На тральщике поняли: позади — беда.
Уже светало, когда в обычной точке рандеву корабли встретил Полегаев на «охотнике». Он провел отряд через минные проходы на гангутский рейд и указал отведенное для большого корабля место.
Это был минный заградитель «Урал» Ивана Григорьевича Карпова, хорошо знакомый гангутцам: в сороковом году до глубокой зимы он доставлял на полуостров всякое вооружение и морские мины, выставленные теперь в шхерах и за Бенгтшером, на путях финских броненосцев; перед войной он нападал на Ханко со стороны «синих», изображая два германских крейсера; в войну он ставил в разных местах Балтики минные заграждения, в том числе и те, возле которых его встретил в эту ночь «Гафель»; а теперь этот высокобортный, вместительный корабль, способный принять в свои многоярусные глубокие трюмы и на палубы сотни тонн груза и тысячи пассажиров, пришел за гангутцами. Прежде он действительно был грузо-пассажирским теплоходом рейсовой линии Ленинград — Лондон, огромный рефрижератор «Феликс Дзержинский», построенный в 1929 году на Северной судоверфи и в 1939 году взятый военными моряками у Совторгфлота и перестроенный в минный заградитель.
«Урал» вышел в Кронштадт из Ленинграда, где он месяц стоял на позиции у Летнего сада, вечером седьмого ноября. Падал густой снег. За университетом полыхало зарево — немцы в день нашего революционного праздника жестоко обстреливали город. «Урал», ломая с разбега могучим своим корпусом толстый лед, продвигался к морскому каналу, к самому опасному отрезку перехода в Кронштадт — мимо немецких батарей в Стрельне и Петергофе.
В конце сентября, на рассвете тревожного дня после бомбежки фашистами «Марата», он тоже шел этим же путем, но в Ленинград; лучи восходящего солнца осветили верхушки мачт, когда корабль проходил траверз Стрельны, но немцы опоздали с открытием огня, не допуская, очевидно, мысли, что нормальный моряк осмелится вести при свете дня мимо их батарей такую большую цель. Теперь, в эту ноябрьскую ночь, немцы бодрствовали, обстреливая город. «Урал» они снова прозевали, хотя снегопад вдруг прекратился и в небе проглянула луна. С грохотом разбивались льдины. «Урал» вел за собой своего собрата по судостроительной верфи и былой службе в Совторгфлоте — транспорт «Жданов», тоже направленный к Гангуту. «Жданов» шел в свой последний поход — через неделю он подорвался на минах, почти дойдя до Ханко, и «Урал» подобрал в заливе большую часть его команды. Потом погиб «Суровый» — он шел на Ханко во второй свой поход; погиб катер-«охотник» «Триста первый» лейтенанта Ивана Макаренко, приняв на себя плавающую мину, неотвратимо гонимую ветром к носу эсминца «Гордый»; а потом погиб все же и «Гордый», попав в кольцо плавающих мин. «Урал» поспешил к нему на помощь, но командир «Гордого» капитан-лейтенант Евгений Ефет крикнул в мегафон, предостерегая Карпова: «Не подходи, у борта мины!» — и отказался от помощи. Это матросов с «Гордого» пересадили на «Урал» катера, догнавшие его, когда тральщик уже вел корабль к Гангуту…
Карпов понимал, как опасно матросу, спасенному с погибшего корабля, превратиться в пассажира. На «Урале» не хватало семидесяти матросов, ушедших воевать в морскую пехоту на Невской Дубровке, на их штатные места Карпов определил спасенных — каждому дал боевое дело.
Как только «Урал» отдал якорь в глубине рейда, к нему подошел гангутский трудяга «Кормилец». Представители штаба базы прибыли, чтобы немедленно договориться о порядке погрузки, а дивизионный комиссар Расскин должен был знать подробности похода «Урала» и кого можно ждать за ним вслед.
У трапа, вопреки обычаю, дивизионного комиссара встретил не командир корабля, а его старший помощник. Он предложил комиссару Гангута пройти в командирскую каюту.
Каюта командира располагалась прямо под мостиком и выглядела роскошной, как и все, впрочем, каюты капитанов на судах, построенных для торгового флота: салон с камином, правда декоративным, но так искусно подсвеченным красными лампами, что кокс казался раскаленным; за салоном — кабинет с глубокими кожаными креслами; за тяжелой портьерой — спальня, а позади даже ванна. В кабинете, куда прошел Расскин, пахло лекарствами.
Из спальни, раздвинув портьеру, вышел пожилой сутулый человек в стареньких перекошенных очках и неуклюжем кителе без нашивок, он по-домашнему сообщил Расскину, что призван только что из запаса и самим командующим прикомандирован к Ивану Григорьевичу Карпову, как врач, потому что Карпов с тяжелым заболеванием печени долго лежал в госпитале Военно-морской медицинской академии, лечился, но сбежал в этот страшный поход, сильно простыл, всю неделю провел с высокой температурой на мостике, не подчиняясь доктору, но требуя от него горячий чай и сульфидин от простуды, теперь слег с воспалением легких, температура сорок, его надо принудительно отправить на берег в стационар, но он приказывает вылечить себя банками и горчичниками в двадцать четыре часа, если выход корабля в Кронштадт не назначат раньше…
— Сказки доктора Сойбеля! — раздался из-за портьеры резкий голос Карпова. — Приглашайте, доктор, гостя ко мне и не морочьте ему голову медициной. Все равно вам не удастся меня сплавить ни в какой стационар.
Возле постели больного щупленький белесый матросик протирал банки ватой, складывая их в алюминиевую миску.
— Поршнев, уберите эту ерунду и принесите на что сесть дивизионному комиссару, — строго сказал Карпов, закутанный в несколько одеял, — из них торчала его большая голова, выбритая до блеска, и глядели острые колючие глаза. — Это — Сашенька Поршнев, мой вестовой, — пояснил он, когда матросик принес стул и удалился. — Его посылали с корабля за почтой. А он, видите ли, по пути делал крюк на Васильевский остров, приносил мне сухарь и кусок сахару — да-да, сухарь и кусок сахару в Питере теперь угощение, — и сообщал новости. Перед праздником принес весть: команда скулит, прислали какого-то дублера из запаса, он поведет «Урал» в поход к Гангуту. Представляете, что значит идти с чужим командиром, когда мы все служим еще с завода вместе, и за три месяца боев Геринг сбросил на нас сто девять бомб, хотя до войны на тактических учениях авиация, если помните, отсутствовала…
— Вы действительно дезертир медицинского фронта? — спросил Расскин, улыбаясь.
— Конечно. Приходил Иван Колузаев, комиссар отряда заградителей, по поручению командующего просил меня выписать — медики ему отказали: не выгнали еще всех паршивых лямблий из моего желчного пузыря. Амуничник в этом госпитале сгорел вместе с моими штанами. Кроме паршивого, застиранного халата, ничего в моем распоряжении не осталось. Я поручил Сашеньке бесшумно доставить в госпиталь комплект обмундирования, он помог мне одеться и благополучно миновать медицинский пост на третьем этаже школы, где размещен госпиталь академии. Свет в Питере — блокадный: на весь этаж — одна коптилка, так что видимость — полтора метра. Вот мы и дезертировали. Не поверите, этот юноша тащил меня — длинного — по набережным и через мост почти до трапа. Хорошо, что я отощал на десяток килограммов. Не ожидал в нем такой силы.
— Бедной медсестре крепко попало, вероятно?
— Не тревожьтесь. Из этой каюты я прежде всего дал, телефонограмму в госпиталь. Чтобы не трудились объявлять розыск. Затем выгнал на берег дублера. И наконец, доложил командующему, что поведу «Урал» сам, прошу в неурочное время развести мосты, дать нам топливо и ледоколы. Мосты развели. Топливом снабдили. Ледокола не дали. Зато прислали чудесного доктора, только абсолютно штатского. Мин не боится, во всяком случае вида не показывает. Не укачивается, а в море впервые. Но трясется над моей персоной, как бабка. Кормит мои лямблии манной кашкой, вогнал в меня с килограмм сульфидина и грозил жаловаться на мои медицинские прегрешения вам, генералу Кабанову, Трибуцу и лично Жданову.
Расскин с улыбкой слушал Ивана Григорьевича, отлично понимая его возбуждение после недельного похода. Он многое знал об этом великолепном моряке, у которого, будучи курсантами, проходили морскую практику многие адмиралы, в их числе и сам комфлот. За четверть века морской службы Карпов командовал девятым кораблем, немало потрепали его морские и житейские штормы, он в тридцать втором принял для переделки в минзаг царскую яхту «Штандарт» и пять с половиной лет командовал этим минзагом, носящим имя «Марти»; а потом переделывал «Дзержинский» в «Урал», в первые недели войны получил орден за минные постановки и — следом — портрет на первой полосе флотской газеты, спасал в августе раненых и экипаж с госпитального судна «Сибирь», растерзанного фашистской авиацией, а «Сибирь», как и «Жданов», — собрат «Урала» по Совторгфлоту; словом, и делами своими, и резкой прямотой этот командир был Расскину по душе, на такого можно положиться — не вильнет, не струсит, не оставит другого в беде и с корабля в беду уйдет последним. Не хотелось Арсению Львовичу растравлять сердце Карпова расспросами, хоть и надо было знать все — и про Кронштадт, и про фарватер.
Но Карпов сам внезапно заговорил о походе, о тех, кто дважды вылезал из бухт Гогланда и возвращался, о тех, кто пошел залечивать раны в Ленинград, о гибели Ефета и его благородном предупреждении перед гибелью, все — день за днем.
— Как же вы прорвались, Иван Григорьевич? — спросил Расскин, это для него было сейчас самое главное.
— На свой риск и страх. Решил плюнуть на рекомендованный фарватер и проложить самостоятельно курс, когда остался один, — отрубил Карпов. — Будут за это драить. Но обратно пойду своим путем. Противник видит движение кораблей. Ставит новые мины. Надо искать новые пути. Параванов у меня нет. Размагничивающего устройства тоже нет. Компасы врут. Их не проверили перед войной — не было мерной мили. Тьма кромешная. Озарит нас взрывом — и станет еще темнее. Представьте, наш поразительный сигнальщик Сотсков все же увидел след торпеды. Вовремя. Это подтвердили другие — мы успели отвернуть. Впередсмотрящий Штейн углядел с полубака с десяток плавающих мин. Рулевой Губенко, стоя позади меня, понимал мои мысли. Подорвался тральщик, пронесло мимо какой-то пылающий кусок, часть кораблика, голос из пламени: «Спасите…» Не могу стопорить ход такой махины ради одного, ветер западный, парусность у меня — вы видели — большая, развернет… Мой помощник Казанков и боцман Захаров умудрились подобрать тонущего на ходу… С такими людьми, товарищ дивизионный комиссар, я решился сойти с фарватера и держаться ближе к опушке финских шхер: плавающие мины мы обнаружим и обойдем, а минных полей там не должно быть. Мы — не ставили, а финны вряд ли будут гадить себе под ноги. Так оно и оказалось: прошли. Ночью я как-то не чувствовал никакого недомогания — нервы! А как увидел памятный мне створный знак — белый треугольник с черной вертикальной полосой, так сразу зажало легкие. Едва успел дойти своим ходом до каюты… Расскин сказал: