Разгрузка шла быстро.
Имущество сгрузили возле обгоревшей шаланды.
Комендант наметил границы ледового аэродрома и из плащ-палаток, чехлов от моторов и всего, что могло выделяться на снегу, стал выкладывать посадочное «Т».
Репнин с жадностью исследователя смотрел на пустынный остров.
Очевидно, остров невелик, но вблизи нависшие над льдами скалы казались огромными. К покатому склону одной из скал прилепился, весь в инее, красный домик с башенкой — наверно, здесь жил смотритель маяка. Окна заколочены, никого там нет… Репнин разглядел в стороне какие-то каменные развалины, наполовину занесенные снегом, похожие на остатки старинной крепости.
— Что за остров? — спросил он летчика.
— Густавсверн.
Репнин обрадовался, извлек свою карту.
«Исторический островок. Так и отметим: посадка совершена на пятьдесят девять градусов сорок восемь минут северной широты и двадцать два градуса пятьдесят семь минут восточной долготы».
— Подумайте: здесь в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году батарея капитана Семенова отбила натиск эскадры Чарльза Нэпира!.. — объяснил Репнин окружающим, показывая на незнакомый остров. — Семьдесят лет было этому Семенову, а ведь сам из пушки стрелял, корабль английский потопил. Вот старик!..
— Над чем вы там колдуете? — сердито спросил Расскин, подходя к Репнину.
— Место-то какое, товарищ бригадный комиссар! Густавсверн! Маркс об этом острове писал! Сразу же после боя русских артиллеристов с англичанами…
— Потом об этом поговорим. А сейчас бросьте свои изыскания. Идите сюда!
Под крылом самолета Расскин разложил карту Ханко и карандашом провел на ней две стрелы в обхват полуострова.
— Разделимся на три группы, — решил он. — Вы поведете саперов к бухте Тверминнэ, оттуда к перешейку до границы. Только, смотрите, границу не переходить.
— Выделим счетчиков, товарищ бригадный комиссар. Шагами расстояние отмерим.
— Хорошо. Уточните обстановку и по шоссе вернетесь в город. Надо проверить шоссе. Когда прилетят остальные, пойдут по вашим следам. Прикроют границу. Комендант со своей командой останется здесь, он примет остальные самолеты. А мне дайте двух бойцов с миноискателями. Пойдем с матросами в порт. На Гангут мы все-таки придем в срок! — Расскин погрозил пальцем в сторону берега. — Рандеву назначаю вам завтра в восемнадцать ноль-ноль. В городе. У той башни… Помните: это не экскурсия, а десант. Причем десант сложный — с дипломатическими функциями.
Глава втораяВраги и соседи
Полковник финляндского корпуса пограничной стражи Пер Рудольф Экхольм давно потерял представление о том, кому он служит.
Разумеется, он считал себя финским патриотом. Как подданный Суоми и офицер особого корпуса ее вооруженных сил, он внушал подчиненным настойчивую мысль о расширении границ финского государства до Урала. Еще в двадцатых годах кумир его юности, глава белого движения, как его называли официальные биографы — «белый генерал», Маннергейм громогласно поклялся, что не вложит шпагу в ножны, пока не овладеет Ленинградом. Он объявил святой миссией финляндской армии истребление «красных рюссей». Занятия по словесности в батальонах шюцкора, на которых изредка присутствовал Экхольм, проходили по давно заведенному порядку.
— Против кого ты будешь воевать? — спрашивал солдата офицер.
Солдат, которому еще на школьной скамье внушали, будто русские большевики намерены стереть финнов с лица земли, отвечал:
— Против москалей.
— От кого ты будешь оборонять землю своих предков?
— От москалей.
— Кого ты будешь убивать?
— Москалей.
Сам Экхольм никогда не верил в так называемую великофинскую идею националистов.
В зрелом возрасте он точно оценил смысл этой идеи, как бича, подстегивающего и возбуждающего воинственность солдата и всей армии; он раскусил наконец и мудрость своего кумира, внезапно ставшего в двадцатом году, после кровопролитных походов против Советов и расправ с красными финнами, благотворителем и гуманистом; «Союз по охране и воспитанию детей имени Маннергейма» — это была дальновидная затея будущего маршала, объявившего, что стране необходимо вырастить поколение патриотов, а патриотам нужна цель: враг на Востоке, угроза с Востока и границы, новые границы, — тоже на востоке. Но в юности, когда все начиналось, он, Рудольф Экхольм, и сам увлекся перспективой воинственных походов против большевиков и рюссей, хотя именно с Россией было связано благополучие всей его обласканной царем и царскими сановниками семьи.
Судьба семьи Экхольмов во многом переплеталась с судьбой Маннергейма. Отец Рудольфа всегда был противником самостоятельности Финляндии. Он внушал сыновьям, что ферма на побережье залива между Сестрорецком и Териоками и молочные заводы под Выборгом без петербургского рынка — ничто.
Швед по национальности и подданный российского императора, финляндский помещик Экхольм-отец получил чин статского советника в девятьсот пятом году за помощь царской охранке при расправе с финскими и русскими революционными отрядами. Статскому советнику покровительствовал сам адъютант императора — шведский барон и «российский» генерал Маннергейм.
В Петербурге отец Экхольма приобрел великолепный особняк. Владения на берегу Финского залива росли.
Рудольф Экхольм с детства проникся верноподданническими чувствами к российскому монарху, носившему титул великого князя Финляндии, и мечтал быть в его офицерском корпусе. В российской армии представители самых богатых шведских семей Финляндии достигали высоких постов. Сам Маннергейм женился на дочери генерала Арапова из свиты его величества, был зачислен корнетом в кавалергардский полк императрицы и стремительно пошел вверх. Экхольм-отец, готовя сыновей к военной карьере, с гордостью показывал им семейную реликвию — фотографию с дарственной надписью своего удачливого покровителя: коронация российского императора Николая II и справа от императора — блестящий кавалергард Густав Карл Эмиль Маннергейм. Вот путь, по которому надо следовать. Кадетский корпус в Хамина, где кумир семьи Экхольмов получил первоначальное воспитание, стал целью и маленького Рудольфа. Из Хамина — в Петербург, из Петербурга — в Царское Село, мундиры, погоны, шпага, ордена — этим был полон Рудольф, когда отец определил его в кадетский корпус, который окончил в прошлом столетии сам Маннергейм.
Рудольф — старший в семье Экхольмов. Младшему — Вальтеру — выпал иной жребий. Когда настал срок посылать его в военное училище, ориентация Экхольма-отца несколько поколебалась. Он отправил Вальтера на выучку в Берлин, где тот с первого года мировой войны перешел в подданство кайзера Вильгельма, а потом стал офицером «Финляндского бюро» — центра разведки, работавшего против России. Вальтер Экхольм вступил в Германии в Королевский прусский 27-й егерский батальон, сформированный из финнов-перебежчиков.
Тысяча девятьсот четырнадцатый год поставил братьев в положение врагов: новоиспеченный прапорщик российской императорской армии Рудольф Экхольм воевал против своего брата Вальтера — германского лейтенанта. Оба были на фронте: одним командовал немецкий генерал фон дер Гольц, другим — «российский» генерал Маннергейм.
Экхольм-отец вдвойне застраховался от превратностей войны: если проиграет старший, спасет положение младший.
Тысяча девятьсот семнадцатый год свел братьев в один лагерь — в лагерь контрреволюции.
Вскоре после Февраля к командиру роты русских войск на рижском фронте Рудольфу Экхольму явился резидент берлинского «Финляндского бюро» и передал поручение-приказ младшего брата: отправиться на берег Ботнического залива, в порт Ваазу, для формирования частей шюцкора. Экхольму дали понять, что с фронта в Остерботнию его переводят по приказу самого Маннергейма. Только годы спустя, увязнув в тайных сношениях с несколькими разведками, Рудольф Экхольм разгадал загадку, которая мучила его в дни юности: почему Густав Маннегрейм, «слуга царю и отечеству», ездивший по командировкам российского генерального штаба в страны Средней Азии, воевавший против кайзера в Карпатах, в Галиции, наконец, во главе шестого кавалерийского корпуса и получивший репутацию врага Германии, а затем и англофила даже, еще в 1917 году поддерживал связи с берлинским «Финляндским бюро», послушно выполнял его волю, считал 27-й прусский егерский батальон своим боевым резервом и личной гвардией и превратил его в ядро шюцкора.
Да, выпестованный в Германии на деньги финской буржуазии, в том числе и на деньги Экхольма-старшего, егерский батальон, уже обстрелянный в боях на Восточном фронте против русских войск, стал ядром той белой армии, которую тайно формировал Маннергейм в Остерботнии. Рудольф Экхольм, прибыв туда со своей ротой, встретил своих вчерашних противников, как новых друзей. Вальтера с ними не было — он появился позже, и на другом участке фронта; рота Рудольфа вскоре после прибытия на родину разбежалась, но ему дали под команду более надежных бойцов-егерей, из которых он сформировал шюцкоровский батальон.
О Маннергейме в среде егерей-активистов, как их тогда называла контрреволюционная верхушка, говорили как о будущем вожде и диктаторе с железной рукой. Из уст в уста передавали его резкую речь на собрании «военного комитета» в Хельсинки, когда, побывав в Петрограде, он определил, что с большевиками надо вести кровавую борьбу; он заявил комитетчикам, что больше ни на какие заседания ходить не будет и займется делом: надо создавать армию, способную сломить хребет красным в самой Финляндии; стране грозит власть бедноты — против этого Маннергейм поднял белое знамя, создав из наиболее решительных военный штаб.
В Петрограде, в Смольном, Ленин сразу же после Октября вручил финскому премьеру Свинхувуду акт о предоставлении Финляндии независимости. В Хельсинки Маннергейм, уже получивший от Свинхувуда полномочия главнокомандующего, взялся за наведение «крепкого порядка» — так свидетельствуют официальные биографы Густава Карла Эмиля Маннергейма. Свинхувуд пока наделил его такими полномочиями устно, но через десять дней он выдал Маннергейму контрреволюционный мандат, составленный «на маленьком клочке бумаги» и утвержденный на последнем заседании буржуазной власти в бушующей революционной столице.