Грамотку эту доставил Никону в Соловки Христа ради юродивый Вавила, старый знакомец, помогавший когда-то Никону, тогда ещё новгородскому митрополиту, раздавать милостыню в страшный, неурожайный год оголодавшему городу. Царь об этом помнил, а пришло время — только ему доверил сокровенное послание. Знал — слова не перетечёт в чужие уши, верен погробной преданностью митрополиту пригретый и обласканный им Вавила-Василь.
Алексей Михайлович, хоть и тяжко ему было, распрямился, ласково кивнул Никону, указал на место рядом. Из рук временного Местоблюстителя Патриаршего Престола ростовского митрополита Варлаама взял развёрнутый лист и стал читать своё молебное послание святому Филиппу. Звонкий, но прерывистый от волнения голос его отлетал далеко. Никон слушал и не слушал, знал послание наизусть, сам чёл его в Соловках пред ракой преподобного. Теперь он с интересом наблюдал за напряжёнными вниманием лицами бояр, стоящих напротив. Уж очень был осведомлён — недолюбливает его большое боярство за откровенную любовь к нему молодого царя.
«Ох-ти, охоньки! — насупясь, думал он. — Какими волчищами-то смотрят на меня, бедненькие. А как и не смотреть: мужицкий сын, из поповичей сельских, а поди ж ты — собинным другом царским выявился. Боятся, ой как боятся, что усядусь на место патриарше. Не щерьтесь, не обнюхав. Придёт мое время — сами учнёте слёзно просить! Уж тогда-то слезе вашей как откажу? Вот и сочтёмся в чинах и знатности. Паче сам преподобный Филипп мне в помочь скорую. Как и не помочь?.. Ваших дедов попустительством оплёван святой и сослан в Отроч монастырь, а там удавлен подушкой Малю-той Скуратовым, тож великим боярином. Вот и смотрите теперь на верховенство Божьей церкви над вашей тленной светской властью, посягнувшей стать выше власти церковной. Внемлите! Вот оно — сам царь державный молит святого о прощении всему роду своему за произвол греховный. Так-то Господь располагает. Не заноситесь!
Сомлевший в своём тяжком златокамнецветном наряде с потёками пота на лбу и щеках, хлопая длинными слипшимися от покаянных слёз ресницами, Алексей Михайлович искренне просил:
— О священное главо! О святый владыка Филипп, пастырю наш! Молю тя, не презри нашеш грешного моления! — Тут голос его ссёк-ся, слёзы обильно потекли по щекам. Бояре, духовенство, певчие и все, кто был рядом, опустились на колени. Лишь народ на площади остался стоять на ногах, будучи утолчен и сдавлен. Стоять остались только царь да Никон с Варлаамом. Царь справился с рыданием и вознёс голос:
— Входи-и к нам с миро-ом!.. Ничто столь не печалит души моей, пресвятый владыко, как то, что не явился ты к нам ранее в царствующий град Москву, во святую соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы к прежде усопшим святителям, чтобы ради наших совокупных молитв всегда пребывала неколеблемой святая соборная и апостольская церковь и вера Христова, которой мы спасаемся. Молю тебя, входи и разреши согрешение прадеда нашего, царя и великого князя Иоанна, по прозванию Грозного, содеянное против тебя нерассудством и несдержанною яростию… Хоть и неповинен я в досаждении тебе, но гроб прадеда моего вводит меня в жалость, что ты со времени изгнания твоего доселе пребывал вдали от своей святительской паствы.
Отче святый! Преклоняю пред тобою сан мой царский за согрешившего против тебя, да отпустишь ему согрешение своим к нам пришествием, и да отыдет поношение, лежащее на прадеде нашем за изгнание тебя. Молю тебя о сем, о священное главо, и преклоняю честь моего царства пред твоими честными мощами, повергаю на умоление твое всю мою власть!
Царя качнуло, он выронил из рук бумагу и под грянувший отдохнувшими голосами архиерейский хор тяжко рухнул на колени. Тут уж и Никон с Варлаамом опустились на землю. Побыв коленопреклонённым сколь приличествовало, Алексей Михайлович сделал попытку подняться, но не смог. Тогда, опершись руками о землю, он раз-другой без толку подбросил задом, тут его под руку подхватил Никон и помог утвердиться на ногах. Монахи кремлёвских монастырей выпрягли коней, сами виряглись в оглобли и поволочили сани под благостный распев хора певчих в ворота, далее по Спасской улице мимо подворий Афанасьевского и Воскресенского монастырей, церкви Святого Георгия к Крутицкому двору. Миновав широкий двор Бориса Ивановича Морозова и церковь Николы Гостунского, вывезлись на Ивановскую площадь. Тут двигались совсем тихо. Царь с Никоном и сопровождавшими боярами шёл за санями. Внезапно взявшийся откуда-то порыв ветра подхватил с гробовины чёрный, с белыми крестами покров, распластал в воздухе и швырнул, как постлал, под ноги Никону. И царь и бояре будто споткнулись, замелькали руки священства — кто широко, кто меленько осыпал себя крестным знамением. Никон, не сбившись с шага, ловко подхватил покров и понёс его в руках, прижав к груди двурогим посохом, будто знал и ждал, когда святой Филипп на виду главного храма Руси благословит его, избранного, своей богосмиренной схимой.
Певчие умолкли. Сани остановились у паперти Успенского собора, и при людском и колокольном безмолвии мощи святого внесли вовнутрь и поставили на заранее уготованное место. Началась литургия, великая служба вернувшемуся пастырю.
Протопопы не смогли пробиться сквозь скопище народное. Огромная толпища набила собою Красную площадь, бродила медленным водоворотом вкруг прянишного Покровского собора, а внутри Кремля ещё больше утолклась, намертво запыжевала соборную площадь. Дальше Посольского приказа было не протиснуться. Стефан, страдальчески морщась и покашливая, глядя на яркие, накалённые солнцем главы недоступного теперь У спения, на замерший за плотной стеной народ — не протолкаться, — смирился.
— Бог нас простит, — виноватясь, проговорил он. — К святому и завтра не поздно будет. Ко мне в хоромину двинем, отсюда легко протечём, а дружище наш Никон после положения мощей к нам явится.
— А служба-то сладостная на всюё-ту ноченьку! — сокрушаясь, что не попадут в собор, пропел Павел, епископ Коломенский.
— К Стефану, отцы! — густым от долгого безмолвия голосом поддержал Аввакум. — В тиши помолимся преподобному, Никона послушаем. Много ездил, много повидал.
Руками, плечами высокий Аввакум раздвигал народ, за ним, как за баржею, гуськом поспешали друзья-протопопы. Люди, взглянув на Аввакума, сторонились, кто с опаской, кто с интересом оглаживал его взглядом. В пыльном подряснике, чёрной скуфье, заросший до глаз никогда не стриженной бородой, со впалыми щеками и горящими фосфорическим светом глазами, он воочию являл собою мученика первых веков катакомбного христианства.
От Посольского приказа мимо двора Милославских прошли к Благовещёнию, домашней церкви царской семьи, протопопом которой и духовником Алексея Михайловича был Стефан Вонифатьев. Церковь была не заперта, пуста и тиха. На паперти равнодушная от старости к мирской суете, сухоньким, остроносым куличком сидела нищенка. И тут с колокольни братию поприветствовал лёгоньким, опасливым звоном малого колокола огненно-рыжий, в красной как пламя рубахе звонарь Лунька. Стефан погрозил ему пальцем, мол, не чуди, грешно.
— Чадо нелепое, ёра, — улыбнулся он, — но в вере крепок. И звонарь баский.
— Не я чудю! — радуясь молодости, празднику, рубахе красной, весело отшутился Лунька. — Ветер чудит! Здесь он вольнай, хмельной.
— Прости его, Боже, бесстыдника, — отмахнулся от парня Стефан и попросил подошедшего ключаря: — Собери нам брашно какое ни есть. С утра не вкушали, а уж и вечер.
Молодой поп Лазарь из Мурома, весельчак и простец, прогнусил, изображая шибко подгулявшего:
— И споём гладко-о, есте выпьем сладко-о!
Ключарь, строго глядя на невзрачного Лазаря, пообещал:
— Монастырского дела медок найдётся. С Житного тож хорош, да не всякому гож.
Пока ключарь со сторожем над чем-то мудрили в подклети, протопопы усердно молились святому, каждый канон завершая возгласом:
— Преподобный отче Филиппе-е, моли Бога за на-а-ас!..
В добротных покоях царского духовника было просторно и прохладно. Окна по случаю уличной жары занавешены тёмными покрывалами. В красном углу, сплошь уставленном древнего письма потемневшими иконами, царил покой. Едва-едва казали себя богатые оклады, рубинового стекла лампадка тепло подкрасила строгие лики святых, огонёк горел стройно, не колеблясь. Пахло подвядшими травами, ладаном, немножко фитилём от трёх больших поставцов, утверждённых на широком столе, с горевшими в них свечами.
Принесли и расставили яство. Большую серебряную братину с медовым взваром уместили в центре стола. Прочтя благодарственную молитву, Стефан благословил хлеб, малым черепцом бережно наполнил кубки. Холодный, с погребного льда, чуточку хмельной мёд пить было благостно. Поп Лазарь и тут повеселил: укатив под лоб озёрной сини озорные глаза, зачастил по-пономарьски:
— Не токмо пчёлки безгреховные взяток беру-у-т!..
Отдыхала братия — единомышленники, сомудренники. Дух любви и товарищества незримо восседал за их столом. И пусть были они разного возраста — от двадцати до пятидесяти, — связывало их ревностное радение за истинное благочестие Руси, крепкая служба древней вере отцов и дедов, готовность принять смерть за единую букву «аз» в православных божественных книгах.
Ласковая беседа текла как ручеёк тихожурчливый, и вся она, так ли, этак, касалась Никона. Пока он странствовал, умер дряхлый и малодеятельный патриарх Иосиф. Местоблюстителем Патриаршего Престола временно стал добрый пастырь — митрополит Ростовский Варлаам, старец восьмидесяти четырёх лет. По старости он совсем не вмешивался в дела, всё церковное устроение давно перешло в руки Стефана с братией. Имя нового патриарха не называлось, но кто им станет, не было тайной.
В сенях затопали, арочная расписанная цветами и травами дверь, тонко звякнув колокольцем, растворилась. Вошёл князь Иван Хованский, добрый друг тесного кружка братии, во всём свой человек. Щурясь после дневного света, он вполуслепую прошёл к столу, по пути угадывая сидящих, здоровался, приобнимал за плечи.