ой колол врага ножом, трижды ранило подрывника, а он швырял гранату за гранатой; а тот катер, который шел под огонь, под снаряды на помощь товарищам, уже не способным встать ему навстречу, как отважно погибал катер на минном поле, на виду у тех егерей на Бенгтшере, которым посчастливилось в этом жестоком бою уцелеть; по всем финским островам, а может быть и на материк, прошел слух, как легенда, о матросе-фанатике, который застрелился на носу гибнущего катера, раздевшись догола. Это и есть удивительный характер советского человека, о котором Маннергейм с ненавистью писал в приказе после своего мартовского поражения как о человеке с иными нормами культуры, вот как этот человек любит родину, он скорее погибнет, чем покорится врагу.
Слава Гангута росла. Имя Гангута стало страшным для противника. На полуострове знали, что родина следит за борьбой защитников Гангута и в трудную для себя годину волнуется за судьбу гангутцев, не забывая о них, переживая каждую их потерю и победу. Командира базы, комиссара, начальника политотдела правительство повысило в званиях и вместе со многими гангутцами наградило орденами. Петр Сокур получил письмо от жены: «Это ты Герой Советского Союза или твой однофамилец?..» Но как ответишь, когда Полтавщина уже под немцами, фронты уходят на восток и кому сейчас, кажется, дело до писем с Гангута?!..
Тяжелый бой на Бенгтшере и гибель Антоненко случились в День Военно-Морского Флота. Не до праздника, но газета печаталась под огнем с праздничным поздравлением главного командования. Никто не ждал этого поздравления, особенно в эту пору. Но оно пришло, подписанное двумя членами правительства, и было личной наградой каждому гангутцу.
«Начавшаяся Отечественная война, — писали Ворошилов и Жданов, — показала, что за истекший период бойцы, командиры и политработники Военно-морской базы Ханко являли собой образец настоящих большевиков и патриотов социалистической Родины, честно и беззаветно выполняющих свой долг.
Отдаленные от основных баз, оторванные от фронта, в тяжелых условиях и под непрекращающимся огнем противника, храбрые гангутцы не только смело и стойко держатся и обороняются, но и смело наступают и наносят финнам ощутительные удары, захватывая острова, пленных, боевую технику, секретные документы.
Ваша активность — хороший метод обороны. Смелость и отвага гарнизона — лучший залог успеха в окончательной победе над врагом.
Передайте геройским защитникам Базы от Главного Командования Северо-Западного направления нашу благодарность и искреннее восхищение их мужеством и героизмом.
Главком: Ворошилов, Жданов».
Трудный был для родины год. Все глубже забирался в нашу страну враг. «…Бои на Ново-Ржевском, Смоленском, Житомирском направлениях», — с болью слушал, читал боец. Топчет, разоряет, жжет нашу землю враг. Борется в кольце Одесса. Отбивает штурмы Таллин. Под угрозой Ленинград.
С каждым днем Гангуту становится труднее, но родина приказывает выстоять. Выстоять, какие бы испытания ни ждали впереди. Выстоять!
Часть IIIВыстоять!
Глава перваяПолитруки
В начале августа пришла радиограмма из Москвы: при первой возможности откомандировать слушателей академии для продолжения учебы.
«Для продолжения учебы», — перечитывал Расскин, Эти три будничных слова говорили ему больше многих сводок, статей и корреспонденции. Как хорошо, что продолжает работать академия! А ведь на первый взгляд кажется странным, что в дни, когда все, буквально все в стране мобилизовано, чтобы остановить, задержать, обескровить врага, там, в сером корпусе академии, где совсем недавно учился и Расскин, молодые слушатели будут заниматься, составлять конспекты по истории суворовских походов или разбирать тактику сражения, гул которого еще не смолк и смолкнет не скоро!..
«При первой возможности откомандировать», — перечитывал Расскин, и мысль возвращалась к насущным делам, к сегодняшнему, практическому значению радиограммы: вернуть четырех политработников в Москву. Но как отпустить кого-либо из политических работников сейчас, когда гарнизон понес уже немало потерь, а пополнения нет и ждать неоткуда, потому что фронт все дальше уходит от Ханко? Сейчас, когда, несмотря на полную блокаду, надо выстоять под ударами врага!
Расскин вспомнил, как четверо политруков пришли во время обстрела в старое здание штаба на улице Борисова, в его кабинет, где теперь сквозь пробитый снарядами потолок видно гангутское небо, то облачное, то задымленное.
Там, в подвале, работает Фомин, — каждую ночь Расскин его видел, заходя в редакцию. После просмотра полос очередного номера начиналась ночь воспоминаний и рассказов. Художник показывал наброски рисунков. Поэты читали стихи. Разъездной корреспондент, безбожно приукрашивая и привирая, описывал поход на острова — на зависть корректорам, редактору, секретарю, всем, кто безвылазно находился в подвале. В эти ночные часы Расскин отдыхал. Ему нравились газетчики, влюбленные в героев своих заметок. Они знали уйму нового.
Комендора Фокина на операционном столе хирург спросил, как он умудрился столько крови потерять, Фокин прошептал: «А про миноносец в сводке читали? Он крови стоит…» Думичев при своем малом по сравнению с Репниным росте сумел вытащить оглушенного взрывом Репнина с финской территории, где саперы минировали хоженую тропу… У Сокура в секретном окопе печка… Григорий Беда сделал шестьдесят третью зарубку на винтовке… Гранин отпустил бороду… Девушки в госпитале шьют кисеты и фотографируются, чтобы послать свои карточки бойцам… Кабанов перевел подвижную батарею из района госпиталя, чтобы не накликала на раненых снаряды… Какую батарею?.. Нет, не Волновского и не Жилина, «Неуловимого Митрофана»… «А вы разве не знаете этого прозвища Митрофана Шпилева, товарищ дивизионный комиссар?.. Его еще — „Истребитель змей“, „Спереди не возьмешь, сзади не догонишь…“ Летчики, наверно, придумали, здорово он их прикрывает… А про его корректировщика знаете?.. Ну, того, что на трубе хлебозавода торчит… Он наверх лезет по скоб-трапу внутри трубы, вниз спускается в саже, как негритенок из кинофильма „Цирк“, умора… Не смешно?.. Как же не смешно, товарищ дивизионный комиссар? Девочки на хлебозаводе прямо из трубы его окунают в бак: чтоб, говорят, фамилии соответствовал… Беляков его фамилия, честное слово, не придумали: старшина Беляков». Так шли и шли «последние известия». А потом: «Товарищ дивизионный комиссар, разрешите слетать с Белоусом на штурмовку?» — «Да место же в самолете одно». — «Как-нибудь пристроимся…» Расскин хитрил, сам начинал жаловаться, что Кабанов не пускает его в десанты. Но все равно в конце концов к нему подходил Фомин: «Разрешите на денек отлучиться на Хорсен?»
И вот Фомину предложить покинуть полуостров! Уйти с Ханко? Да кто из гангутцев на это согласится?!..
Расскин позвонил в политотдел и попросил вызвать на ФКП всех четверых слушателей академии.
— Гончарова сразу не найдешь, — пожаловался ему Власов. — Вечно носится с поста на пост, даже похудел.
— Надо найти, Петр Иванович, Тут есть радиограмма армейского комиссара — вернуть их всех в Москву.
— Что? В Москву? — возмутился Власов. — Их отсюда силой не выгонишь! Не поедут. Да и я не пущу.
— Не пустишь? Вот всыплет нам с тобой армейский комиссар, тогда пустишь! Представь себе, академия продолжает занятия. Пришли их ко мне, только не говори, зачем вызываю…
Фомина Власов нашел быстро — за стеной, в редакционном подвале. Тот обрадовался:
— Наверно, дивизионный комиссар пошлет на передовую.
— Твоя передовая — передовая «Правды», — осадил его Власов. — Если только не обеспечишь мне в «Красном Гангуте» передовую очередного номера «Правды», перестану считать тебя фронтовиком…
Булыгин и Гончаров тоже оказались недалеко. Дальше всех был Томилов, ныне комиссар артиллерийского дивизиона.
Звонок из политотдела застал Томилова на брагинской батарее на Утином мысу.
Томилов вспомнил о Прохорчуке: вероятно, вызывают из-за него.
Ох, уж этот лейтенант Прохорчук! Томилов узнал его в день своего вступления в должность комиссара, приехав во время боя на батарею.
Незнакомый лейтенант управлял огнем. Даже вражеские снаряды, падавшие на позиции батареи, не мешали лейтенанту с артиллерийским шиком скандировать, командуя: «Шаг один больше — ба-а-тарея!..» Лейтенант напомнил сынишку командира на черноморской батарее, где Томилов проходил академическую практику. Мальчонка с таким же задором забегал в орудийные дворики, забирался на бруствер, приставлял согнутые трубочкой ладошки, как бинокль, к прищуренным глазам, вглядывался в безбрежное море и, подражая отцу, надувал щеки, выпячивал губы и картаво выкрикивал: «Ба-ат-тагея — залп! — Потом притопывал, как отец, ногой и от себя добавлял: — Огонь! Огонь! По когаблям пготивника — огонь!»
«Вот это настоящий артиллерист!» — подумал Томилов, здороваясь с лейтенантом.
— Здравствуйте, товарищ Прохорчук.
— Здравствуйте, товарищ старший политрук, — ответил лейтенант. — Только я не Прохорчук, я Сидоров, помощник.
— А где командир батареи?
От Томилова не ускользнуло смущение лейтенанта.
— Он на капэ. Разрешите позвать?
— Ничего, я сам пройду.
Прохорчук, обросший щетиной, прятался во время боя в землянке. От него разило спиртом.
— А, новый комиссар… Садись, налью… Слышь, как дает? — В землянку донесся вой пролетевшего снаряда, где-то далеко грохнул разрыв, качнулась тусклая лампочка над столом. Прохорчук вобрал голову в узкие худые плечи, рука его, наливавшая из фляги спирт, дрожала. — Вот она, жизнь, комиссар. И пить — помереть, и не пить — помереть. Лучше пить… Пей, комиссар, не стесняйся…
Томилов взял заодно с протянутым ему стаканом и тяжелую, почти полную флягу. Он выплеснул спирт из стакана, опрокинул флягу; спирт, булькая, долго выливался на земляной пол. Мутными глазами Прохорчук следил за льющимся спиртом, за тем, как растет лужица, как медленно впитывает ее каменистая земля. Он так и не поднял взгляда: то ли не мог оторваться от исчезающей лужи, то ли не посмел смотреть комиссару в глаза.