— Мало ли что брешут! — воскликнул Томилов. — Вчера они разбросали листовки, будто дивизионный комиссар и генерал Кабанов бросили Ханко. А комиссар, как видите, здесь.
— И Кабанов на месте, — сказал Расскин. — Сегодня поехал на перешеек к армейцам… Приходили моряки из Кронштадта, рассказывали, что фашисты во время бомбежки Ленинграда сбросили пригласительные билеты на банкет в «Астории», назначенный на первое ноября. Ну и посмеялись над ними ленинградцы!
— Нашли билетикам применение…
В темноте прозвучал тихий смешок.
Желтов молчал, глубоко затягиваясь и выпуская в сторону едкий махорочный дым. С тех пор как его назначили командиром огневой точки, Желтов держался как можно солиднее; он даже стригся теперь коротко, чтобы никому не напоминать про широко известную историю с отрезанным чубом.
— Финны брешут, будто правительство из Москвы выехало, — сказал Желтов. — Верно это?
— Вы же сами говорите — брешут.
— А проверить не мешает, — откликнулся второй номер.
— Не мешает, — согласился Расскин. — Только брехня есть брехня. Постановление Государственного Комитета Обороны так и подписано: «Москва, Кремль. И. Сталин». И число указано.
— Значит, порядок, — сказал Желтов.
Расскин спросил:
— Какой же вывод вы делаете из этой обстановки?
— Драться до победы.
— А если победа не скоро? Далеко ведь зашел враг — под Ленинград, к Москве.
— Да что ж нам, руки подымать?! — рассердился Желтов. — Мне бы лент к пулемету побольше — вот весь мой вывод. А то на каждый пулемет, вместо двенадцати, четыре ленты. И зарядку делаем вручную.
— Были бы ленты, драться можно долго, — поддержал Желтова второй номер.
Расскину это понравилось.
— Хорошо. Отберем на Ханко у пулеметчиков часть лент и пришлем вам. Вам они нужны в первую очередь…
На следующую же ночь Расскин прислал на Хорсен десять лент; больше достать было невозможно.
Командир отряда Тудер сказал, что ленты распределит среди всех поровну.
— А Желтову? — спросил Томилов.
— Как и всем: одну ленту.
— Это неправильно, — возразил Томилов. — Ребята доказали, что ленты им нужны. А вы их обижаете. Меньше чем три ленты туда дать нельзя. Тем более что участок ответственный.
— Мало ли кто первый сказал «а», — не соглашался Тудер. — Мне нужно оборону организовать, а не угождать пулеметчикам.
Но Томилов настоял все же, чтобы дзоту номер два выделили две ленты. Он сам понес эти ленты Желтову.
— Вот видите, товарищи, сдержал свое слово дивизионный комиссар, — с гордостью произнес Томилов, вручая пулеметчикам подарок. — Прислал вам только две, а больше отобрать не у кого. Новых, как известно, ханковская промышленность не выпускает. Теперь достаточно?
— Да мы же в шутку, товарищ комиссар, просили, — смутился Желтов. — Хватило бы нам и четырех. Вы лучше отдайте тем, у кого и четырех нет.
— Берите, берите. Комиссар не только вам прислал, но и другим. Для защитников Москвы, говорит, не жалко.
— Ну, раз для защиты Москвы, так и быть, возьмем, — сказал Желтов. — Теперь мы тут Гитлеру такой парад устроим — в Берлине слышно будет!..
В те грозные для нашей столицы дни Гангут послал Москве письмо.
Письмо это затеял Фомин, которому Расскин разрешил съездить на два дня в бригаду Симоняка, на передний край. Он полазил по дзотам и рогам батальона Сукача, познакомился с множеством людей, к удивлению своему, нашел немало земляков-москвичей, парней с московских заводов, одного даже со значком строителя метро на гимнастерке, очень было похоже на орден Ленина, и всюду — москвичи и не москвичи — говорили и думали о Москве. Никак это не укладывалось в голове — Москва на осадном положении. Вроде как на Гангуте: рядом, в сотне-другой метров, враг?!.. На Гангуте-то это понятно, на то тут и фронт. Но Москва — столица, разве представишь себе, что в Химках немцы, в Химках, где строили канал и откуда Фомин по телефону передавал в редакцию заметки о первом шлюзовании пароходов, волжских пароходов в Москве, там немцы…
— Там не просто немцы, — мрачно сказал Фомину Савелий Михайлович Путилов, майор, начальник штаба полка, тоже москвич, в землянку которого забрел корреспондент, возвращаясь от Сукача. — Там у них самые отборные дивизии, там танки, а мы с тобой еще не видели танковых атак. Ты — молодой, а я четвертую войну воюю — и не видел.
— И москвичам, когда они читают про Гангут, кажется, что под нами плавится земля, — сказал Фомин.
— А думаешь, читают? — У майора в Москве жила семья и его это очень взволновало.
— Обязательно. Я и в «Правду» послал статью, и в ТАСС.
— Расписал всякие страсти-мордасти?
— Места не хватило, Савелий Михайлович, — рассмеялся Фомин. — Дивизионный комиссар дал мне ровно сто групп шифра — по одной на день. Статейка моя — «Сто дней обороны». Но в редакции знаете какие звери: они из ста строк десять сделают — и рады.
Что-то в тоне майора было такое, что и Фомину стало не до шуток. Москве нужна поддержка. Потому и Расскин разрешил ему использовать шифр для передачи газетной корреспонденции. Шифр для заметки. Значит, нужна войне эта заметка.
Фомин вспомнил, как шли вне очереди его телеграммы о чкаловском перелете с пометкой «экватор», такой же пометкой, как и на депешах самого Чкалова или Байдукова; как передавали из Заволжья в Москву обращения колхозников о коллективизации с грифом «правительственная», а он был тогда таким глупым мальчишкой, что обиделся, когда в редакции его выругали за большое число восклицательных знаков в этом письме под таким грифом. И ему подумалось: почему бы сейчас не составить такое письмо с Гангута в Москву, рассказать про его героев, про жизнь под огнем, про стойкость людей, про их готовность пожертвовать собой ради жизни родины, — уйму вещей можно рассказать в таком письме, но его должен послать не корреспондент, а сами гангутцы, москвичи своим землякам и не москвичи, все тут с москвичами земляки, и раз такой видавший войны и революции майор, штабной майор, который для газеты лишнего слова не скажет, раз даже он считает, что нужна Москве поддержка, надо тряхнуть стариной и действовать.
Он выпросил у майора несколько листов ватмана, сшил их, как тетрадь, суровыми нитками, потребовал пузырек с тушью и перо и крупно написал заголовок:
«Дорогие москвичи!»
— А дальше что? — осторожно спросил майор.
— А дальше все вместе обдумаем, соберем подписи в окопах, на кораблях, на островах и пошлем в столицу.
— Не высоко берешь?
— Нет, Савелий Михайлович. Пусть и ваша семья прочтет подпись своего защитника и рассказ о нашей борьбе. Пусть всюду читают про нашу Малую землю, им на Большой земле будет легче бороться, и никто не осудит нас, как нескромных.
Снова пошел Фомин по дзотам и блиндажам Петровской просеки, поехал из части в часть, чувствуя себя не только газетчиком, но и политическим работником.
Сукач подписывал письмо Москве на своем КП. Петр Сокур — в секретном окопе, красноармеец Яков Иванов — в блиндаже командира роты вместе с командиром, Щербаковский и его войско — на Утином мысу, Гранин — на батарее, Кабанов и Расскин на ФКП. Письмо обошло весь Гангут. Оно побывало на катерах, на острове Густавсверн. Его подписывали моряки, летчики, пехотинцы.
«Дорогие москвичи! — писали гангутцы в этом письме. — С передовых позиций полуострова Ханко вам — героическим защитникам советской столицы — шлем мы пламенный привет!
С болью в душе узнали мы об опасности, нависшей над Москвой. Враг рвется к сердцу нашей Родины. Мы восхищены мужеством и упорством воинов Красной Армии, жестоко бьющих фашистов на подступах к Москве. Мы уверены, что у ее стен фашистские орды найдут себе могилу. Ваша борьба еще больше укрепляет наш дух, заставляет нас крепче держать оборону Красного Гангута.
На суровом, скалистом полуострове в устье Финского залива стоит несокрушимая крепость Балтики — Красный Гангут. Пятый месяц мы защищаем ее от фашистских орд, не отступая ни на шаг.
Враг пытался атаковать нас с воздуха — он потерял сорок восемь „юнкерсов“ и „мессершмиттов“, сбитых славными летчиками Бринько, Антоненко, Бискуп и их товарищами.
Враг штурмовал нас с моря — на подступах к нашей крепости он потерял два миноносца, сторожевой корабль, подводные лодки, торпедные катера и десятки катеров шюцкоровцев, истребителей, мотоботов, барказов, шлюпок и лайб, устилая дно залива трупами своих солдат.
Враг яростно атаковал нас с суши, но и тут потерпел жестокое поражение. Тысячи солдат и офицеров погибли под ударами гангутских пулеметчиков, стрелков и комендоров. Мы отразили все бешеные атаки отборных немецко-фашистских банд. В кровопролитном бою мы заняли еще семнадцать новых стратегически важных финских островов.
Теперь враг пытается поколебать нашу волю к борьбе круглосуточной орудийной канонадой и шквалом минометного огня. За четыре месяца по нашему крохотному полуострову фашисты выпустили больше трехсот пятидесяти тысяч снарядов и мин.
В гнусных листках враг то призывает нас сдаться, то умоляет не стрелять, то угрожает изничтожить до единого. Льстит, перед нами заискивает гитлеровский холуй — барон Маннергейм, уговаривая сложить оружие и сдаться. Он называет нас в своем обращении „доблестными, храбрыми защитниками Ханко“.
Напрасны все эти потуги! Крепок и несокрушим дух нашего коллектива, едина и монолитна наша семья. Никогда никому не удастся заставить гангутцев сложить оружие и склонить голову перед проклятыми варварами, которые вторглись огнем и мечом на нашу Родину.
Месяцы осады сроднили нас всех боевой дружбой. Мы научились переносить тяготы и лишения, сохранять бодрость духа в самые тяжелые минуты, находить выход тогда, когда, кажется, нет уже возможности его найти.
Здесь, на этом маленьком клочке земли, далеко от родных городов и родной столицы, от наших жен и детей, от сестер и матерей, мы чувствуем себя форпостом родной страны. Мы сохраняем жизнь и уклад советского коллектива, живем жизнью Советского государства.