— Видел, между прочим, свой портрет во флотской газете? — спросил Игнатьев. — Возьми. Пошли ее жене.
— Зачем хвастать? Сама прочтет.
Игнатьев замялся:
— А если она не дождется тебя там и в тыл уедет? Ей эта газета пригодится.
Антоненко строго и по-мужски в упор смотрел на Игнатьева.
— Дай-ка мне записку мою и не стесняйся, батальонный, прямо говорить. Не на прогулке мы — на войне.
Он взял записку, написанную красным карандашом в час тревоги, и приписал: «Береги вырезку из газеты. Может, кому надо будет показать». Потом он добавил адрес: «Таллин, Эстонская ССР, почтамт, почтовый ящик четыре».
На ханковском аэродроме ждали пополнения.
Стояли белые ночи. В третьем часу — зорька. Эскадрилья Белоуса дежурила круглые сутки. День и ночь, день и ночь. Каждый вылет у финнов на виду. Стоит запустить мотор — финские слухачи радируют немцам: русские в воздухе.
А русских по рукам и ногам сковал пресловутый «нейтралитет». Зона действий — полуостров. За пределами его границ — «нейтральная» Финляндия. Там немцы укрывались от преследования. Оттуда они нападали. Гнаться за ними, нарушать границу генерал Кабанов запретил.
Первый «юнкерс» сбили над бухтой, где стояли торпедные катера.
Экипаж «юнкерса» выбросился на парашютах. Матросы вытащили немцев из воды.
Белоус просил привезти немецкого летчика на аэродром.
Тот вошел в командный пункт эскадрильи надменный, презрительно улыбающийся. «Я еще вам пригожусь, когда фюрер победит», — говорил его самоуверенный вид. Он выпятил грудь в медалях, свастиках, крестах. Ленточки, эмблемы в честь побед над странами Европы.
Немец глянул на Белоуса. Куда девалась вся выправка, спесь! Поблек мундир. Потускнели жалованные фюрером бляхи. Страшное у этого русского летчика лицо. И какая ненависть в черных глазах… Одна ненависть!
Белоус заметил, какое впечатление он произвел на пленного, протянул было руку, чтобы сорвать с фашиста его кресты. Но тотчас отдернул.
— Скажи ему, мы все такие! — бросил он переводчику и вышел из командного пункта.
Он даже не чувствовал профессионального любопытства к противнику. Летчики изучали типы иностранных самолетов, тактические данные, вооружение, скорость, броню. Белоус не успел разобраться, что верно, что преувеличено, что устарело. Слишком мало боев, война — впереди. Фашистского летчика он видел впервые. Об этом рассказывали товарищи из Испании. Но живых фашистов он раньше не видел и не изучал. «Разобьем! — подумал он сейчас. — Только бы побольше самолетов!»
Белоус приказал извлечь из воды и доставить на аэродром все, что осталось от самолета: части кабины, плоскостей, фюзеляжа. Все это привезли и сложили в стороне от КП, где Белоус создал своеобразный тир. С разных дистанций, под разными углами и разными пулями он стрелял в немецкую броню. Стрелял, пока не установил, с какого расстояния и какими пулями пробивается немецкая броня.
На Ханко прилетел Игнатьев.
На аэродроме тишина. Пахнет бензином и цветами. Вянет нетронутая сирень. И кажется — все в зное дремлет.
Перед стартом в ровном ряду «чайки». Дежурные летчики в шлемах, при парашютах сидят в кабинах «чаек», борются со сном. Техники замерли, прислонясь к плоскостям боевых машин.
А на командном пункте, положив голову на руки, спит, сидя у телефона, Белоус. Он устал, устал так, что мог спать минутами, урывками, спать между телефонными звонками, между посадкой и взлетом, между первым и вторым блюдами обеда, забыться и сразу вскакивать в полной готовности…
Игнатьев разбудил Белоуса.
— Потери есть?
— Бомбят нещадно. Но потерь пока нет.
— Сейчас примем от вас дежурство. Передохните.
— Вот хорошо! Ребята смогут хоть отоспаться. Впрочем, надо строить укрытия…
— Отдохните. Мои помогут строить. Слыхал, Антоненко сбил над Таллином бронированный «юнкерс»?
— Слыхал, комиссар. У нас тут был митинг. Гриша Семенов тоже одного приземлил.
— Где семьи?
— Всех отправили в тыл. Кабанов позаботился. Только моя егоза здесь.
— Катюша?
— Осталась. Воевать хочет. Просится в госпиталь.
— Да ей же нет шестнадцати лет! Надо было силой отправить.
— Я не волен над ней. Говорит: комсомолка, долг. Имеет, мол, право. И кроме того, ей исполнилось шестнадцать…
— И мы, понимаешь, были комсомольцами… А где семья Касьяныча?
— Тоже отправили. На турбоэлектроходе «Иосиф Сталин». Из Таллина они поедут в Кронштадт. Не знают, что Касьяныч в Таллине.
— Что ты говоришь?! Расстроится наш Касьяныч. Он все просится на Ханко. Вот, смотри, он Алику прислал подарок…
Белоус разглядывал обломок фашистского самолета.
— Так. Значит, и броня не спасла… Хорошо бы этот подарочек показать нашим зенитчикам. Плохо стреляют. Не верят, что броню можно прошибить… А мы тоже броню изучаем. Пробиваема.
Игнатьев спрятал кусок брони в карман кителя.
— Буду в политотделе базы — отдам бригадному комиссару. Впрочем, сначала покажу твоим летчикам. Знаешь, где сбил Касьяныч этого подлеца? Над электроходом. Когда фашист зашел с бомбами на наших жен и детей!..
Боевые корабли из гаваней Ханко и Прибалтики вышли в море. Эскадренные миноносцы отряда легких сил, минные заградители «Урал» и «Марти» ставили минные заграждения на подходах к устью залива, к базам. Тральщики искали и уничтожали мины, густо поставленные противником. Подводные лодки, сторожевики, торпедные катера, «охотники» искали встреч с германским флотом. Но фашисты избегали сражений. Они подстерегали наши корабли у стенок, при стесненном противозенитном маневре. Они стремились сдавить балтийцев в гаванях, лишить берега, баз, справиться с русскими морскими силами без прямого, открытого боя, напором с суши. На море были первые потери от вражеских мин и бомб.
До Гангута доходили вести о тяжелых сражениях на огромном фронте от Черного моря до Заполярья. Немцы шли вперед, и тяжко было бойцу со стороны следить за этим. А на Гангуте воевали только летчики и зенитчики. Гангут ждал приказа. Приказа нет — стрелять нельзя. Ожидание это казалось труднее боя.
На Утином мысу командир батареи не отходил от стереотрубы: то примерялся к башням финских маяков, то искал врага в море.
Однажды он поймал в окуляры финский миноносец.
— Дальномерщик! — неистово прокричал командир батареи. — Дистанцию!
По всей батарее покатилось: «Дистанция!.. Прицел!..» Набрав полные легкие воздуху, командир выпалил:
— Бат-тарея…
Но, вздохнув, опустил руки.
— Дробь. Отставить.
— Ущучил я миноносец, — доложил он по телефону Гранину. — Разрешите открыть огонь?
— Точнее надо докладывать. Чей миноносец?
— Финский.
— Вот и хорошо, что ущучил… А то ваши дальномерщики за три версты только силуэты девок различают!..
Гранин тут же позвонил на командный пункт артиллерии:
— Сергей Спиридонович, друг ты мне или не друг? «Ваня-Маня» на горизонте. Может, ударим?
— «Вейнемейнен» в Турку прикрылся сетями, а миноносцев у финнов нет, гитлеровский миноносец это, — серьезно ответил Кобец. — Лучше присмотри за Моргонландом. Что за возня там на маяке?..
Кобец положил трубку и выглянул в окно.
У подножия башни находился госпиталь. Врачи, сестры, санитары рыли в госпитальном дворе убежища. Из санитарной машины выносили раненых. Это уже не те, что пострадали при бомбежке. Привезли раненных пулями на границе. Кобец знал, что есть и убитые. А формально — войны нет, финны нейтральны!
Кобец вернулся к телефону и доложил Кабанову:
— Батарея с Утиного мыса засекла немецкий миноносец. На Моргонланде скопление финских корректировщиков. Отмечен блеск оптических приборов в амбразурах маяка. На форту Эрэ к двенадцатидюймовой батарее подвозят снаряды. На вышке острова Порсэ артиллерийские наблюдатели. У Стурхольма флотилия десантных катеров. На Моэне тренируют пловцов: ныряют в воду и штурмуют свой же берег. Разрешите, товарищ генерал…
— У вас все? — перебил Кабанов. — Так слушайте: разрешаю вам строить дзоты, блиндажи и тренировать личный состав по ПАСу… — что значило: по правилам артиллерийской стрельбы.
— Есть, товарищ генерал!
А Кабанов тоже только что видел раненых. После бессонной ночи он ездил в госпиталь принимать освежающий душ. Сестры в белых халатах и надетых на туфли полотняных сапогах несли раненых в операционную. Из операционной пахло йодом и эфиром. Стоны бойцов еще звучали в ушах, когда Кабанов вернулся в штаб и сел — в который раз — составлять шифровку в Таллин: финны готовятся нанести удар. Только дисциплина не позволила ему дописать: «Разрешите начать?» Он лишь добавил о ружейном огне на границе, о том, что есть потери.
Зашел в кабинет Расскин, он накануне вернулся из отпуска, семью оставил в Таллине: не пустили на Ханко.
— И хорошо, что не пустили, — ворчал Кабанов. — Мороки меньше.
Расскин уже работал так, будто и не уезжал. Он прочитал сводку наблюдения за противником.
— Штурмуют свой берег? — вслух повторил он. — Свой легче, чем наш.
С улицы в раскрытое окно донесся грохот. Промчались грузовики и повозки армейского госпиталя. Из города госпиталь перебрался в землянки, на передний край. Снова зеленая улица опустела.
Расскин сказал:
— Убиты сержанты братья Петуховы. Оба орденоносцы, участники боев на Карельском перешейке… Что отвечают из Таллина?
— Одно и то же: ждать! А Симоняк все время докладывает с границы: финны совсем обнаглели. Лезут на вышки, открыто фотографируют наш передний край.
— Там, в штабе, виднее. В масштабе фронта наш полуостров капля. — Расскин смотрел в усталое мужественное лицо Кабанова. — А пожалуй, Сергей Иванович, передышка дает нам преимущество перед теми, кто принял на себя первый удар. Мы в лучшем положении, чем Либава.
— В чем? — в голосе Кабанова звучала насмешка. — В том, что позади нас нет так называемого оперативного простора?
— Это тоже большое преимущество, — оценил сарказм Кабанова Расскин. — По крайней мере, каждый гангутец знает, что отступать некуда. Еще только доходит до сердца ненависть к врагу. А это бойцу необходимо, как порох. Я всех политических работников держу в частях — выполняем твой приказ: строить и строить! Все, кто может держать в руках лопату и топор, строят. Мы отпечатали большими тиражами памятки — снайперу, саперу, пулеметчику, гранатометчику. Из частей мне докладывают, что все нарасхват. Воевать хотят, накал большой… Но я имел в виду другое преимущество: противник на нашем участке фронта потерял такой важный козырь, как элемент внезапности.