Шестнадцать лежали в разных местах побережья, не подпускали шюцкоровские шлюпки к берегу до тех пор, пока мина не разбила пулемет на гранитном мыске, — там противник и высадил десант.
Семнадцатый сидел в блиндажике у телефона, поминутно докладывая «Осоке» о ходе боя и требуя огня на гранитный мысок.
А восемнадцатый все еще спал, беспокойно спал на хвойной постели Сосунова. И ему казалось, что угрелся он у костра на свежей соломе, еще хранящей сытные запахи поля, а кругом тарахтят, тарахтят тракторы и кто-то опять ищет механика, кто-то трясет его за плечо, толкает, кричит…
— Беда, Беда! — будил снайпера Сосунов. — Вставай, брат Беда! Финнов поднавалило столько, а ты спишь?
Беда вскочил, выбежал из блиндажа и остановился, ошеломленный.
Стрельба, крики, шторм, — а спал-то он всего час, не больше. Он никак не мог прийти в себя, пока не почувствовал ожога в плече. «Какое? — испугался Беда. — Правое?.. Влип. Не смогу стрелять…»
Его окликнул Сосунов:
— Григорий, скорей! Вас капитан к телефону требует.
Беда вернулся в блиндажик, присел рядом с Сосуновым на корточки, взял правой рукой эбонитовую трубку и не смог поднести ее к уху.
От плеча по руке щекочущей струйкой бежала кровь.
Беда наклонился к аппарату — закружилась голова.
— Немедленно иди к пристани, — услышал он резкий голос Гранина. — В драку не ввязывайся. Бери шлюпку и вместе с ранеными переправляйся на Талькогрунд. Туда пришлю за вами Бархатова.
— Товарищ капитан… Трудно тут… Как же мне тикать?!
— Ты что у меня боевое время отнимаешь? Сказано — иди, так иди. Отвечаешь передо мной за свою жизнь! Понял?
— Слушаюсь, товарищ капитан.
Беда тяжело положил трубку, застонал, но не от боли в плече, а от стыда перед товарищами, которых ему приказано покинуть.
Сосунов схватил трубку и почувствовал что-то липкое и вязкое на ладони.
— Вы ранены, Григорий?
— Что ты… — хрипло, возможно спокойнее протянул Беда. — Я еще покрепче тебя…
— Слушаю! — частил уже в телефон Сосунов. — Я «Камыш»… Я «Камыш»… Есть, есть. Сейчас отправится… Держимся… Спасибо…
И вдруг, для внушительности деланным баском и несвойственным ему тоном, прикрикнул на Беду:
— Сполняйте приказание, товарищ снайпер. Один вы исход боя не решаете. Живо в бухту, к шлюпке! Передайте по дороге бойцам, что капитан Гранин обещает поддержку.
Левой, здоровой, рукой Беда подхватил винтовку и побежал из блиндажика к бухте Борщевой за лощинкой, где осталась шлюпка, на которой он пришел на Эльмхольм. Беда слышал позади голосок Сосунова:
— «Осока»… «Осока»… Я «Камыш»… Я «Камыш»…
В шлюпке уже лежали трое. Кто-то усадил в нее и Беду, отпихнул шлюпку от берега и крикнул:
— Берись за весла, матрос!
«Думают, матрос бежит!» Беда нагнулся к пассажирам, но не разглядел их лиц. Двое лежали на рыбинах, третий привалился к кормовому сиденью.
— Берись за весла, матрос, чего медлишь! — не сказал, а простонал кто-то в шлюпке.
Беда понял, что гребцов в шлюпке нет. Он один способен грести.
Ветер гнал суденышко куда-то в сторону, кажется к финкам. Беда сел на банку, зажал винтовку коленями, стараясь прикрыть от воды оптический прицел. Левой рукой он нащупал весло, вставил в уключину, но сообразил, что так шлюпка пойдет к Фуруэну или к финнам. Надо грести правым веслом, если невозможно двумя.
Беда перенес весло на правый борт, — левой рукой неудобно грести, мешала винтовка. Он стал снимать бушлат.
Набухший кровью рукав прилип к телу. Беда сдирал его, как живую кожу с руки.
Беда снял с себя бушлат, обернул им оптику и положил винтовку под ноги, на рыбины, толкнув кого-то из раненых.
Теперь он взялся двумя руками за весло. Шлюпка плохо слушалась, но шла.
— Разуй весло… — прохрипел кто-то из раненых.
«Да, надо освободить от ветоши, легче пойдет».
Беда спросил:
— Может кто-нибудь разбинтовать второе весло?
— Я могу, — откликнулся другой раненый. — Оно тут, подо мной.
Пока он возился, Беда тяжело греб. Тельняшка была мокрая; Беда теперь чувствовал, где вода и где кровь. При каждом движении боль и теплая струйка от плеча к груди.
Беда не выдержал и застонал.
— Ты что, ранен, матрос?
— В плечо, — подтвердил Беда.
— Возьми… готово…
Беда нагнулся и взял протянутое ему весло.
— У меня только ноги перебиты, а руки целы, — сказал раненый. — Если бы посадили меня на скамью, и я бы греб…
— Лежи уж. Я сам.
Беда вставил оба весла, и шлюпка пошла легче. Переваливаясь с волны на волну, она рыскала, но все же приближалась к Талькогрунду. На этом островке, еще меньшем, чем Фуруэн, находился промежуточный пост связи. Если прерывалась прямая линия, соединяющая Эльмхольм с Хорсеном, можно было разговаривать через Талькогрунд.
— Нагнись, перевяжу тебя, — сказал раненый, когда Беда вытянул шлюпку на берег и собрался уходить.
Беда достал из бушлата индивидуальный пакет и нагнулся к красноармейцу, раненному в ноги. Тот, стягивая Беде плечо бинтом, сказал:
— Навылет. Это хорошо. Рука будет цела.
— Стрелять смогу?
— Что же ты раньше молчал? Тельник весь мокрый. Крови много ушло. Я ж санинструктор взвода. Перевязал бы.
Солдат помог Беде накинуть на плечи бушлат. Беда схватил левой рукой винтовку и поднялся к землянке, где находился телефон.
В полутьме настойчиво трещал аппарат. Никого в землянке не было. Беда схватил трубку.
— «Орешек»… «Орешек»… «Орешек»… — услышал он знакомый голос вызывающий Талькогрунд. И тут же: — «Осока»… «Осока»… «Осока»… Я «Камыш»… Я «Камыш»… «Орешек»… «Осока»… «Орешек»… «Осока»…
— Это кто, Сосунов? — откликнулся Беда.
— Точно. А ты кто?
— Беда.
— Откуда?
— С «Орешка»!
— Почему не идешь дальше?
— Не могу грести. Ранен.
— Вот горе-то! Перевязал хоть рану?
— Красноармейцы перевязали. Что у вас?
— Окружают. Мало нас осталось. А где Червонцев?
— Нет здесь никого. На линию, наверно, вышел.
— Есть у тебя с «Осокой» связь?
— Сейчас попробую. А ты гранату приготовил, Степа?
— В руке держу. Вызывай «Осоку»…
— Держись, Степа… «Осока»… «Осока»… Я «Орешек»… — Но «Осока» молчала.
Когда искорка тока побежала наконец от Хорсена к Талькогрунду по проводам, где-то соединенным рукой телефониста, Беда услышал голос Гранина. Гранин, видно, сам встал к коммутатору, настойчиво вызывая то «Осоку», то «Орешек», сердясь:
— Куда вы пропали! Связь держать не умеете! «Орешек»… «Орешек»…
— Я «Орешек».
Гранин не обратил даже внимания, что с «Орешка» ответил не телефонист Червонцев.
— Давай скорее на прямую «Осоку».
Беда, как умел, соединил провода, и ток — искорка жизни — побежал через Талькогрунд дальше, к блиндажику Сосунова, на Эльмхольм.
— Я «Осока», товарищ капитан, — услышал Беда сразу возмужавший и окрепший голос Сосунова. — Большой десант. Много финнов поналезло. На деревья, на скалы лезут.
— Командир где?
— Не видно, товарищ капитан. Наши отошли за лощину, к скале.
— А ты чего там торчишь? Бери телефон. Беги на скалу.
— Не могу, товарищ капитан. Кругом финны. Много солдат. Есть и черные, морские.
В мембране что-то защелкало. «Камыш» замолчал. Через некоторое время снова донесся голос Сосунова:
— По мне стреляют. Бросают в меня гранаты… Извините, одну минутку…
Беда слышал, как стукнула о телефонный ящик трубка, брошенная Сосуновым. Вот Степа схватил автомат, выбежал из блиндажика. Сейчас даст очередь… В трубке забарабанило. Очередь. Очередь… Еще какие-то хрипы. Удар… Взрыв… Тихо так, будто оборвалась связь.
— Убит?..
Словно рядом Беда слышал частое дыхание Гранина, не проронившего ни звука.
На линии слушали «Камыш».
— Это я маленько пострелял, — как бы извиняясь, заговорил вдруг Сосунов, и голос его прозвучал так ясно, будто он разговаривал в соседней комнате. — А то сильно привяза…
— «Камыш»… «Камыш»…
— Степа… Степа…
— «Камыш»… «Камыш»… «Орешек», не мешай… Алло, «Камыш»…
Все разом стали вызывать Сосунова, но он молчал. Ни тресков, никаких шумов — связь с «Камышом» прервалась.
— «Орешек»… «Орешек»… Беда прибыл?
— Я здесь, Манин, — откликнулся Беда на знакомый голос штабного писаря. — Доложи капитану, что в шлюпке у Талькогрунда ждут раненые.
— Сейчас за вами придет Бархатов. Капитан приказывает тебе идти к шлюпке… «Камыш»… «Камыш»… Я «Осока»… Я «Осока»…
Медленно, словно надеясь еще услышать ответ «Камыша», Беда отнимал трубку от уха и тихо, чтобы не поранить, не разбить молчащую мембрану, положил трубку на деревянную крышку телефона.
Серело штормовое небо. Беда вылез из землянки, не видя света. Он спускался к морю, сжимая снайперку здоровой рукой.
Глава шестаяПодвиг Фетисова
Эта ночь и на Хорсене была тяжелой. Финские батареи перебрасывали огонь с квадрата на квадрат, на бухты, на пристани, подавляя всякое движение. Стало ясно, что противник стремится изолировать передовые советские гарнизоны от Хорсена.
События развивались стремительно. Финны открыли огонь в два часа ночи, в три высадились на Эльмхольм, а к четырем прервалась связь. С наблюдательного пункта и с Фуруэна докладывали, что южная часть острова еще держится. Гранин порывался броситься туда сам с подкреплением. Это вывело из равновесия Пивоварова, взволнованного в ту ночь больше обычного.
— Брось горячку пороть, Борис Митрофанович! — вскричал вдруг он. — Финнам только и нужно внести сумятицу в нашу оборону. Спокойно действуй, спокойно!
— Спокойно, а сам кричишь… — Гранин исподлобья взглянул на Пивоварова. Таким Гранин еще не видел своего начальника штаба. — Спокойно, так надо спокойно. Зови сюда командиров рот…
Пивоваров был прав: финские шлюпки сунулись и к другим островам, однако повсюду их встречали огнем, и нигде больше противнику высадиться не удалось.
Хорсен всю ночь горел.