Они вышли из окопа и встали в канаве — спиной к спине. Каждый держал в руке по гранате. Один бросал вправо, другой — влево.
— Закрывай проход, — сказал Сокур.
Андриенко подтащил к канаве бревна. Бревно на бревно — и ход закрыт.
— Одни остались… — вздохнул Андриенко. — Может, помирать придется, Петро Трофимович.
— Поживем еще. Ты стой тут. А я пойду гляну в амбразуру.
Сокур и Андриенко отбивались вдвоем. На войне это называют круговой обороной.
В ту ночь Маннергейм приказал любой ценой захватить Ханко. Флотилия катеров пыталась прорваться в бухты полуострова. С запада и с востока шюцкоровцы атаковали батарейцев на островах. Авиация и артиллерия «Ударной группы» не жалели бомб и снарядов. Но нигде, за исключением перешейка, противнику не удалось перешагнуть наши рубежи.
Удар по перешейку был главным. В узкую горловину шли рота за ротой. На узкой полосе суши держались наши опорные пункты — по два, по три бойца в каждом.
Позади финских рот рычали моторы танков. У самой линии фронта они наткнулись на глубокий ров и повернули обратно. Пехота наступала без поддержки танков.
Финны применили тактику своих учителей — немцев. Они попробовали в карликовом масштабе скопировать и повторить на Ханко все гитлеровское наступление. Пусть русские задыхаются в дыму и огне. Пусть остаются позади, как остались за фронтом германских армий Либава или Брест. Вперед — ценою гибнущих взводов и рот! На материке еще достаточно резервов!
Финны обошли окоп Сокура.
У скалы постукивал финский пулемет. Каску Андриенко рикошетом задела пуля.
— Войди в окоп, — сказал Сокур.
Андриенко встал у выхода из окопа.
— Справа у скалы крупнокалиберный, — доложил Сокур по телефону.
Связь на полуслове прервалась.
Между скалой и окопом упал наш снаряд. Песок и осколки осыпали окоп.
Сокур досадовал:
— Сидим здесь, а поправить не можем…
Второй снаряд угодил в скалу. Захлебнулся пулемет. Одинокая лиственница полетела корнями вперед к заливу.
Сокур пожалел:
— Хороша была ловушка для «кукушек».
В окопе стемнело, в просветах исчезло небо: кто-то лег на бревна и застучал из автомата.
Андриенко схватил Сокура за руку:
— Петро, финн над нами!
— Не волнуйся. Сейчас я его…
Сокур выстрелил в щель между бревнами. Донесся тяжелый стон и шорох. Закапала кровь. В щели над головой вновь открылось чистое небо.
Трое финнов — офицер и два солдата — по ходу сообщений бежали к окопу Сокура. У Сокура и Андриенко осталось только по гранате и снайперская винтовка. Диск автомата пустой. Когда финны подошли вплотную, Сокур поднялся и вскинул над головой гранату:
— Ложись!
Двое солдат упали ничком. Офицер что-то закричал. Андриенко выстрелил из винтовки Сокура. Офицер, раненный, упал.
— А ну, перевернуться на спину! — скомандовал Сокур.
Финны как будто не поняли.
— Андриенко, переведи-ка им на финский!
В лесу загремел голос командира взвода:
— Мандебура! Доставить мне Сокура с Андриенко живыми или мертвыми!
— Так мы здесь! — крикнул Андриенко. — Сюда идите!
К окопу бежали бойцы.
— Петро Трофимович! — кричал Мандебура. — А мы думали, вы зовсим убитые.
— Не зовсим, Мандебура, не зовсим. Осторожнее, не споткнись. Раздавишь трофеи…
Над просекой светило утреннее солнце.
Мандебура ходил кругом окопа и считал:
— Трое пленных. Тринадцать убитых…
— Наверху еще четырнадцатый. — Сокур показал на камни — там лежал убитый автоматчик. — А ты, Мандебура, подобрал мой личный подарок?
— Уже открыл боевой счет, — похвастал Мандебура, тряхнув трофейным автоматом.
— Оставайтесь, Мандебура, здесь, — приказал командир взвода, — а вы, Сокур, ведите пленных в штаб батальона.
Сокур повел пленных по канавке к лесу.
Первый, бой на Петровской просеке длился ночь и все утро. К полудню восстановилась прежняя линия фронта. Штурмовой батальон финнов погиб бесславно и без пользы для планов своего командования: ни одного клочка Гангута противник не захватил.
Сокур выбрался с пленными в лес, оттуда на шоссе и направился в штаб батальона.
Его обогнала повозка с ранеными.
— Садись, Петро, подвезем, эти теперь сами притопают! — крикнул знакомый санинструктор.
Сокур отказался. Пленные, правда, не собирались бежать; они, кажется, были рады, что выбрались из боя живыми. Но доставить их к командиру батальона Сокур должен сам.
Недалеко отошел Сокур, когда с финской стороны засвистел снаряд. Пленные легли на шоссе. И Сокуру хотелось прижаться к земле. Но равняться с врагами совестно. Он стоял.
Снаряд оказался необычным — по лесу и по дороге разметало серые листки.
Сокур поднял один листок, прочитал и рассмеялся. Листок был адресован лично командиру батальона и сочинен, видимо, заранее, до штурма. Финны писали: «Русские солдаты! Вы почувствовали силу нашего первого удара. Бегством от нас не спасетесь. Позади вас море. Сдавайтесь, или мы сотрем вас в порошок».
Сокур спрятал листовку в карман и прикрикнул на перепуганных пленных:
— А ну, вояки, шагу…
Перед землянкой штаба батальона очередь: толпа пленных ожидала допроса. Допрос вел командир батальона капитан Сукач вместе с капитаном Граниным, «блоха» которого стояла возле КП.
Гранин прослышал про пленных и приехал, чтобы расспросить их про Моргонланд. Его все еще интересовало: почему взорвался маяк? Но, допросив с десяток солдат, он так ничего и не добился. Финны разговаривали охотно. Они выкладывали все, что знали про свои части, и назойливо добавляли: «Русская артиллерия — это страшно».
— Что это за «языки»? — корил Гранин Сукача. — Хоть бы одного офицерика приволокли!..
А тут как раз и появился Сокур. Его пропустили в штаб вне очереди: офицера привел!
— Двойная вам благодарность, — обрадовался Сукач. — Спасибо за службу от меня и от товарища Гранина.
— Служу Советскому Союзу! — ответил Сокур и замялся, стесняясь постороннего командира.
— Что у вас еще?
— Письмо вам, товарищ командир, — осклабился Сокур. — Можно сказать, личное…
Сукач с удовольствием прочитал вслух заглавие подобранной Сокуром листовки:
— «Русскому капитану Якову Сидоровичу Сукачу». Здорово, не забыл меня Маннергейм!
Гранин спросил:
— Маннергейм тебе сват или брат?
— Породнились на Карельском перешейке, — ответил Сукач.
Сокур понял, что он здесь больше не нужен.
— Разрешите идти, товарищ командир?
— Идите. Передайте командиру взвода: вам трое суток отдыха.
— Есть передать командиру взвода… Только где же сейчас отдыхать… Разрешите остаться в роте, товарищ командир?
— Дело ваше. А трое суток за мной, как в сберкассе. Когда откроем дом отдыха, сможете получить сполна.
На передний край Сокур вернулся ночью.
Над просекой горели финские ракеты. Боясь контратаки, противник всю ночь стрелял из пулеметов и автоматов. «Психуют», — думал Сокур, пробираясь к окопу. Он с досадой отметил, что его окоп освещен, как театральный подъезд.
Сокур полз по канаве. На опушке леса он столкнулся с саперами. Думичев и его товарищи уже занялись обновлением «линии Репнина».
— Что, Петро Трофимович, рассекретили вашу хату? — тихо спросил Репнин, увидев хмурого, измазанного землей Сокура.
— Отслужила свое, товарищ лейтенант. Никакого наблюдения теперь оттуда не будет.
— Для вас Думичев новую точку построит. Со всеми удобствами.
— За удобства — благодарю. Только разрешите строить самому, без Думичева.
Репнин удивился:
— За что вы нашего комсорга обижаете, Петро Трофимович?
— А за то, что профиль всех окопов и ходов сообщений он подгоняет под свой рост.
— Ах, вот что! Ну, тогда поставим вам хату в полтора этажа.
Думичев в ту же ночь начал строить новый секретный окоп.
А на другой день, когда на переднем крае стало известно про письмо маннергеймовцев Сукачу, Думичев убедил Репнина, что на письмо надо достойно ответить. Он срубил тонкую сосну, обтесал ее и на макушке пристроил нечто вроде ракетницы. Сооружение это он вкопал в землю на просеке.
На лист бумаги Думичев наклеил вырезанные из местной газеты карикатуры: фашист, приглашающий русских в плен, кричит: «Рус, сдавайся, ты в плену!» — «Да ну!» — отвечает боец, вонзая в фашиста штык.
Крупными буквами Думичев от себя добавил:
Под ударом Сукача
Финны дали стрекача!
Письмо он запечатал в пустую гильзу от ракеты, перевязал ленточкой, вложил гильзу в ракетницу на конце шеста, шест отогнул в сторону, и, отскочив, отпустил, как тетиву.
Снарядик перелетел через просеку.
Глава четвертаяДосрочный выпуск
Четверо политработников искали в таллинском порту оказию на Ханко. Море и воздух стали теперь единственными путями общения полуострова с Большой землей. Пассажирские рейсы прекратились, только изредка горло залива пересекали госпитальные суда и катера.
У причала Минной гавани стоял «морской охотник» с Ханко — «Двести тридцать девятый» лейтенанта Терещенко.
Война застала Терещенко в дозоре на охране морской границы. Он всегда был в состоянии боевой готовности, потому что война для него наступала уже десятки раз. В то время, как его товарищи по гарнизону лишь готовились к защите государства, он, пограничник, воевал чуть ли не каждую ночь, особенно в последние месяцы, когда нарушения морской границы участились. Он никогда об этом не разговаривал с посторонними и на берегу, кажется, привык забывать все, что происходило с ним в море. Но, как пограничник, он больше других знал о нависшей над родиной угрозе. Он с часу на час ждал войны, потому что своими глазами видел, до чего вызывающе ведут себя фашисты. Он только не знал, в какую ночь начнется война — в эту или в следующую, но почему-то был уверен, что война должна начаться именно ночью.