к перцу, который от дивизионного комиссара он только что получил.
В то утро на ФКП слушали доклад оператора штаба о походе на далекий островок Осмуссаар, подчиненный с начала сентября Гангуту, и намечали, что дальше делать для укрепления этого маленького, но важного для обороны устья Финского залива клочка земли, на котором успели поставить, да и то в последние недели, две из трех береговых батарей, а дивизион только в августе начали формировать. Решили послать на Осмуссаар нового коменданта острова и комиссара, мобилизовать рабочих-монтажников, по обстоятельствам войны застрявших там, все подразделения свести по образцу Ханко в единый гарнизон и навести в нем строгий порядок; Расскин сам собирался побывать на этом острове, а Барсукову предстояло отправиться на Даго, где в связи с тяжелыми боями на Эзеле возникла реальная угроза.
Кабанов, в сентябре назначенный командующим передовой позицией обороны устья Финского залива, одним из флангов которой считался ранее подчиненный штабу в Палдиски Осмуссаар, хорошо знал вооружение и оборонительные возможности далеких островов, где занимался созданием баз и батарей еще в 1939/40 году, по договору нашего правительства с правительством буржуазной Эстонии. Его радовало, как всех балтийцев, известие об успешных налетах флотских бомбардировщиков с аэродромов Эзеля на Берлин, и он понимал, как обозлено теперь гитлеровское командование и как трудно приходится под натиском фашистских дивизий островитянам. Он давно считал, что лучше собрать в кулак все гарнизоны для обороны главной базы флота Таллина, чем драться врозь. В середине августа, когда немцы обошли Таллин, он так и сказал о своем мнении Расскину, предлагая доложить это мнение комфлоту. «Не хочешь ли ты этим сказать, что наша борьба здесь бессмысленна?!» — спросил Расскин, ошеломленный прямотой и решительностью слов Кабанова; но Сергей Иванович, рассердясь, сказал, что думать о нем могут что хотят, он считает своим долгом сообщить свои предложения, для того его и обучали в академии, чтобы не трусить, когда решается судьба сражения, он считает, что кулак в Таллине оттянет на себя больше германских дивизий, чем гарнизоны, распыленные на островах и полуострове, а там решат — быть по сему или не быть… И Расскин, и начальник штаба с ним согласились, Кабанов сам летал в Таллин на МБР-2 докладывать общее их мнение Военному совету, но решение было принято иное, ему было приказано крепко держать Гангут.
А теперь, в сентябре, когда Таллин пал, на него легла забота о далеких сражающихся с немцами островах. На Гангуте резко ощутили перемену обстановки, хотя и прежде гарнизон находился в окружении и с суши, и с моря. Но раньше был южный берег, в каких-то шестидесяти милях — флот, аэродром Лаксберг под Таллином, туда летали и могли возвращаться без заправки, капитан Белоус на «ишачке» самовольно, а может быть, по наущению комиссара, прикрывал полет Кабанова в штаб флота и обратно; раньше оттуда редко, но приходили транспорты с горючим, боезапасом, с консервированной кровью, забирали с полуострова раненых; а теперь послали из Кронштадта на Гангут подводную лодку с грузом, она пропала, теперь между Гангутом и Кронштадтом — минные поля, оба берега в руках врага, ни «чайка», ни «ишачок» на своем бензине до Кронштадта не долетят, пришлось на «ишаках» за бронеспинкой устанавливать дополнительные канистры, чтобы они могли летать до Эзеля и Даго на поддержку наших сражающихся гарнизонов; сейчас бензин дороже снаряда, бензину в обрез, бензин — это оружие, он нужен катерам, самолетам для дальних походов и полетов, о которых прежде и не помышляли. Узнав, что на Осмуссааре строители запаслись бензином на долгий срок, Кабанов каждому уходящему туда судну приказывал вести на Гангут бензин; «гоните сюда бензин, а прожектор и снаряды я вам пришлю, — наказывал в то утро Кабанов капитану Евгению Вержбицкому и батальонному комиссару Никите Гусеву, назначая их на Осмуссаар, — чурки пускайте в ход, газогенераторы, как у нас шоферы делают, а бензин сюда…» Расскин, смеясь, заверил Сергея Ивановича, что и он, когда пойдет на Осмуссаар, заполнит карманы реглана бутылями с бензином; шутки шутками, но на Ханко каждый понимал в это время, что значит на войне бензин.
Так проходило на ФКП утро, когда туда явились Гранин с Томиловым. Когда после разбора дел Осмуссаара перешли к Моонзунду, Барсукова назначили в командировку на Даго, чтобы на месте определить характер помощи Гангута на случай эвакуации; вот тогда-то и получил Барсуков порцию перца от дивизионного, о которой Гранин знать не знал. Барсукову не хотелось лететь, и он сказал, подводя под это солидную базу:
— У нас свои задачи, нам на это указали свыше. Пусть на островах воюют теми средствами, что у них есть. Если мы распылим наши силы, мы сами останемся без всего. Вспомните, Арсений Львович, мое предупреждение о Бенгтшере. Не я ли оказался прав?
Расскин пристально посмотрел на Барсукова:
— Вы никогда не служили на «Эльтоне»?
— Что это такое? — растерялся Барсуков.
— Это торговое судно на Азовском море.
Барсуков оскорбился:
— Не понимаю подобных шуток, товарищ дивизионный комиссар. Кажется, вам известно, что на купцах я не ходил.
— Кстати, капитан «Эльтона» действительно был не моряком советского торгового флота, а, как вы удачно выразились, из купцов, — внешне спокойно продолжал Расскин. — Мы терпели бедствие в Азовском море. Это было во время шлюпочного перехода курсантов Академии имени Ленина из Москвы в Севастополь. Нас мотало по морю несколько суток. Вдруг видим — на горизонте дымок. Стали стрелять, бросали ракеты. Подошли совсем близко: я даже прочитал в бинокль название корабля. Но капитан куда-то спешил и помощи нам не оказал. А потом, товарищ Барсуков, на горизонте появился не купец, как вы изволили выразиться, а настоящий советский моряк. Вот он не отказал в помощи товарищам…
После такого разговора не хватало еще, чтобы дивизионный комиссар узнал про разговор Барсукова с Граниным о Томилове во время гунхольмского боя!..
Так вот: Гранин, войдя в кают-компанию, когда дошел наконец его черед, и заметив, как неловко чувствует себя обычно самоуверенный Барсуков, сразу повеселел и вроде бы успокоился. Он теперь смелее готовился к докладу, разложил все схемки и чертежи, сделанные Пивоваровым еще к разбору на Хорсене.
Гранин поступил так, как ему советовал Томилов: критически разобрал уроки Эльмхольма и Гунхольма.
Но разговор этим не ограничился. Кабанов требовал серьезного освещения всего боевого опыта отряда, и Гранину пришлось отвечать на многие вопросы.
Вслед за ним слово дали Томилову. Камолов, Фетисов, Сосунов — все они предстали в его рассказе живыми героями.
Рассказывая о подвиге Алеши, Томилов увлекся, но Кабанов прервал его:
— Все это хорошо. За подвиг надо наградить. Но сейчас не те времена, когда казаки скакали с донесением от поста к посту. Связь надо подтянуть, связисты у вас плохо работают. И десантникам рации нужны…
Томилов понял, что надо не только докладывать о людях отряда, но и делать выводы. Говоря о действиях и поведении Щербаковского, Бархатова, Богданова, Томилов заметил, что Штаб отряда считает возможным выдвинуть этих) товарищей на командные должности, и Расскин его поддержал:
— Смелее, смелее выдвигайте. Только не забывайте учиться воюя…
Гранин слушал и подумывал: «Выходит, мы вроде герои!».
Рановато он успокоился. Слово взял Кабанов. Он заговорил густым басом, веско и не спеша:
— Герои вы — это верно. А вот укреплений не строите. Мы можем завтра захватить еще десяток островов. Но нужно ли нам это? Пока не нужно. Фланги мы себе обеспечили, теперь их надо укреплять. Наступление идет не ради наступления, а как метод нашей обороны. Взял остров — строй убежища, блиндажи, пулеметные точки, строй под огнем, ночью, днем, в шторм, в бурю, когда хочешь, но строй. Тогда никакая сила не вышибет нас оттуда, да и потерь будет меньше, крови бойцов будет пролито меньше. Береги солдата! Так нам еще Суворов завещал.
Гранин встал, вытянулся, чувствуя, насколько прав Кабанов, его первый воинский воспитатель. Гранин много лет знал Кабанова, знал всю его жизнь, знал, что весь его род связан с великим делом революции. Кабанов был сыном погибшего в Крестах питерского рабочего-революционера; стрелком полка Петросовета он стал в шестнадцать лет. Он дважды уходил от белых из-под расстрела, штурмовал мятежников на Красной Горке, а спустя пятнадцать лет командовал этим фортом, и Гранин служил там под его началом. Человек властный, суровый, Кабанов и требовал и заботился о подчиненных. И это больше всего нравилось в нем Гранину, который сейчас выслушивал резкие слова.
— Вот, Борис Митрофанович, — смягчился Кабанов. — Я тебя знаю много лет как хорошего артиллериста и строителя. Ты и на Ладоге строил и под Кронштадтом. И здесь умел здорово строить, когда тебя заставишь. Неплохо ставил батареи. Сумей и теперь на островах, под огнем, под самым носом у финнов, строить укрепления. Чтобы завтра же весь отряд, а не только один Репнин, чтобы все строили укрепления на островах! — неожиданно резко заключил Кабанов. — Гоните плоты, камень и стройте.
На ФКП речь шла не только об ошибках отряда на Эльмхольме и Гунхольме. Разговор был более широкий и серьезный. Командование спешило извлечь уроки из опыта первых фашистских атак на Моонзундские острова. Об этом прямо заговорил Расскин.
— Живая связь с Большой землей почти прекратилась, — сказал он. — Вы должны учесть, что Ханко остается в глубоком тылу у противника и, возможно, станет последним препятствием на пути германского флота в Финский залив. На Моонзунде идут тяжелые бои. Фашисты пытались, используя опыт Крита, повторить там планерный десант. Десант вместе с планерами уничтожен. Однако они не жалеют сил, бросают на острова дивизию за дивизией, танки, самолеты. Нам надо приготовиться к самой жестокой борьбе. Запасов у нас немало, но нужна строжайшая экономия во всем, потому что на помощь Ленинграда мы не имеем права рассчитывать. Нужны сотни и тысячи огневых точек, чтобы каждый метр земли стрелял. А подготовить к этому гарнизон придется не словесными призывами, а практическим советом, вашим советом, товарищи Томилов и Гранин. Научите других так, чтобы ваших ошибок не повторяли.