Что это было — проявление благородных чувств или эффектный спектакль, разыгранный на глазах у барышни? В случае Гапона однозначного ответа на этот вопрос дать нельзя. И то и другое — так вернее. Через несколько дней Маня познакомилась с отцом Георгием, который, как ей показалось, «воплощал само благородство, чистоту и честность».
Восторженное отношение к личности отца Георгия сохранилось у Мани Вильбушевич на всю жизнь. В мемуарах она так пишет о нем:
«…Красивый внешне. Аскет и эстет. В чертах благородство и аристократизм. Сильный, как кремень, характер. Одухотворенный мечтатель и поразительно одаренный организатор. Глубоко верующий и веротерпимый, он был полон жалости и любви к ближнему своему. Имел колоссальное влияние на народные массы, они шли за ним со слепой верой. И были готовы идти за ним в огонь и воду».
Парадокс в том, что Мане пришлось долгие годы работать вместе с убийцей Гапона, с Пинхусом Рутенбергом. Естественно, она испытывала к нему плохо прикрытую ненависть.
Окончательное решение заняться делами «Собрания» Гапон принимает в мае, после совещаний со своими приятелями-рабочими, которые все эти месяцы участвовали в зубатовском движении и держали «батюшку» в курсе дела. 8 мая пять рабочих (одним из них был 23-летний ткач Иван Васильевич Васильев — впоследствии единственный из руководителей «Собрания», погибший 9 января) посетили отца Георгия в академии. На следующий день переговоры продолжились на квартире у одного из рабочих. Затем Гапон сообщил Зубатову о своем согласии — на известных условиях: в частности, что никто из «его людей» не будет арестован, как это случалось в Москве.
Отец Георгий начал с организации собственного «актива», ядра организации. Этому он уделял огромное внимание. Постепенно сложился круг людей, достаточно способных, бойких, грамотных, честных, но безраздельно преданных ему, Гапону, и готовых идти за ним — в самом деле — в огонь и воду. К июлю — августу таких «апостолов» было 17 человек.
Вербовал он их в разных местах. С одним из своих ближайших сподвижников, Александром Карелиным, он, например, познакомился в чайной Общества трезвости[14] на Васильевском острове. Гапон, в числе других священников, иногда посещал ее и проводил душеспасительные беседы. Печатник Карелин, эсдек, большевик, участник одного из первых марксистских кружков в России (кружок Бруснева, 1887 год — Гапон тогда только поступил в семинарию!), приходил сюда «спорить с попами». Гапону пришлось, видимо, приложить немало усилий, чтобы печатник-марксист убедился: «этот поп — не такой, как другие». 9 мая Карелин уже участвовал в собрании гапоновцев, но, чтобы окончательно сделать его своим человеком, потребовался целый год. Зато мало кто был так верен Гапону — и при жизни его (несмотря на случавшиеся тактические разногласия, порой достаточно острые), и после смерти.
Вторая цель, которую с самого начала поставил перед собой Гапон, — это организация собственной чайной, которая стала бы постоянным местом встреч и в то же время источником оборотных средств. Но к осуществлению этой идеи Гапон и его сподвижники приступили лишь в середине лета. К тому времени ситуация изменилась самым неожиданным образом.
Гапон точно почувствовал момент, когда надо было начать свою собственную игру. И он не ошибся.
БЕЗ ЗУБАТОВА
В Москве зубатовские организации, оставшись без хозяйской опеки, потихоньку увядали. В Минске из-за конфликта между губернатором и жандармерией контроль над «независимцами» был утрачен и они развернули бурную стачечную деятельность (а надо понимать, что́ это были за стачки: бастовали не рабочие на крупных заводах, а приказчики в магазинах, портновские подмастерья и т. д. — все это впрямую ударяло по обывателям). В конце концов деятельность Еврейской независимой рабочей партии в Минске была запрещена.
Оставалась Одесса, которую избрал местом своей активности Генрих Шаевич. Там дела шли до поры до времени бойко. Довольный собой Шаевич сообщал Зубатову: «Мне приходится разрываться в истинном смысле этого слова на части, чтобы удовлетворить спрос на меня… Величина и рост организации предъявляют к нам слишком много требований»[15]. Зубатовскому эмиссару уже тесно было в национальных рамках. В его окружении были и христиане, для которых он, по собственному уверению, «являлся образцом». Он явно уже видел себя в роли лидера всего рабочего движения юго-запада, а не только еврейского. Вильбушевич, кстати, остерегала его от «возни» с рабочими-иноверцами.
Шаевич даже позволял себе спорить с Зубатовым, отстаивая необходимость небольших стачек и даже «избиения штрейкбрехеров». По воспоминаниям Гапона, об этом же шла речь на обеде у Медникова.
Между тем вскоре произошли события, поставившие именно еврейскую часть зубатовских проектов под удар.
На Пасху 1903 года юго-западные губернии охватили слухи о готовящемся погроме. В Одессе загодя стали организовывать отряд самообороны. Всем еще памятны были погромы 1881 года, последовавшие за убийством Александра II. «Народная воля», кстати, тогда приветствовала это ею же спровоцированное «стихийное проявление народного гнева» особой прокламацией. Не только потому, что среди ее участников были как евреи, так и юдофобы (к числу последних принадлежал главный народовольческий вождь Андрей Желябов). Народовольцы ожидали после цареубийства народного (то есть крестьянского) восстания против эксплуататоров. Единственным выступлением народных масс стали погромы: пришлось довольствоваться тем, что есть.
Теперь, в 1903 году, самым безопасным местом для организационного собрания самообороны стала штаб-квартира ЕНРП. Полиция туда не совалась. Владимир Жаботинский, выдающийся еврейский политик и прекрасный русский писатель, описал это собрание в своих мемуарах (кратко) и в романе «Пятеро» (более подробно). Среди активистов самообороны были разные люди — от адвокатов, врачей, студентов до портовых налетчиков. Шаевич в разговорах не участвовал — просто предоставил помещение и ушел в другую комнату. Вот как описывает Жаботинский свое с ним прощание:
«Он долго жал мне руку и сказал:
— Не благодарите: я сам так рад помочь делу, о котором нет споров, чистое оно или грязное…
В глазах у него было при этом выражение, которое надолго мне запомнилось: у меня так самого бы тосковали глаза, если бы заставила меня судьба — или своя вера — пройти по улице с клеймом отщепенца на лбу, и вокруг бы люди сторонились и отворачивались. Кто его знает, может быть, и хороший был человек».
Это — художественная литература, и это субъективный взгляд. Но если Шаевич и в самом деле ощущал это «клеймо отщепенца» — значит, за считаные недели в настроении этого «может быть, и хорошего» человека, еще недавно такого хвастливого и самоупоенного, произошли разительные перемены.
Погрома в Одессе не случилось (но оружие, розданное студентам и налетчикам, так у них и осталось и потом не раз выстрелило). Погром случился 6–7 (19–20) апреля в Кишиневе. Он был спровоцирован слухами о ритуальном убийстве, которые систематически воспроизводились в газете «Бессарабец» (поддерживавшейся властями). Погибло полсотни человек, пострадало шестьсот. Местные евреи, лишенные черноморской закалки, повели себя довольно робко, серьезного отпора не дали, за что были заклеймены еврейским национальным поэтом X. Н. Бяликом в его поэме «Сказание о погроме». Полиция, со своей стороны, вмешалась в происходящее только на вторые сутки. Это вызвало негодование во всех левых и либеральных кругах России. В «Таймс» была напечатана телеграмма, якобы посланная Плеве в Кишинев, с приказом не открывать огня по погромщикам. Это была фальшивка (так считают современные историки), но убедить в этом общество было уже невозможно. Правда заключалась в том, что в полиции и в администрации на всех уровнях существовали люди, сочувствовавшие погромам, помогавшие их провоцировать и саботировавшие их разгон. Никакой министр внутренних дел (пусть даже с большей, чем Плеве, симпатией относящийся к жертвам насилия) ничего не мог с этим поделать. Это стало очевидно через два года. В контексте биографии Гапона нам еще придется этой темы коснуться.
После этого популярность проправительственного и связанного с полицией рабочего движения в еврейской среде не могла не упасть. Шаевичу надо было «реабилитироваться». И, вероятно, он попытался это сделать.
В начале июля 1903 года грандиозная забастовка, начавшаяся в Баку, охватила все причерноморские города, включая Одессу. Здесь к ней примкнули матросы, кочегары, рабочие мастерских Русского общества мореходства и торговли — без различия национальности и религии. Главным организатором и оратором выступил именно Шаевич. Судя по всему, он не предвидел, какой масштаб примет стачка, и на каком-то этапе потерял контроль над событиями. 18 июля, на второй день всеобщей забастовки, он приказал прекратить ее, но даже члены его собственной организации не выполнили распоряжения.
Реакция Плеве была простой и ожидаемой: Зубатову приказано было ликвидировать Еврейскую независимую рабочую партию.
Досаду Сергея Васильевича можно понять: всё, созданное им на протяжении двух лет, постепенно разрушалось. Гапон вспоминает, что при известии о бунтарской деятельности Шаевича Зубатов пришел в ярость и воскликнул: «Убить их всех, мерзавцев!» Тем удивительнее, что перед начальством — и тогда, и годы спустя — он настойчиво защищал своего одесского эмиссара, выдавая его за жертву внешних обстоятельств.
Отчаявшись переубедить «Орла» (как называли в министерстве Плеве), Зубатов попытался пойти по тому же пути, который он уже неудачно опробовал в марте: сыграть на вражде между Витте и Плеве и настроить в свою пользу министра финансов. В дело был вовлечен и князь В. П. Мещерский, редактор газеты «Гражданин», видный консервативный публицист, уже немолодой человек (64 лет), не занимавший никаких должностей, но оказывавший важное влияние на государственную жизнь благодаря дружеским связям с императорским домом. Личностью он был колоритной, талантливой в своем роде, не без скандальности (в том числе из-за гомосексуальной ориентации, которую он практически не скрывал). По одной из версий, Витте и Зубатов обсуждали планы смещения Плеве в доме у Мещерского. Предполагалось, что Зубатов изготовит письмо, компрометирующее Плеве и якобы попавшее к нему при перлюстрации, а Мещерский передаст его царю. Зубатов рассказал об этом плане Гуровичу — и ближайший сотрудник предал его. По другим источникам, предателем оказался сам Мещерский.