня я донор. Сделайте так, чтобы завтра я не стал покойником».
Закон вершат Большой Жо и Толстый Жорж, сообщаясь между собой по трубам центрального отопления, и горе тому, кто осмелится помешать их разговору. Они держат в руках услужливых надзирателей, закрывающих глаза и уши во время ежедневной прогулки, во время посещения дантиста и церковной службы. Раз в неделю, в тюремной приемной, их жены Маргарита и Мари-Луиза получают подробные инструкции.
И вот я решаю помериться силами с этими двумя каидами в надежде узнать, где скрывается Пьер Лутрель. Я собираюсь начать с Жо Брахима Аттия.
Большой Жо в элегантном костюме цвета морской волны, в сорочке с черным галстуком сидит передо мной в зале суда за огромным столом, покрытым зеленым сукном. Обычно здесь сидят директор и асессоры, следя за дисциплиной. У него открытое лицо с хорошо очерченными чертами, чувственный рот. Он похож на затаившегося хищника. Если бы я не знал его преступного прошлого, он мог бы внушить мне доверие.
Партия будет непростой. Я не располагаю никакими средствами давления на него. С момента своего заключения он не назвал еще ни одного имени, ни одного места, ничего. Тем не менее я должен переходить в наступление. К моему удивлению, он начинает первым:
— Полицейские, наверное, очень устали? — интересуется он.
Он говорит хриплым голосом с акцентом парижского предместья.
— Почему? — спрашиваю я с удивлением.
— Вы рыщете в поисках бедолаг. На вашем месте мне бы все это уже осточертело. — Удовлетворенный своими словами, он смотрит на меня с вызовом. Он удобно устраивается на стуле, выуживает из кармана сигарету, прикуривает ее, выпускает голубой дым. Чувствуется, что ему хочется позабавиться со мной.
Для него я всего лишь развлечение, вносящее разнообразие в монотонность его жизни, а кроме того, он рассчитывает узнать от меня что-нибудь новенькое о ходе следствия. Я должен быть с ним начеку.
— Я не понимаю, — говорю я.
— Чего тут не понять, — насмешливо бросает он. — Вы постоянно за кем-то бегаете. Поймав и упрятав одного, вы начинаете поиски и гонку за другим. Вас еще не тошнит от вашей работы?
Задетый за живое, я отвечаю:
— А вас от вашей?
На его лице появляется свирепая улыбка.
— Вы слишком нервный. Сколько вам лет?
— Двадцать восемь.
— Мне тридцать два, но я не неофит. Моя профессия — вор. Грабить банки — это не воровство, это пуск денег в оборот.
Аттия снова выпускает клуб дыма, демонстрируя свои пожелтевшие зубы.
— Общество разделено на три группы людей: богачей, дураков и мошенников. Простая арифметика. У кого, по-вашему, мы должны брать деньги?
— Надо работать, — отвечаю я.
— В таком случае мы попадем в категорию дураков, а вы останетесь без работы, так как не нужны будут ни полицейские, ни тюрьмы. До вас доходит?
Я с удивлением смотрю на Аттия.
— Вы случаем не анархист?
Он кивает:
— В некотором роде. Однако, если бы был профсоюз мошенников, то я был бы его членом. Увы! Воры не умеют организовываться. Профсоюз мог бы распоряжаться всеми денежными средствами и поровну делить их между его членами, не забывая о тех, кто находится в тюрьме.
— Это уже попахивает коммунизмом…
— Нет. Коммунизм основан на труде. Я не хочу быть стахановцем воровского труда.
В его глазах светятся веселые искорки. На безымянном пальце сверкает перстень с бриллиантом.
— Вы просто асоциальный тип, — говорю я. — При таком образе мыслей вы никогда не сможете вернуться в общество.
— Я этого и не хочу, — заявляет он. — Вы — полицейский, я — мошенник. Каждому свое. Я родился и умру мошенником. На моих похоронах не будет честных людей, за исключением, конечно, ваших коллег, которые придут в качестве наблюдателей, чтобы посмотреть на всех моих приятелей.
Улыбка неожиданно сходит с его погрустневшего лица. Мне вспоминаются газетные сообщения, связанные с делом в Шампини. «Аттия, бывший участник Сопротивления и депортированный, связан с гангстерами, работавшими в гестапо».
Мошенник Аттия, всеми оставленный, был депортирован в Маутхаузен под номером тридцать четыре тысячи четыреста восемьдесят три. Мошенник Аттия вернулся не только из лагеря, но и к своему противозаконному ремеслу. Кто-нибудь другой на его месте добился бы почестей, льгот, наград. Большой Жо проявил бесспорную самоотверженность в лагере, где из трехсот семидесяти восьми тысяч душ уцелело только сорок восемь тысяч. Но он никогда не говорил об этом, никогда не хвастался. Его приговорили к повешению за кражу мешка с картофелем для товарищей. Он спасся, потому что его вовремя предупредили. В мае сорок пятого года во время изнурительных маршей ослабленные депортированные валились с ног от усталости, и тогда СС их приканчивали, оставляя трупы прямо на дороге. Большой Жо спас жизнь семнадцати несчастным, поддерживая их во время переходов, пока к ним не вернутся силы. Он не знал этих людей, для него они были просто люди: бедные, богатые, евреи или католики — не важно. Это были страдающие люди, и он помогал им. Семнадцать человек обязаны ему жизнью.
Мелодичный звон часов, висящих над дверьми судебного зала, отрывает меня от размышлений.
— Вы работали с Пьером Лутрелем, — неожиданно говорю я, — с гестаповцем!
Большой Жо гасит сигарету о пепельницу, раздавливая окурок указательным пальцем.
— Я познакомился с Пьером, когда мне было двадцать лет, — отвечает он, поднимая голову. — Во время войны у него была своя жизнь, у меня — своя. Мы встретились в сорок шестом. Мы выжили в Африканском батальоне только благодаря нашей дружбе, а этого нельзя забыть.
— Так же, как и ваши общие дела: улица Мобеж, авеню Пармантье, почтамт в Ницце…
— А больше ничего? — перебивает он меня. — Можете повесить на меня все ограбления с сорок шестого года.
Я отступаю, не желая обидеть его.
— Это не входит в мои обязанности. Эти дела ведут мои коллеги из префектуры. Я отношусь к службе национальной безопасности. Я хотел бы знать…
Судебный зал оглашается его хохотом.
— …Где находится Пьер Лутрель, не так ли? Если вы рассчитываете на меня, то вас ждет разочарование. Я не знаю, где Лутрель. Может быть, он в Испании, в Африке, в Америке или где-нибудь еще. Я уже давно ничего не слышал о нем.
— Вам немного не хватает его?
Жо внимательно смотрит на меня и неожиданно переходит на «ты».
— Ты хитер, — говорит он. — Может быть, как-нибудь я и расскажу тебе о моей жизни, ты нравишься мне, но пока это преждевременно, ты согласен?
Жо протягивает мне свою пачку «Голуаз». Я отрицательно качаю головой.
— Послушай! — продолжает он с пылом. — Если ты действительно любишь свою работу, то докажи мою невиновность!
— Что?
Пламя спички освещает его лицо.
— Послушай, парень! Ни меня, ни Лутреля в Шампини не было. Твои коллеги из префектуры ни за что улож