ластью духовной. Эва до чего дожили! А уж как грамотка у меня обрелась, скажу — я покуда духовник царёв, мне много чего мочно. И теперь, по размышлении над ней, беду в сторонку отвожу поелико возможно.
— Что за притча? — нахмурился Неронов. — Неужто протопоп, брат Логгин, чего несусветного настряпал?
— Ужто-ужто, — зашелестел грамоткой и потряс ею Стефан. — А чего напрокудил, у Лазаря поспрошать надобе. Вместе стряпню месили: отцы духовные да дела их греховные.
Духовник неприязненно уставился на попа.
— Да чё уж, — заёрзал Лазарь, нашаривая на груди крест. — Прочти, отче, братией всей послушаем бредню.
— Я прочту, а ты наперёд сказывай: зачем бегал из своего Романова в Муром?
— Причинно, отче! Там хозяйство моё какое-никакое, все, что нажил до перевода в Романов, — Лазарь сдавил в кулаке крест, аж побелели костяшки пальцев. — Без надзору брошено, боялси, последнюю рухлядь сволокут. Причинно наезжал.
— Наезжа-ал! А ладное ли там вытворял, ездец? — Стефан развернул грамотку, стал честь: «А об Лазару и Муром и Романов-град много знают. Он в церкви не заходит, пиан постоянно, ежему всегда вулицы бываху тисны и людие его под руки водиша, сам не могаше до дома добресть. А какого ж под руки по вулицам пияна водют, тот не суть знаки апостолов, ни от Бога послан учитель на изправлянье церкви». — Стефан в сердцах скомкал грамотку, бросил в ларец и прихлопнул крышкой. — Далее чтиво сие зело прискорбно, братие мои. Протопоп Логгин с Лазарем иконы из церкви повыметали и глумились над ними всяко — хулили да плевались. Ну так не можно! Ну не по нраву, не в честь вам нового изуграфства иконы, так вежливо уберите до времени.
— До какого времени? — диаконовским басом возгудел Аввакум. — Покуда церкви православные в лютеранские перевернут, да прельстивыми и бездушными размалёвами увешивать станут? Да и увешивают уже. Да нешто ты, Стефан, сам не видишь? Не свето-приимна икона ляцкая, от земного она, а не от нетварного Божьего света Фаворского.
— Смолчи, брат! — прикрикнул, чего с ним никогда не бывало, Стефан. — Великий государь патриарх Никон о новом написании икон никаких указаний не шлёт. И в тех и других дух Божий одинаково дышит, ему нигде не заложено. А хулить да плеваться, это — смолчи.
Аввакум сидел набычась, не поднимал глаз на братию, всем видом своим казал несогласие. Неронов свесил серебряную голову, перебирал синие бусины чёток, будто сбрасывал вниз по шнурку голубику-ягоду. Заломив бровь, строго наблюдал за его руками протопоп Костромской Даниил, считал бусины. Один Лазарь немочно осел расквашенным телом, виновато пыхтел на скамье, обирая с лица градины пота.
Было отчего потеть несдержанному на язык и поступки молодому попу: нет бы отхмелять прихожан от зелия злого, так он, безжонный, сам себя окрутил с неисгшваемой бутылью целовального винца. Весельчак и острослов, он был по-своему любим горожанами. Его ласково привечали в домах, слушали со вниманием в церкви, но и поколачивали частенько. А отлежится, выпьет с обидчиками на замирение, и вновь ведут его, распатланного, распяв руки, по улице, а то и снова колотят по привычке своего в доску батюшку. Но когда воевода засадил попца за многие срамоты в камору стены крепостной, сковав бездушной чепью, жалостливый народ подступил великим полком, в гневе разогнал стражу, сбил замки и вызволил Лазаря из сырой ямы, урча на воеводу, мол, не моги сиротить християн, не мочно без попа, край как надо венчать, крестить нарожёных, отпевать почивших, а он в прозяби посиживат.
Махнул рукой воевода, дескать, пропади всё пропадом — забирайте и милуйтесь с ним, родимым. Вызволили Лазаря из узилища, он кого надобе обвенчал, окрестил, кого отпел да с устатку и влил в себя тяжкую стопу напитка, самогоном прозываемого, да не одну стопу. И опять зашиперился. А люд занятой, всяким трудом умаянный, праздных гуляк оченно не чтя в будние дни, наподдавал Лазарю, укатал по странной любви к нему до смерти, а он возьми да от ухватов бабьих ласковых и мужичьих жердей сбеги от пасомых в Муром, а там и в Москву разгонять тоску на Варваркином крестце.
— Оженится — в степень войдёт, — заступился за Лазаря Неронов. — От молодости такой прыткий. Его бы в Москве пристроить, чтоб в виду мелькал, а то пропадёт умная голова. Да и есть куда: в Новоспасский на Таганку, на Путилина покойного место. Вот бы и…
— Но уж! — выкрикнул и закашлялся Стефан. — Место то другому почту, там царь бывать любит.
То, что духовник государев волен был расставлять священников по градским и другим церквам, было не в диковину братьям-боголюбцам. Так повелось до избрания Никона при патриархе Иосифе, добром, но малодеятельном пастыре российском. Сам Алексей Михайлович во многом был в послушании своему духовному отцу, да и Никон, помня смелую речь Стефана на Соборе против Иосифа, чтил его, склонял ухо к дельным советам: мало ли чего носит в душе протопоп, ежедневно выслушивающий сокровенные исповеди государя, своего сына духовного.
— Тогда в Казанскую! — решительно предложил Неронов. — Уж я присмотрю за уросом.
— И мне бы в Казанскую, — попросил Аввакум, — а по времени куда хошь пойду-поеду. Оглядеться надобно, а то по Москве, как в мороке каком, тыкаюсь.
Стефан расшитой ширинкой промахнул испарину с лица, пригладил исхудалой, в синих веточках вен рукой узкую бородку, улыбнулся, как прежде ласково.
— Быть тому, Иване. У тебя в очередь послужит Аввакум. Место людное, а ему с паперти погудеть, то и любо.
— Ладненько, — закивал Неронов. — И Лазаря с Даниилом есть куда приткнуть. Чаю, не скоро к своим церквам утянутся?
— Наперед не скажу, не знаю, — принасупился Стефан. — Никону решать, когда, кого и куда. У него одного в руках жеребья.
— Ой ли! — взыграл бровями Неронов.
Стефан прищурился на него, улыбнулся и легко перевёл разговор на другое:
— А вот Лазаря, братья, пока не пропал вконечно, надо скорёхонько женить. При матушке бы-ы-стро смиренным станет. И девица на примете есть. Славная.
— У меня тож есть, — робко воспротивился Лазарь. — Не всхочу каку другу.
— Ну да-а, — болезненно сморщился Стефан. — Свою лебедь ждёшь или как ты её там величаешь?
Понимая, что опасный для него разговор утих, как осенний пал под нудным дождичком, Лазарь — руку в бок, вымолодцевил узкую грудь, выкричал с вызовом:
— Да лебедь белая невеста моя!.. Во какая! А с сего дни, отцы святые, росинки хмельной в рот не оброню, я стойкай, а попадью заводить погожу, в мечтаниях ишшо постражду.
Посмеивалась братия, глядя на неунывного попца, может, вспоминая свои давние проказы и молодых тогда матушек-лебёдушек.
— Ну, чё уж, пожди, — Стефан погрозил пальцем. — Что невеста белая — хорошо, да плохо, что в бутылке живёт твоя лебедь. Ну да погодим со сватовством. Теперь же так, братья: всем быть на постое в Чудовом подворье, не заскучаете, там добрая ватага сбрелась, а и Логгин протопоп с Никитой суздальским тож там. Прибёг. Ступайте с миром.
Поднялась братия, раскланялась со Стефаном, потянулась гуськом к выходу. В зеркале у двери Аввакум увидал себя, отступил назад, будто кто невидимый загородил проход и властной дланью отпятил к скамье.
Остались вдвоём. Сидели за столом друг перед другом, молчали. Долгая тишина гнела обоих. Видел Стефан — удручён Аввакум новинами московскими и не стал дольше томить протопопа, заговорил:
— В диво, брат, что бегут с мест протопопы, а их назад не вертают? Так-то от метания в умах.
— В чьих?
Поднял тяжёлые веки Аввакум, смотрел на духовника государева пристальным, взыскующим взглядом, не промаргивая, ждал подтверждения своим догадкам и боялся услышать их от Стефана.
— В чьих, прямо сказать не смею, а ты думай, в чьих, — тусклым, как глухая кукушка, голосом заговорил духовник, глядя в глаза Аввакума, в самую глубь их. — Кого мы с тобой просили за руками своими в пастыри всея Руси, тот теперь и устрояет церковь как знает, а мы ему все, хошь не хошь, поручники перед Богом. Теперь же ему надобе стало всех строптивцев близь себя держать, чтоб на глазах были. Что за сим стоит, пока не ясно угадываю, одно знаю — никак не противится патриарх исходу вашему из епархий, а взамест вас ставит туда угодных протопопов, служивших ему, тогдашнему митрополиту, да всё больше из новгородских монастырей и храмов. Вашу ж братию от себя отгрудил в сторонку, потому как многим вам обязан. Теперь с Павлом, архимандритом Чудовским, да Ларионом Рязанским токмо секретничает, да ещё с имя Иоаким, но тот у них на побегушках. А нашего брата к себе в Крестовую пущать не велит. Уж что они в ней морокуют, мне неведомо, но государь делам его не перечит, всякому слову его благоволит. А ко мне батюшка-царь остудел, к патриарху никнет, уж я мало чего смею ему советовать. И Дума безмолвствует в робости великой перед Никоном. Бояре сидят в палате, выставив бороды, и молчат, яко мёртвые. Один патриарх слово имат, одному ему государь внемлет как зачарованный. И чую я — туча опускается на нас, а когда грому грянуть и какому, не знаю, но жду. Так что пока патриарх устрояет церковь как знает, ты служи как умеешь. Служи тихохонько у Неронова в Казанской, Марковну-матушку сюды вызволяй. Чему быть — одному Богу вест-но, а мы слуги его, пождём.
— Тихонько немтырем служить? — вроде с собой советуясь, проговорил Аввакум. — Это ты спробуй, Аввакумушко, да и пристал ты, моченьки нет, а тут новое лихо подкралось. Может, тебе от него в церковь, что в Никитниках Никоном умыслена, служить навялить-ся? А почто и нет? В ней-то потиху служить в самый раз, да мню, не Господу станет служба та, а ей, раскрасавице. Ви-и-дел ты её, Аввакумка, — как девка напомажена стоит, так и блажит внешним, как кирха немецкая, а внешнее униатам нужнее внутреннего. Ну, так пойти служить внешнему или как встарь, духу сокрытому, живому, токмо сердечными очми видимому, молитвы возносить?
— Не язвись, брат, не ёрничай, — Стефан заводил головой. — Всё-то тебе негожее токмо видится. И другое, доброе есть. Лучше поведай-ка мне каво там у тебя в Юрьевце стряслось?