Гранин долго не мог привыкнуть к фетисовской улыбке, неизменно сопровождающей самые серьезные разговоры. Вначале его тревожило: не слишком ли легкомысленно относится к бою человек, которому доверены десятки жизней? Но потом он убедился, что именно в резервной роте меньше всего потерь, хотя и самому Фетисову и каждому из его матросов приходилось рисковать жизнью больше, чем кому-либо в отряде, не считая, разумеется, разведчиков. Гранин понял, что Фетисов человек смелый и немного восторженный и его молодая улыбка означала уверенность в удаче.
— Бери с Фуруэна всех, кого тебе надо, — разрешил Гранин. — Они теперь и Эльмхольм небось знают, как свою пятерню.
— А кому сдать остров?
— Какой это остров? Одно название — остров. Как только захватите Эльмхольм, Фуруэн потеряет самостоятельное значение. Это будет ваше боевое охранение. Оставь там человек шесть новеньких. Из пополнения. Пусть привыкают под огоньком…
Лейтенант Фетисов оставил на Фуруэне семерых матросов. Люди были ему незнакомые, и он хотел было назначить старшим чубатого матроса, по виду задиристого и неробкого десятка. Но матрос этот, Василий Желтов, оказалось, служит всего третий год и в пехотном деле профан. А ночь торопила — на исходных рубежах в шлюпках поджидала сигнальную ракету резервная рота. Фетисов глянул на другого бойца, постарше Желтова. «Наверное, из запаса», — подумал он и уважительно спросил:
— Какого года службы?
— Вместе с училищем седьмой год.
— Вы кончали военное училище?
— Это значения не имеет. Сейчас я рядовой.
«Ошибка военкомата», — решил Фетисов, уже не раз встречавший среди рядовых запасников людей с командирским опытом и большими знаниями.
— Вот вам и практика, — сочувственно пошутил Фетисов. — Сможете изучать здесь работу вражеских минометчиков на себе. Как только захватим Эльмхольм, здесь будет спокойнее. Останетесь за старшего. Щербаковский, сдавайте скорее оборону — и за мной.
Сдавать долго не пришлось — два пулемета и скала, да еще пленный.
Раненый финн еще жил. Щербаковский строго посмотрел на незнакомого ему Прохорчука.
— «Языка» — с п-ервой оказией в тыл.
— Слушаюсь, товарищ главный старшина!
— Но-но! — погрозил пальцем Щербаковский, почуяв в голосе Прохорчука фальшь. — С-мотри у меня! За «языка» отвечаешь головой!..
Он повел своих матросов к шлюпкам за Фетисовым. А Прохорчук вытащил из кармана и нацепил набекрень измятую фуражку, ворча:
— Буду еще тут возиться со всякой швалью!..
…И снова резервная рота пробиралась во тьме к вражескому берегу — кто вплавь, кто на шлюпках, гребя веслами, укутанными всякой ветошью.
Финны сдали Эльмхольм без боя. Они просто ушли с Эльмхольма.
Победа далась слишком легко, чтобы люди, уже закаленные в суровом ратном труде, не встревожились.
В низинах между скалами на господствующих высотках залегли настороженные матросы, гадая, какую же пакость готовит им нежданно отступивший враг.
Недолго длилась тишина. Глубокой ночью по финскому материку разлилось зарево множества залпов. С разных сторон трассирующие снаряды прожигали ночь, падая на Эльмхольме.
Огонь бушевал над островом. Матросы лежали на той стороне, где раньше у финнов был тыл, а для нас теперь фронт. Там не было ни одного окопа. Огонь заставил людей долбить каменистую землю ножами, единственной саперной лопаткой вгрызаться в скалы. Каждый работал так усердно, как может работать человек, спасая себя и товарищей. Щербаковский и его друзья вырыли под двумя валунами нору, и, укрываясь в ней от осколков, то Богданыч, то Макатахин, то Алеша, то Никитушкин, то сам Иван Петрович продолжали долбить и долбить землю, углублять и расширять эту пещеру.
Той же ночью к Эльмхольму подгреб на шлюпке телефонист Сосунов с катушкой провода; он протянул этот провод от Хорсена и установил на острове телефон. На Эльмхольме услышали ободряющий голос Гранина.
Гранин приказал Фетисову держать Эльмхольм до следующей ночи, когда на смену будет прислан свежий гарнизон.
Седьмые сутки находились матросы в десанте.
Утром, когда чуть стих обстрел, Щербаковский приказал Алеше принести подарки. Они все еще лежали завернутые в плащ-палатку в шлюпочке, теперь стоявшей уже не возле Фуруэна, а в одной из бухт Эльмхольма.
Алеша принес плащ-палатку к пещере, где собрались на короткий отдых отделение Щербаковского и друзья разведчики Богданыч и Макатахин.
Коля Никитушкин, завидев развернутые Алешей богатства, запел:
Пожалей, моя зазнобушка,
Молодецкого плеча!
Алеша метнул на певца настороженный взгляд: случайно или нарочно запел Никитушкин про зазнобушку?
— Ш-ары! — гаркнул Щербаковский, потому что финны, заслышав песню, перенесли огонь на пещеру. — Т-ак придется распределять подарки среди п-окойников. Богданыч, подходи! Ты п-ервый герой. Твой выбор.
Богданыч спорить не стал и, к великому удовольствию Алеши, выбрал те самые шерстяные носки, которые ему и предназначались.
Макатахину, тоже гостю в отделении, Щербаковский предложил флягу в малиновом футляре. Но скромный Миша Макатахин отказался:
— Вы уж себе возьмите, Иван Петрович. Фляга-то не пустая.
— Себе т-ак себе. Не возражаю. А для тебя — вот отличная штука есть. — И пропел: — Синенький тонкий пла-точек…
Двумя пальцами, осторожно, будто опасаясь прикосновением повредить драгоценную вещь, Щербаковский извлек из таинственной, обернутой в целлофан коробки голубой батистовый платочек с пронзенным стрелкой сердечком, вышитым желтыми нитками в уголке.
Матросы хохотали:
— Как раз для нашего брата подарочек.
— Смотри, Миша, носик не поцарапай!
— Да ему из четырех один сшить надо, и то маловат будет!
— Тут и нитки для этого есть. Сшей, Миша, сшей!
— А почему, интересно, сердечко вышито желтыми нитками?
— Известно, почему: девичье сердце полно коварства. Желтый цвет — измена!
Миша Макатахин сам улыбался, краснея и смущаясь. А Щербаковский добрался между тем до зажигалки.
— Ну молодец! — восторгался он неведомым благодетелем. — Т-акую п-релесть прислать. Знал бы, кто прислал, расцеловал бы самолично!
— А вдруг беззубая старуха, Иван Петрович?
— Или какой-нибудь старый хрыч из военторга…
— В-се равно расцеловал бы. И почему человек не догадается имя, отчество и ф-амилию обозначить? Кого теперь благодарить?..
Алеша, чувствуя на груди конверт с фотографией, старался не смотреть товарищам в глаза. А Федя Мошенников, заведующий солнечной энергией, ерзал, сидя на корточках рядом с Щербаковским, и с вожделением смотрел на зажигалку.
Щербаковский косо глянул на него и изрек:
— К-онкуренция — враг согласия! П-оскольку Федор Мошенников — бог солнца и махорки, быть ему комендором этого орудия. Д-держи! Только, чур, зря боезапас не п-ереводить! Когда солнце — лови зайца лупой. К-огда ночь — открывай из этой м-ортиры огонь!..
Дошла очередь до футляра с бритвой. Щербаковский открыл футляр, вытащил бритву, провел лезвием по ногтю большого пальца, осторожно кончиком бритвы дотронулся до своей щетины, прищелкнул от удовольствия языком и внезапно спросил Алешу:
— У т-тебя дядя есть?
— Нет, — удивился Алеша.
— П-лохо без дяди жить на свете. У меня п-лемянников — куча. Каждому, как подрастет, дарю по брит-ве. Мужчина без бритвы как мужчина недействительный. А тебя, Алеша, пора женить. Бритву дарю здесь, а невесту подберу на Ханко.
Настала Алешина очередь краснеть.
— Иван Петрович, это я для вас бритву подобрал. Вам нужнее.
— С Ив-аном Петровичем не спорь. Сказал — бритва, значит, бритва. И женить захочу — не спорь. Я насчет женского с-ословия понятие имею!
Обождав, когда успокоятся развеселившиеся товарищи, Щербаковский продолжал:
— А мне лично бритва не требуется, пока капитан Гранин ходит с бородой. К-апитан бороду сбреет — я п-арикмахерскую найду.
Опустив глаза, Алеша тихо сказал:
— У меня подарок уже есть.
— К-ак есть? Все десять на месте.
— Зажигалка была в кисете.
— А зачем тебе кисет? К-урить?
— Курева не было в кисете, — совсем тихо при общем молчании сказал Алеша. — Там была… к-арточка, — от волнения и Алеша заикнулся, подобно Ивану Петровичу.
— К-арточка? А ну, п-окажи карточку.
Даже под обстрелом руки Алеши не дрожали так, как сейчас, когда ему пришлось достать из бушлата карточку Кати Белоус и отдать ее Щербаковскому.
Все потянулись к фотографии, разглядывая и дивясь:
— Вот это да!
— Молод, а со вкусом! Знает, что выбрать.
— Глазки-то, глазки!
— Да и у Ивана Петровича губа не дура: я бы, говорит, обнял да расцеловал…
— Ах, кари глазки, где вы скрылись…
Щербаковский перевернул фотографию и вслух прочитал надпись:
— «Самому отважному»!
Он строго, очень строго глянул на Алешу и, задыхаясь от гнева, повторил:
— С-амому отважному! А п-очему ты решил, что среди орлов Ив-ана Петровича Щербаковского ты есть самый храбрый человек? А Мошенников, по-твоему, трус? А Никитушкин? А М-акатахин? А такой герой, как Богданыч?
В запальчивости Щербаковский готов был и не подчиненных ему разведчиков зачислить своими орлами.
Алеша вскинул голову и взглянул Щербаковскому в глаза.
— Я, Иван Петрович, надпись не читал.
— Так к-ак ты самовольно? Без товарищей распорядился?
— Мне старшина Загребельный велел взять. Я с разрешения.
— З-агребельный?! — Щербаковский так громко крикнул, что финны перенесли огонь к пещере. — А кто твой к-омандир? «Голова-ноги» или Ив-ан Петрович Щербаковский?..
— Что вы тут митингуете?! — возмутился лейтенант Фетисов, прибежавший на шум. — Сказано вам отдыхать — отдыхайте. А потом смените пулеметчиков на мыске. Им тоже надо отдохнуть.
— С-емейная неурядица, товарищ лейтенант, — сказал Щербаковский, пряча фотографию в карман. — Горденко! Оставлю д-девицу до выяснения при себе. А ты спрячь бритву и ложись отдыхать! Чтобы к вечеру был свеженьким…